 |
| Победа.Ru | Владимир Карпец | 20.08.2007 |
Отсутствие национальной идеи и государственной идеологии (без каковой никакого государства не бывает, и самое ее формально провозглашенное отсутствие уже есть идеология, обязательная для воплощения), с одной стороны, разделение внутрицерковной среды на клерикалов (сторонников всеобъемлющего руководства государством со стороны клира — сама по себе идея криптокатолическая) и сторонников невмешательства (криптопротестантизм) с гуманитарно-пацифистским уклоном делают этот тупик практически безысходным и «бесконечным». Очевидно, что ни обязательное введение института военного священства (капелланов), ни секуляризация армии с перспективой превращения ее в отряды наемников не являются выходом. Но есть ли он вообще?
Совершенно очевидно, что в вопросе о церковно-армейских отношениях мы, как и в вопросе о верховной власти, столь остро всплывшем сегодня в связи с проблемой невозможности третьего срока, и в вопросе о приоритете международного права над национальным, как и во многих — почти всех! — остальных, оказываемся заложниками ельцинской Конституции осени 1993 г. В принципе, ее постепенное изменение, причем в рамках, очерченных самой же Конституцией, возможно и в будущем неизбежно, причем «если завтра война», то гораздо быстрее, чем это можно себе представить. Но сегодня вопрос стоит — особенно в связи с полной деморализацией общества (в том числе и армии) и особенно на фоне усиливающихся угроз России — предельно остро.
С приходом к власти коммунистов в 1917 г. и созданием Красной армии в 1918 г. был введен особый институт комиссаров, несших с собой сакрализацию всей военной деятельности от имени идеи мировой революции и подчинявшихся формально Военному отделу ЦК РКП (б), фактически — лично Льву Троцкому. Красные командиры, едва ли половина которых составляла офицерство бывшей Русской императорской армии (так называемые красные офицеры), оказались в полном подчинении комиссаров, фактически несших особую миссию «христианства без Бога» (Л.А. Тихомиров) во имя мировой революции. Большинство из них — интернационалистов — было нерусского происхождения, и выступали они как представители Интернационала (не только и не столько Коминтерна, сколько Интернационала в широком смысле слова). Эти люди отчасти «заместили» в сознании солдатской массы полковых священников царской армии, поскольку являлись, как и духовенство, «не отсюда», «не от мира сего», «не от нашего семени», но только с несравнимо более широкими — всеобъемлющими, вплоть до права жизни и смерти, — полномочиями. Характерно, что черную ризу священника сменила черная кожанка комиссара.
После так называемого ленинского призыва (призыва в партию так называемых рабочих от станка, то есть крестьян, впрочем, оторванных от земли) постепенно начинает меняться национальный состав комиссарского корпуса. Он, как и партия, как и государство — кроме органов безопасности и дипломатии (до национального переворота 1937 г.) и областей экономики и культуры (вплоть до сего дня остающихся областями господства ленинско-троцкистской среды) — постепенно русифицируется, не становясь, правда, по крайней мере открыто православным. Идея мировой революции отходит на второй план, а затем исчезает вовсе. 1930-е гг. — это уже фактически национал-большевизм (по Николаю Устрялову). При таком разворачивании событий «русско-советский атеизм» все более становится не столько «христианством без Бога», сколько своего рода сверхсокрытой апофазой, где Имя Божие произносилось как одно из бесчисленных Его Имен — «Бога нет»: в противном случае не было бы в стране столь сознательной жертвы за идею, сопоставимой по масштабам с мученичеством за веру. Советское общество — примерно до 1956 г., до ХХ съезда, было обществом аскетическим, и именно по остаткам аскетизма ударила перестройка. На аскетизме только все и держалось — о каком атеизме можно здесь говорить? Только лишь о сокрытии.
Василий Васильевич Розанов со свойственной ему заостренностью еще в 1918 г. писал, что все было бы в большевиках правильно, если бы вместо девиза: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на титуле газеты «Правда» было начертано: «Проходит образ века сего». Добавим, что сама «Правда» была в 1912 г. выкуплена у старообрядцев и сохранила свое название.
Продолжая мысль Розанова, предположим, что более всего исторической полуночи России после убиения царя и его семьи соответствовали даже не большевики, а анархисты, чей черный стяг с символикой «мертвой головы» — caput mortum — в точности соответствовал toghu-wa-whogu, из какового, согласно книге Бытия, «искони» творится («Искони сотвори Бог», согласно Острожскому тексту) небо и земля. «Анархия — мать (то есть materia prima) порядка». Нового порядка, предрассветного. Но большевики «восхитили» красное. А красным может быть только стяг последнего царя последних времен.
Русская история знает прямое участие духовных лиц в военной брани
В свою очередь Белая армия формально сохраняла дореволюционный институт военных священников, большинство из которых в дальнейшем ушло в Зарубежную Церковь вместе с исходом Белой армии из России. Однако большинство из них, впрочем, как и военное руководство Белых армий, офицерство которых часто исповедовало православие лишь по привычке, хотя и открыто, было все же настроено скорее на кадетскую волну, мысля себя теократически, в духе митрополита Антония (Храповицкого) или священномученика Андрея (Ухтомского), либо просто республикански вслед за протопресвитером Императорской армии и флота о. Георгием Шавельским. Будущую Россию они видели как «отреставрированную» империю ХIX в. — кроме шедших за священномучеником Андреем старообрядствующих и единоверцев, вспоминавших о Московской или Новгородской Руси, — но без царя. Сами же Белые армии, изменив царю, постепенно отходили и от Бога; православие в них становилось — за исключением отдельных личностей — еще в большей степени «скорлупой пустого ореха», чем в ХIX и XVIII вв.
В эпоху, неверно именуемую Гражданской войной, — неверно потому, что граждан, то есть физических лиц, живущих в республиканском государстве, объявленном в нарушение присяги царю незаконным декретом Временного правительства от сентября 1917 г., на самом деле не было, и юридически все население оставалось подданными императора всероссийского, даже не царствующего, даже затем и не существующего, — обе стороны, как белые, так и красные, были духовно и государственно ущербны, и красные одержали победу геополитически в силу владения ими Москвой, промыслительно — в силу объективного стояния их за единство России — Дома Пресвятой Богородицы (не случайно явление Ея Державной иконы), в то время как белые начали создавать свои собственные государственные образования, пользовавшиеся финансовой поддержкой стран бывшей Антанты — прообраза нынешнего НАТО, — надеявшихся разделить Россию, по крайней мере на сферы влияния.
Во время Великой Отечественной войны был упразднен институт комиссаров: их заменили политруки с гораздо меньшими полномочиями. Впрочем, принцип единоначалия командира фактически установился еще и ранее — после переворота 1937 г., бывшего фактически ударом лично Сталина, поддержанного НКВД, по партии как таковой. Такой же, кстати, удар прежде планировал Тухачевский, но, как известно, «два медведя в одной берлоге не живут». В 1950-е-1970-е гг. вместо прежних комиссаров существовала должность заместителя командира по политчасти — это те же самые военных времен политруки, ответственные за марксистско-ленинскую подготовку личного состава, часто, впрочем, вмешивавшиеся в работу командира, связывавшие ему руки. Объективно командный состав выступал в армии как представитель государства — на самом деле внепартийной России, «извечной России», политический же — как представитель партии (если так можно назвать КПСС, не являвшуюся партией в обычном понимании этого слова). Такое дублирование, не столь, конечно, брутальное, как полное господство комиссаров в 1918—1922 гг., все равно раздражало командный состав, которому совершенно не нужна была посторонняя опека кого бы то ни было. В то же время само Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота (ГЛАВПУР), возглавлявшееся генералом армии А.А. Епишевым (из плеяды национально и геополитически мысливших военачальников маршала Н.В. Огаркова, адмирала С.Г. Горшкова, генерала армии С.М. Штеменко), находилось в двойном подчинении — ЦК КПСС и Министерства обороны — и стало одним из полусокрытых центров «русской партии внутри КПСС», по выражению одного из ее ветеранов Михаила Байгушева, стремившейся к постепенной трансформации коммунистической идеологии в национальную и имперскую. Однако «византийские игры» между Старой площадью, Знаменкой и Лубянкой почти никогда не доходили до низовых уровней армии, где политорганы, как правило, навязывали закосневший мертвый марксизм, который, впрочем, все равно был лучше «живого», подобного тому, который был при Ленине и Троцком. Красный уголок, то есть красный угол, где должны быть иконы, в так называемой ленинской комнате заполняли отнюдь не они. Впрочем, не это раздражало командиров — им все эти вещи, как правило, безразличны. Раздражали «вторые командиры». Как неизбежно раздражают и будут раздражать всегда. В том числе в священнических ризах. Отсюда сегодня проистекает внутреннее — впрочем, сдерживаемое — неприятие частью офицерского корпуса идеи военного духовенства, синодальной по своему происхождению и идущей от Петровской эпохи.
Впрочем, пребывание в воюющих — то есть идущих каждый день на смерть — частях священников, причем чаще и лучше всего иночествующих: крестящих некрещеных, исповедующих и причащающих бойцов перед боем, отпевающих убиенных, как это показал опыт войны в Чечне, не только желательно, но обязательно. Более даже обязательно, чем военных врачей, ибо последние лечат раненое тело, а первые содействуют исцелению (исцеляет не священник, а Сам Христос) всего человека, препровождая его в жизнь вечную.
Инок и воин — существа единоприродные. Тот и другой берут на себя бремя брани, неизбежной в отброшенном от безбранного рая мире. Тот и другой приносят себя в жертву. Различие только в одном: инок ведет брань против сил, для большинства невидимых — «духов злобы поднебесной», воин — против сил, видимых для всех, явленных в телесно-плотском облике. Инок ведет брань постоянно, воин — временно, только когда война (впрочем, есть воины особые, ведущие, как и иноки, свою брань непрерывно, — разведка, например). Как и иночество, воинство основано на полном послушании (приказе), строго подчинено уставу, полностью отсекается собственная воля. Воин только лишь свободен от иноческих обетов поста, безбрачия и нестяжания, впрочем, свобода эта весьма относительна. В истории бывало и нечто прямо противоположное: в частности, во времена рекрутских наборов (XVIII — первая половина ХIХ в.) солдатчина на 20−25 лет фактически означала и уход из мира (правда, без обетов) — многие по возвращении уходили в монастырь уже в прямом смысле этого слова. По образу «ангельского чина» была устроена и опричнина царя Иоанна Грозного, и Запорожская Сечь, смысл которой замечательно раскрыл ее исследователь Роман Багдасаров (истории Европы мы здесь не касаемся — как нынешний Папа Бенедикт XVI сомневается в благодатности Православной Церкви, так и мы давно уже сомневаемся в благодатности римо-католицизма — нас могут интересовать лишь эпоха Меровингов и краткий исторический эпизод Гогенштауфенов). Инок как воин, и воин как инок, — вот исторический архетип, точнее, про- и праобраз соотношения Церкви и армии в православии. Заметим, что многие отцы Церкви — наставники иноков — еще в древности писали, что лучший инок — это бывший воин. В XIX в. эту мысль повторял святитель Игнатий (Брянчанинов), сам бывший офицер. Сегодня многие насельники Троице-Сергиевой лавры, Соловецкой и Валаамской обителей, Оптиной пустыни — бывшие военные, в особенности прошедшие через горячие точки. Это абсолютно естественный путь — тот, кто непосредственно коснулся смерти, уже сам не отсюда. Он иной, то есть инок.
Между храмом и ближайшей воинской частью должна быть установлена теснейшая связь
Связь между воинским — причем в его особом, высшем, царском аспекте — подвигом и подвигом иноческим особо проявлялась в том, что русские великие князья и цари перед смертью принимали не просто иноческий чин, а великую схиму — минуя малую — как высший образ ангельского чина, попаляющий любые грехи. Это было связано как с обязанностью царя казнить преступников, тем самым принимая грех убийства «на выю свою», так и с некоторыми особыми, тайными, не подлежавшими разглашению аспектами царского служения, с «царской наукой», ведение которой переходило от царя к царю. Церковная реформа XVII в. и последовавшая за ней частичная секуляризация царской власти прервали эту традицию, неразрывно связывавшую царство, воинство и иночество, определенным образом объединяя их в некое единое служение.
Русская история знает и прямое участие иноков в видимой военной брани. Здесь следует оговориться: для священноиноков (иеромонахов) оно невозможно и воспрещено церковным каноном. Пролитие крови — даже врагов веры, царя и Отечества — для приносящего у алтаря бескровную жертву невозможно (собственно, священнику воспрещена даже охота на зверя и птицу). Однако для простого инока в критическое, то есть «судное», время таковое возможно. О подвиге Пересвета и Осляби говорить будет уже общим местом. Но не все знают, что в Московской Руси черными сотнями называли не только податное городское население (в отличие от белых слобод, независимых от принесения государевой дани), но также и — в годы польско-католического вторжения начала XVII в. — иноков окрестных с Москвой монастырей, в том числе Троице-Сергиевой Лавры, взявших в руки оружие для защиты Церкви и царства.
Однако в обычное время (хотя когда оно на Руси было обычным?) общество, разделенное в своих обязанностях по отношению к государству — социальная основа сословно-представительной монархии — не смешивалось: оно делилось на государевых людей и государевых богомольцев. Последние — включая странников, Христа ради юродивых, калик перехожих, не говоря уже собственно о духовенстве, церковном причте и иночествующих, — в принципе не исполняли непосредственно государственных, прежде всего военных, обязанностей. Так же, как и на противоположном полюсе — скоморохи, гудцы, сопелники — при том, что государевы богомольцы почитались, а последних Стоглавый собор повелел из городов изгонять. Впрочем, и здесь все обстояло гораздо сложнее, чем это принято считать: так, в Калязинском районе на Верхней Волге до сих пор сохранились остатки кладбища скоморохов, созданного и особо почитавшегося царем Иоанном Васильевичем.
Стрелецкие слободы и казачьи станицы, то есть поселения, где военно-служилое сословие проживало семейно, занимаясь в мирное время еще и побочным — земледелием у казаков, торговым у стрельцов — промыслом (что, конечно, было уже отступлением от древнейшей традиции), окормляли белые попы местных храмов, избиравшиеся общинами, то есть самими стрельцами и казаками (требование Кормчей об избрании священника общиной не может изменить никто и никогда): как правило, это была одна семья, где наследование поповства шло от отца к сыну, и избрание лишь подтверждало вековой обычай — так складывались на Руси намоленные роды, отдаленный след которых тянется вплоть до сего дня. Реформа XVII в. нанесла и по ним сокрушительный удар, но многие сохранились, перейдя — часто формально — на новый обряд. Такие же взаимоотношения существовали и между военным дворянским сословием и духовным — при дворянских подмосковных (это название известно с ХV в.) и поместьях в других областях строили церкви и ставили там белых попов.
Вообще церковно-государственные отношения перевернуты сегодня на 1800 по сравнению с каноническими. Государственная власть в соответствии с древней традицией является единоличной и неделимой, выборное начало в ней отсутствует или сведено к сословно-совещательному представительству, в то время как все попы церковные, включая епископат (впрочем, часто от имени «мира Церкви» их избирает великий князь или царь), выборны, церковные решения принимаются только соборно, то есть совместно, с участием как духовенства, так и мирян. Сегодня все иначе: государство мыслит себя демократическим и избираемым, а духовная власть Церкви часто понимается как принудительная земная власть епископата. Из этих — апостасийных по сути — представлений выросла и Февральская революция: большинство членов Синода мечтало о коллективном светском управлении под руководством патриарха (вместо царя — давняя никонианская мечта). Поэтому прав современный новосибирский историк А.М. Бабкин: при сегодняшних настроениях в Церкви монархия невозможна — «те, кто свергал Царя, никогда его не восстановят».
Впрочем, к вопросу о власти армия в любом случае имеет более прямое отношение, чем церковные институты (разумеется, Церковь в ее мистическом измерении, Церковь воинствующая). Поэтому воцерковление армии не просто необходимо. Скажем так: воцерковление армии должно превысить «расцерковление» Церкви. В том числе для того, чтобы потом сама армия восстановила правильные пропорции в Церкви. Как говорил афонский старец Аристоклий о последнем царе: «Сначала он наведет порядок в Церкви, уберет теплохладных архиереев и поставит пламенных». Канонически таковая правообязанность существует: она соответствует избранию архиерея соборно, миром. Не коллективом, а волей мира, которая в идеале воплощается в одном лице.
Я не говорю о непосредственно современных политических и нравственных задачах дня сегодняшнего — о них уже было сказано. Но можно и добавить. Применительно, например, к пресловутой дедовщине вопрос стоит так: чем меньше власти у командира, тем более процветают неуставные отношения. Как, собственно, и в государстве (по крайней мере для России): демократизация конца 1980-х гг. привела к «криминальной революции» начала 1990-х, а затем к олигархическому правлению. Поэтому и с этой стороны, как и со стороны государственно-политической, военная реформа должна начинаться с укрепления принципа единоначалия. Все остальное — призыв, контракт, иные формы службы, в любом случае формы временные, ибо речь, в конце концов, идет о возрождении полноценного военного сословия — второстепенно. Это второстепенное должно решаться, но во вторую очередь. Никакой иной власти — в том числе и военного священника, — кроме власти командира, в подразделениях, частях и соединениях быть не должно. На наш взгляд, наилучшей формой воцерковления армии в мирное время является посещение военными частями в воскресные и праздничные дни близлежащих монастырей — если они есть — и открытие новых обителей вблизи постоянно расквартированных воинских частей. Между монастырем и близлежащей военной частью должна быть установлена теснейшая связь — она начинается с командира. При том, что никто из монастырской братии, в том числе и духовники солдат, не должны вмешиваться в вопросы собственно военной подготовки. Опыты — причем весьма успешные — такой связи есть. Так, расположенная вблизи Смоленско-Зосимовой пустыни Александровского района Владимирской области (ст. Арсаки) инженерная часть уже много лет окормляется в обители и имеет живущего вне части (в монастыре) постоянного духовника иеромонаха Варнаву. В эту часть стремятся многие молодые люди из православных семей. Интересно, что у монастыря, воинской части и близлежащих населенных пунктов сложилось почти общее хозяйство, в котором участвуют и предприниматели из Александрова и Владимира. Почти такая же постоянная связь с соседними воинскими частями у настоятеля и духовника единоверческого храма Архангела Михаила в селе Михайловская Слобода Раменского района Московской области, прихожанином которого является автор этих строк, священноигумена Иринарха. Военная присяга в таких частях приносится по православному чину, перед Крестом и Евангелием, с молитвой. Разумеется, никто не принуждает воинов к иноческому образу жизни — речь идет, как мы уже говорили, о типологической близости иночества и воинства. Разумеется, никто не мешает уже воцерковленным бойцам из православных семей исповедаться — в отпуске или на побывке — у своих прежних духовников из числа белого духовенства. «Симфония властей» устанавливается на низовом уровне, причем во многом стихийно. А это и есть зачаток прочности государства и здоровья Церкви. Зачаток будущего.
Разумеется, в военное время вся ситуация меняется радикально. Возникает настоятельная потребность в непрерывном окормлении — исповеди, причащении, отпевании — воюющей армии, каждой ее части. И вот здесь — в такой ситуации — военное священство необходимо. И опять-таки, на поле брани должны быть лишенные всего священноиноки (иеромонахи), а не обремененное семьями белое духовенство. И дело даже не в семье, а в том, что инок не просто постоянно находится близ смерти, — он уже «умер мipoви». А завтра часть выживших бойцов тоже станет иноками — многие «умирают мipoви» именно на войне. Каждая война — даже победоносная — влечет за собой потерянное поколение. Оно перестает быть потерянным, когда обращается от горизонтали к вертикали, «горе имея сердца».
На флоте похожая ситуация существует и в мирное время. Поэтому корабельные священники (также желательно из числа иночествующих) там, видимо, нужны и когда нет войны.
Но это детали. Важен принцип.
Принцип, следование которому позволило бы осуществить радикальное изменение сознания Российской армии в православном духе, без формальной казенщины XVIII-XIX столетий и без двуначалия советского времени. Тогда взаимодействие двух воинств — небесно-земного и просто земного — станет органическим и необратимым. Даже уже и сейчас — при формально светском демократическом государстве с республиканской формой правления.
Я, разумеется, говорю «даже уже и сейчас», в конце концов имея в виду иное. Совершенно иное.
Сегодня все меняется с катастрофической скоростью. Кто еще в 1980 г. мог предположить, что не станет Советского Союза? Об этом не думали ни «коммунисты» (пишу в кавычках потому, что настоящий коммунизм исчез в России вместе с Троцким), ни антикоммунисты, ни «русская партия» — в КПСС и вне ее, ни «антирусская партия» — опять-таки внутри и вне. Над «безбашенными» предсказаниями Андрея Амальрика посмеивались все, что не мешало западным центрам с ним работать. Да, планы, конечно, были, но они были сокрыты весьма глубоко. Меняющие все подземные толчки истории — как и каждой отдельной жизни — всегда внезапны. Будущая Россия — быть может, не сразу, но, быть может, и резким скачком — неизбежно, как нам представляется, станет государством и обществом, в котором вне- и сверхполитической субъектностью (без участия в политической жизни) должно обладать сословие духовное, а собственно политической субъектностью — сословие военно-управленческое и многочисленные сословия промышленные, земледельческие, торговые, крестьянские, рабочие и т. п. Научное сообщество неизбежно разделится на связанное с армией и ВПК (оно будет носить погоны) и с ними не связанное. Последнее со всеми правами войдет в «третье сословие», точнее, в «третьи сословия». Доступ к государственному управлению (то есть вхождение во «второе сословие») должен быть открыт только для прошедших военную службу. Люди искусства — «яко скомрахи, гудцы и сопелники» — кроме, разумеется, иконописцев, церковных певцов и тому подобных, относящихся юридически к «первому сословию», — сохранят свободу творчества, но политической субъектности, по-видимому, в отличие от нынешних «актеров в Госдуме», будут лишены. О деталях и подробностях сегодня говорить и рано, и — на данном этапе — беспредметно. Но то, что Россия сможет выжить, устоять и вырваться вперед — совершить действительно «русский прорыв», только как государство и общество с первенством правообязанностей общностей над правами человека, — бесспорно. Ведущей государственно-социальной силой может стать только армия. Военная доктрина России, как нам уже доводилось писать, должна стать и ее национальной идеей. А православие (включая старообрядчество) — духовной основой. Это не прихоть и не обскурантизм. Это непременный закон мироустройства. Если, конечно, мироустройство как данность сохранится и не будет «все новое».
