Страх

Главы из воспоминаний о Великой и Гражданской войнах

Два одинаково сильных чувства владеют существом человека: Любовь и Страх! Казалось бы противоположные, они не могут обойтись друг без друга и будто восполняют одно другое. Оба чувства имеют и бесконечные оттенки и степени.
И нет ни одного чувства, которое не хранило бы в себе зародыш Любви и Страха. И это одновременно. Если мы рассмотрим любое чувство: долга, ответственности, ненависти, одиночества и т. д., то неизбежно откроем в них искомые нами элементы Любви и Страха. Но где-то, на своих высших ступенях, они исключают возможность идти рука об руку и властвуют единоправно.
И вот один такой всепобеждающий Страх пришлось испытать и мне. Конечно, это не был реальный страх. Это был Страх мистический!
Ещё шестилетним ребенком, я впервые познакомился с мистическим страхом, когда продал ночью, на перекрестке двух дорог, черту черного кота Ваську или, год спустя, отправился ночью в лес рвать цветок папоротника. Позже, подростком, на пари, приносил с кладбища оставленный там носовой платок. Обожал баллады Уланда и всякую «чертовщину». И кончил тем, что ничему больше не верил. Юношей — был готов на всякие головоломные предприятия и любил ощущение победы над испытываемым мною страхом. Одним словом, робким я не был.
К моменту поступления в армию, умение побеждать страх обратилось для меня в некий спорт, доведенный мною до совершенства. Это было нечто похожее на употребление одуряющего средства, дающего мне полное удовлетворение. Описывая характер декабриста Лунина (в романе «Бесы»), Ф.М. Достоевский указывает на его постоянное стремление побеждать в себе страх, обратившееся в необходимость нарочно искать опасных положений. Вероятно, нечто подобное произошло и со мной.
Такие эпитеты как «храбрый», «бесстрашный», отпускавшиеся по моему адресу моими соратниками, не выдерживали критики самоанализа. Приятно, но верно ли? Если храбрость есть способность побеждать в себе страх, то конечно я был храбр. Но уж «бесстрашным» — никогда не был! Это состояние — или вернее его отсутствие — было знакомо мне и, пожалуй, в гораздо большей степени, чем большинству моих соратников, которым не приходилось бывать в тех положениях, что выпали на мою долю. Вообще, я был тем, чем был и не стремился казаться тем чем я не был.
Достаточно подробно разбирая владевшие мною чувства, я делаю это потому что хочу понять, каким образом я мог оказаться в положении близком к сумасшествию, под влиянием испытанного мною страха? Именно «страха», а не ужаса, кошмара, или сильного внезапного испуга. Нет! Только медленно наползающего, все разрастающегося, непобедимого, мистического Страха! Вторая половина сентября 1917-го года. Второй батальон 175-го пехотного Батуринского полка, после короткой «заворожки» (назвать это боем нельзя), занял замок «Кейпен». Противник — 18-й драгунский полк немцев — отошел в замок «Ватрам», в двух или трех верстах.
Заняв «Кейпен» и выставив заставы, батальон Батуринцев расположился на отдых. Офицеры занялись игрой в «преферанс». Штабс-капитан Базлов зарвался при покупке и рисковал остаться без трех. Его безнадежное положение было спасено внезапно появившимся адьютантом, который передал мне приказание командира батальона, полковника Негребецкого, «прекратить кощунственный грабеж склепа», производимый солдатами. Игру пришлось оставить.
Вооружившись моим тяжелым автоматическим пистолетом «Кольт», получив от кого-то из офицеров маленький электрический фонарик и взяв со стола коробку спичек, я вышел из замка и направился в парк, где, в нескольких сотнях шагов от замка, находился фамильный склеп баронов Левис оф Менар.
Парк, который некогда был парком, а теперь обратился в простой участок леса, с заросшими травой дорожками, погибшими цветниками, необстриженными деревьями и даже кое-где появившимся папоротником, тем не менее сохранял сказочную красоту. Когда я вышел наружу, порывы сильного ветра наносили волны дождя, а высокие деревья тревожно шептались своими вершинами, дополняя любимую мною картину подошедшей осени. Без единой жуткой мысли шел я к склепу, наслаждаясь окружавшей меня природой. А наступившая ночь придавала всему еще и особую, необъяснимую прелесть.
Фамильный склеп, куда я теперь направлял свои стопы, представлял из себя продолговатый курган — но может быть и вал — увенчанный крестом. С трех сторон скрытый насыпанной землей, он имел, со стороны выходившей в глубину парка, замурованную кирпичную стену, в полтора человеческого роста высотой и около сажени шириной. Проникнуть в склеп с трех сторон кургана не было никакой возможности, так что единственным входом могла быть только замурованная стена. К ней я и направился.
Мне даже не понадобилось зажечь мой электрический фонарик: черным пятном зиял невысокий и неширокий пролом в кирпичной стене. Я подошел к нему и крикнул: «А ну, ребята, не хватит ли бузить? Вылазь!»
Ответа не последовало. Мое повторное предложение тоже не увенчалось успехом. Недолго раздумывая, я влез в пролом и оказался в полной темноте склепа. Приготовил пистолет и зажег электрический фонарик. Слабенький свет скользнул по монументальным каменным саркофагам, стоявшим у правой стены склепа. Перевел свет влево и увидел ту же картину. Картину величайшего спокойствия! В это время у меня не было и проблеска страха.
Но то, что могло подействовать на меня — это был тяжелый запах разлагающегося тела. Запах этот исходил из открытого алюминиевого гроба, на дне которого я разглядел маленький и уже оголенный человеческий череп, какую-то гнилую кучу тряпья и небольшое бурое пятно, источавшее убийственный запах тления. Крышка гроба лежала слегка в стороне. Остатки некогда имевшихся на ней украшений, в виде алюминиевых ангелочков (Рафаэля), ясно виднелись на ней. Исчезли эти ангелочки и с боков гроба, равно как и алюминиевое Распятие, находившееся на крышке и оставившее только след своего пребывания. В точно таком же гробу, в 1905-м году, хоронили мою мать, а я — семилетний ребенок утешаемый отцом — верил что, окруженной ангелочками, маме будет теперь очень и очень хорошо! И такой гроб я узнал сразу!
Однако невыносимый запах заставил меня идти в глубину склепа. Освещая каждый саркофаг, я медленно двигался вперед, пораженный никогда не виданным мною зрелищем.
Данный мне электрический фонарик, мало того, что был слаб, но и вскоре обратился в слегка тлеющую папиросу. Тогда мне пришлось прибегнуть к спичкам. И если до сих пор я не испытывал ничего исключительного, то с этого момента все изменилось. Зажженная мною спичка осветила один из саркофагов. Его крышка была сорвана, а находившийся в нем гроб оказался пустым. Неровное горение спички погнало по углам саркофагов потревоженные тени. Не могу сказать, что мне представилось, но отсутствие трупа поразило мое воображение.
Потушив спичку, я долго сидел в полной темноте, с зажатым в руке пистолетом, ожидая чьего-то нападения, которое не произошло Дальше? Дальше во мне еще оставались проблески сознания и, держа себя в руках, я продолжал осмотр склепа. Но второй пустой гроб был достаточен, что б ужас окончательно овладел мною. Моей последней сознательной мыслью было: «Надо возвращаться, грабителей в склепе нет!»
Но выйти из склепа я уже не мог. Не было во мне больше ни сил, ни решимости. И до тех пор, пока оставалась последняя спичка, я обходил склеп, пугаясь перемещающихся теней и не рискуя приблизиться к пролому в стене. Но вот погасла и последняя спичка. Меня окружила полная темнота. Явление Дантова ада: гнилая сырость темноты, пропитанной смрадом разлагающаяся трупа!
— «Уйди! Уйди!» твердил мне какой-то внутренний голос. Но я не мог уйти. Я — уже не я. Как я уйду? Сумасшедшая, ненормальная мысль владела мною: если я полезу головой вперед, «кто-то» или «что-то», схватит меня сзади!
И все же я вылез. Вылез задом вперед, держа перед собой мой «Кольт», вероятно угрожая исчезнувшим покойникам. В каком виде появился я перед моим денщиком Крюковым, я не помню, но на следующий день узнал, что он «отговаривал меня на святой воде»!
Продолжение этой истории, хотя не имеет отношения к пережитому мною страху, всё же не безынтересно.
При нашем выступлении из замка «Кейпен», где нас сменила 3-я дивизия, мне пришлось вернуться во второй батальон много позже, так как находясь в должности «временно исполняющего обязанности начальника команды траншейных орудий», я должен был ожидать смены моих минометов, бомбометов и пушечек «Гочкиса». Присоединившись к батальону уже за замком «Ватрам», оставленным немцами без боя, я начал обходить позицию занятую батальоном, разыскивая наиболее выгодные места для употребления своих машин, предназначенных для массового избиения противника.
И вот, на линии наших индивидуальных окопчиков, я заметил стоявшего во весь рост человека. Кому и зачем понадобилось это нелепее фанфаронство? Подойдя ближе, я увидел мумифицированный труп, подпертый со спины палкой. Один из пропавших из гроба покойников!
Пять или шесть революционно настроенных солдат, находившихся позади в большой, вырытой ими яме, пытались успокоить мое возмущение: «Да яму ничаво! Он усе равно померший!»
Мое указание на то, что стоящий во весь рост человек может привлечь внимание немцев и вызвать огонь их артиллерии и, кроме всего прочего, определяет линию наших позиций, не произвело на них ни малейшего впечатления, пока просвистевшая над головой и разорвавшаяся близко шрапнель, не убедила их в справедливости моих опасений. Мумия была снята, а вскоре затем подверглась сожжению.
Вечером, при возвращении в команду, мой денщик преподнес мне алюминиевую ложку. Как выяснилось из его слов: «У четвертой роте их цельную кучу напекли». К этой ложке я не притронулся!