 |
| Командир 1-го армейского корпуса генерал от инфантерии А.П. Кутепов |
Кончается лето. Всё раньше и раньше наступают сумерки. Скошены пожелтевшие поля. Какой-то истомой пышет от летнего солнца. И за вереницей бегущих дней уже видится грядущая осень. Осень…
В ноябрьский день, дождливый, серый и холодный, мы прибыли на этот пустынный галлиполийский берег. Пароходы, грязные, накренившиеся на один борт, облепленные серыми людьми, стояли на рейде… Казалось, что эти люди потерпели аварию. Измученные, озлобленные, — с ужасом в глазах, с тяжелым камнем на сердце, — они прибились к суровому берегу, как прибивается разбитая в щепки шлюпка к враждебным скалистым берегам. Выгрузились.
Разместились кое-как под открытым небом. Заползли в щели развалин. Заполнили могильные склепы. И — под осенним дождем, сумрачные и растрепанные, стали грузить прибывающие палатки, тяжелые мешки с консервами и хлебом, которые чья-то рука посылала в это место последнего отчаяния.
Где ты, дорогая Россия? Где ты, наша надежда на освобождение? Вместе с Перекопским валом разбилась наша последняя мечта, на полях Таврии напрасно пролилась благородная кровь. Красная волна захлестнула остатки нашей армии: её уже нет.
Есть беженцы, потерявшие кров. Есть рабочие, согнувшиеся под тяжестью груза.
И во всех этих согнутых спинах, во всех этих потупленных глазах, в тяжелой походке, в морщинах, избороздивших запыленные лица — видно одно:
Отчаяние!
В это время на берегу то тут, то там, в самой густой толпе, появился генерал в блестящих генеральских погонах. Ходил, спокойный, с немного насмешливым взглядом, то суровый, то неожиданно веселый. Людей, которые потеряли всё, которым было не до чинопочитания и отдания чести, подтягивал, как будто это было на параде. Иногда вдруг останавливался перед проходившей частью и бросал:
— Спасибо, молодцы артиллеристы!
И часть, затаив дыхание, подняв голову, выпрямив спину, тяжело ступая на камни мостовой, отвечали по-солдатски:
— Рады стараться, Ваше Превосходительство!
Жизнь говорила: вы — беженцы, вы — конченные, вы — бывшие люди. А генерал всё время, каждым своим движением как бы повторял:
— Вы не беженцы, вы солдаты…
Так нас воспитывали.
И мало-помалу из толпы, пришедшей сюда на кораблях, образовывались войска. Войска, спаянные идеей, подчиняющиеся единой воле. Войска, которые продолжали работать, таскать тяжести, подметать улицы, строить палатки, украшать лагеря: но это были не рабочие, не беженцы, но солдаты.
Войска, которые удивили иностранцев. Благодаря которым в Галлиполи утвердилась русская власть.
Когда пишут так, как пишу теперь я, то у скептиков возникает вопрос:
— Да, это парадная сторона жизни… Но что стоило это украшение лагеря, эта подтянутость, эта выправка… И для чего всё это?
Я помню, как о Шульгине, который с восторгом описывал галлиполийский лагерь, написал кто-то:
— Нас раздражают эти парадные реляции… Нас раздражает эта мишура, приводящая в восторг господ, видящих нашу жизнь из быстро промелькнувшего автомобиля…
Я имею право сказать, что знаю эту жизнь. Знаю её не из автомобиля. В бесконечные зимние ночи я наблюдал её дневальным. С неба лил дождь. Выли шакалы. Сапоги хлюпали в невылазной грязи. Для отдыха, после смены, ждала постель на голой земле, постель, на которой кишели паразиты. Утром получался кусок хлеба на весь день, в полдень ожидался обед, похожий на грязные помои. Но я знаю ещё больше. В тяжелые дни безнадежных ожиданий, я знаю тяжелые разговоры, полные отчаяния и тоски. Я не буду писать о восторге, с которым украшался лагерь; о радости, с которой занимались люди уставами и маршировкой; о понимании всеми задач, которые ставились свыше.
Я слышал, как говорили:
— Надоела эта игра в солдатики!
— Измученных людей гоняют за шесть верст за камнями…
 |
| Крест галлиполийца |
И я видел, как в один незабываемый день потянулись вереницы в беженский лагерь. Они не захотели больше подчинять свою волю чужой! Надоела «игра в солдатики». Над прошлым, полным страданий, решили поставить крест.
И поставили.
Но армия не распалась. Около старых знамен сплотились защитники её чести. Во имя её продолжали они страдать, продолжали верить в лучшие дни…
И опять вспоминается тот, кто с первых же дней, преувеличенно бодрый, часто преувеличенно строгий, обходил толпу, выгрузившуюся на маленькой пристани, «цукал», арестовывал за пустяки, ободрял, подымал упавший дух — и думал об одном только:
— О сохранении армии.
Генералу Кутепову было ясно: удастся сохранить армию — и на клочке земли у Геллеспонта сохранится очаг русской государственности; не удастся — и от всех, кого судьба изгнала из России, останется одно:
— Эмигрантская пыль.
В тот день, когда на рейде стояли ещё наши суда под желтым карантинным флагом, он первый сошел на шлюпке на негостеприимный берег. Французы любезно передали ему верховую лошадь — и верхом, под моросящим дождем, он проехал в ту долину, которая в шести верстах от города должна была стать нашим пристанищем.
Он застал там голое поле, покрытое жидкой сметаной грязи. Дул норд-ост и пригибал к земле колючие травы.
— Это всё?
— Всё!
Сзади, в шести верстах, сидели обезумевшие люди, запертые в трюм. Впереди не было ничего.
Генерал вернулся к войскам. Что пережил он за этот обратный путь? Но подъехал он к городу по-прежнему веселый и бодрый, вошел на пароход, «цукнул» кое-кого по дороге за расхлябанный вид и приказал начать разгрузку.
Казалось, он не жалел этих людей. Казалось, нелепо было на первых же днях устраивать гауптвахту или «губу». Казалось — нельзя обременять голодных и озябших людей новыми работами.
А он — спокойный и твердый — делал свое дело.
— Меня ругают, — говорил он, — я это знаю. Пусть! Но я знаю, что делаю…
Он мог ошибаться. Но в одном он был чист: он верил в своё дело и не был демагогом. Не искал людской популярности и шел напролом.
Там, наверху, в далеком Константинополе, совершал великий свой подвиг генерал Врангель. В дни тяжелого отчаяния, наши взоры устремляются туда.
Вспоминалось, как в тяжелые дни Крыма, он не бросил нас — и до последнего момента то тут, то там появлялся среди своих войск… И любовь, стихийная, возрастающая охватывала нас — ив эти дни беспросветного страдания чувствовалось одно:
— Он там стоит на страже. Он не даст нас в обиду. Он защитит нашу честь…
А в это время генерал, который выгрузился с нами, взял на себя всю черную работу, всю тяжесть нашей повседневной жизни. Когда становилось особенно трудно, он, как будто нарочно, принимал на себя всё озлобление толпы, скрытое, может быть, под воинской дисциплиной, брал на себя, чтобы образ его, страдающего на «Лукулле», оставался по-прежнему чистым и светлым.
Чтобы было лицо, которое любили бы. Любили беззаветно, как единого вождя.
— Потому что мы не беженцы, не чернорабочие, но армия.
А клевета пошла всё дальше и дальше. Господа из «Последних новостей» и «Воли России» писали о расстрелах и порках. Писали, как ходит генерал Кутепов по улицам, бьет офицеров палкой. Кусочек греческой земли, где гордо стал развеваться русский флаг, стал называться «Кутепией».
И этому верили.
Верили не только беженцы, разбросанные по всей Европе. Верили не только интеллигенты, не научившиеся ничему и ничего не забывшие. Один видный донской генерал, приехавший в Галлиполи, изумленно спросил:
— А где же виселица?
Он верил в эту виселицу, которая стоит у входа в город. В виселицу, как в символ «кутеповского режима».
Да разве можно было Кутепову обойтись без виселицы?
И ползла клевета, мелкая, злобная, не останавливающаяся перед явным неправдоподобием. Уже писали рассказ его денщика о том, как генерал ходит по комнатам своего дома и — когда он в хорошем настроении — мурлычет себе под нос:
— Боже, царя храни…
А в это время генерал, который вместе с женой помещается в одной маленькой комнате, говорил:
— Мне важно только одно: воля народа. И если я буду знать, что такова его воля, — я, как солдат, буду служить тому строю, который он установит…
Кончается лето…
Уже скоро придется подводить итоги. Куда-то, в славянские страны, пойдем мы для новой жизни.
Нас стало немного меньше. Но по-прежнему развевается русский флаг. И около старых знамен стоит, как почетный караул, Русская Армия.
Наступит осень, вероятно, уже в другой стране. Зима и, может быть, лучезарное солнце весны покажет нам путь к далекой Родине. Мы придем к ней не с жаждой старого, не с жаждой мести. Мы придем услышать и исполнить её волю.
Ей, России, принесем мы в подарок сбереженные реликвии нашей государственности. Ей отдадим мы наши старые знамена, сохраненные в годину лихолетья. К ногам её положим трехцветные знамена и скажем:
— Суди!
И она рассудит.
И генералу, который принял на себя всю тяжесть жизни, труда, непонимания и клеветы, — скажет, как умеет говорить только она:
— В тяжелые дни ты думал только обо мне…
Генерал Кутепов. Сборник статей. Париж, 1934; Новосибирск, 2005.
