 |
| ИА «Белые воины» | Сергей Фомин | 21.12.2005 |
«В Киеве, — вспоминал Владыка Нестор, — еще оставались остатки белых отрядов, во главе которых стал командир „Особого отряда Северной армии“ граф Келлер. […]
Когда „сечевики“ вошли уже в город и в здании городской управы происходило торжественное заседание руководителей новой власти, граф Келлер решил с остатками офицеров прорваться из Киева, чтобы соединиться с Добровольческой армией.
С предложением мне присоединиться к его отряду граф Келлер прислал в Михайловский монастырь своего адъютанта Пантелеева, кавалергарда, племянника М. В. Родзянко. Я отправился с ним в штаб графа на Крещатик и, видя безнадежность его плана, стал убеждать гр. Келлера не рисковать жизнью своей и офицеров, ибо из города выхода не было, так как петлюровские войска окружили Киев.
Граф все же просил его благословить, оставшись твердо при своем решении — прорываться из Киева с 80 офицерами.
Тяжело вынужденно благословлять на предприятие, которое рассудок ясно изображает, как невыполнимое. Получив благословение, граф ушел с офицерами, а я вернулся в монастырь с чувством тяжкого гнета на душе и с опасением за участь этого отряда».
«…Около четырех часов, — читаем в относящихся к тому дню воспоминаниях, — со стороны Большой Васильевской послышались крики и рев толпы. […]
…Республиканским войскам была устроена очень теплая встреча. Шествие шло в следующем порядке: впереди автомобиль с чинами штаба Осадного корпуса, затем толпа с портретом Т. Шевченко, а за толпой в стройном порядке сечевые стрельцы. Всякое движение было прервано, магазины, еще не успевшие закрыться, спешно запирались, вдоль тротуаров быстро образовались цепи, а из толпы неслись приветственные крики и летели в воздух шапки. В общем все было очень мирно, и собравшаяся на Крещатике в огромном количестве любопытная публика спокойно созерцала „республиканцев“.
Вдруг, едва лишь головной отряд поравнялся с Николаевской улицей, как откуда-то сбоку затрещал пулемет. Чей? По ком стреляли? Зачем? Никто этого не знал, но все людское стадо в дикой панике бросилось с Крещатика в боковые улицы. Суматоха была неописуемая. „Доблестные республиканские войска“, рассыпавшись в цепь и не видя противника, открыли беспорядочную пальбу по всем направлениям и, конечно, по установленному революцией обычаю, в воздух.
Улицы мгновенно опустели, начало темнеть, а пальба, то замирая, то снова вспыхивая, продолжалась до позднего вечера.
Кто же начал стрелять?
На утро в газетах появилось официальное сообщение новой власти, что один из добровольческих отрядов изменнически, с провокационными целями, обстрелял вступавшие в город победоносные республиканские войска, желая вызвать в городе беспорядок, но был вскоре рассеян. Сообщение заканчивалось словами: „Так двойною провокацией закончили свое существование белогвардейские гетманские банды“.
Позднее стало известно, что перестрелку с петлюровцами вел маленький отряд добровольцев, пришедший с фронта и отдавший себя в распоряжение графа Келлера и направлявшийся в Педагогический музей. Отряд, выходя на Крещатик, наткнулся на петлюровцев, уже вошедших в город, и… началась стрельба. Кто начал стрелять первым, так и осталось невыясненным, но боюсь, что едва ли это были петлюровцы».
Во главе этого отряда шел генерал Келлер.
О том, как Федор Артурович возглавил его сохранились немногочисленные свидетельства.
«Когда оставленное своими штабами русское офицерство, — писал Мглинский, — металось из стороны в сторону по Киеву в поисках тех, кому слепо вверило свою судьбу, группе офицерства пришла мысль обратиться к графу Келлеру, жившему тогда уже на частной квартире с просьбою стать во главе остатков войск и вывести их из Киева. Времени для рассуждения не было и граф Келлер, отлично понимавший в душе всю трудность и даже безнадежность такой попытки, не счел, однако, возможным не пойти на зов русского офицерства».
Вспомним в связи с этим отказ ген. Брусилова делегации от собравшегося в Москве после большевицкого переворота совещания общественных деятелей и офицеров возглавить восстание юнкеров. «Я нахожусь в распоряжении Временного правительства, и если оно мне прикажет, я приму командование». Заявил он это, прекрасно зная, что правительства этого уже нет, его представители либо сбежали, либо были арестованы большевиками. Один из участников московских боев прямо писал: «Отказ генерала Брусилова был страшным ударом для нас…» А ведь была «слабая надежда, что в Москве появится кто-нибудь из крупных военачальников, который и возьмет дело борьбы в свои руки».
Не так поступил в Киеве гр. Келлер: прекрасно понимая всю безнадежность предприятия, он все же не бросил пришедших к нему за помощью офицеров.
Федор Артурович приказал офицерам «собираться в отряд в купеческом саду, и сам со своим начальником штаба полковником Пантелеевым под обстрелом уже петлюровцев отправился туда же. Нельзя было терять ни минуты и гр. Келлер двинул свой маленький отряд по Крещатику».
«Густейший снег шел четырнадцатого декабря 1918 года и застилал город».
День в Киеве в декабре очень короток. По календарю солнце в этот день должно было угаснуть в половине четвертого. На город спускались густые зимние сумерки…
Это решение графа возглавить отряд офицеров столь же знаменательно, как до этого неучастие его во всех практических проявлениях Второй Русской Смуты. Быть может, в тот миг он услышал то, о чем писал автор «Кельтских сумерек», ирландский поэт Уильям Йетс (1865−1939): «Сейчас самое важное время, такое бывает раз в жизни. В такие времена выигрываются или проигрываются сражения, потому что в такие времена мы принадлежим Воинству Небесному… Райская музыка состоит из безостановочного звона мечей»?..
Увы, люди оказавшиеся тогда вокруг него не смогли удержать эту высоту. Ни дух, ни военная их выучка не позволили им это…
Из дневника Келлера:
>14-го декабря. (Продолжение.) Часов около двух неожиданно раздался звонок и в переднюю вошли три вооруженных винтовками офицера, старший из которых заявил мне, что дружина, сформированная Долгоруковым и записавшаяся в состав «Северной армии», не желает сдаваться уже входящим в город войскам Петлюры и просит меня принять ее под мое начальство, вывести из города, куда я хочу, и что к этой дружине примкнула еще конная сотня (пешком), тоже сформированная для «Северной армии», с тем же намерением не сдавать оружия. О других войсках имелось сведение, что они собрались у городского музея с намерением пробиться на Дон, но что во главе их нет начальства.
Что было делать, выбраться из города, уже со всех сторон занимаемого противником, было не легко, но при некоторой энергии я полагал все же еще возможно было пробиться и выйти к Днепру, к тому же мне казалось, что если противник увидит организованное войско, готовое вступить в бой, то он согласится пропустить без сопротивления и кровопролития все добровольческие дружины на Дон, т. к. задерживать их в Киеве у него никакого расчета быть не могло. В виду таких соображений, считая себя не вправе оставить на произвол судьбы обратившиеся за моей помощью части, я, взяв с собою данные мне на хранение «Советом Обороны Северо-Западных губерний» в запечатанной наволочке, «как мне сказали», 700 000 руб., приказал мне моему денщику Ивану привезти мне на извозчике самые необходимые вещи и белье в гостиницу на Крещатике, сел на автомобиль и поехал в сопровождении офицеров, приехавших за мной и полковника Пантелеева на сборный пункт в помещение, занимаемое дружиной полковника Всеволожского.
Как только мы доехали до угла и повернули на Банковскую улицу, наш автомобиль начали обстреливать из домов и из-за домов, а когда мы выехали на середину улицу, то послышалось что-то вроде залпа, но, несмотря на близкое расстояние — ни одной пулей в нас обстреливавшие нас волшебные стрелки не попали. Не скажу, чтобы, войдя в помещение дружины в гостинице «Бояр» на Крещатике, я вынес бы хорошее впечатление: большинство офицеров было без оружия и как будто совершенно не собиралось уходить, а тем более немедленно вступить в бой для того, чтобы пробиться через окружающее их кольцо неприятеля. Когда я скомандовал «в ружье», то заметил, что, во-первых, не было ни начальников, повторивших команду и строивших свои взводы, [во-вторых,] не было и порядка и по-видимому дисциплины. Подошедший конный отряд, хотя и произвел на меня лучшее впечатление, но и он при моем приказании выслать авангард в цепочку долго мялся на месте и, очевидно, не знал, как исполнить это простое приказание, так что мне самому пришлось выслать дозорных и организовать движение по улице. Автомобиль, на который были погружены пулеметы, за нами не двинулся и я его впоследствии и не видел. Уже не доходя Думы, от дозоров донесся крик: «идут петлюровцы» — и все, что было впереди, бросилось назад и сбилось в одну кучу. Я приказал свернуть в переулок, рассчитывая избежать встречи и кровопролития и боковыми улицами вывести отряд к музею, где по сведениям собрались уже дружины Кирпичева и Святополк-Мирского. Не успели мы пройти и 30 шагов, как из-за Думы послышалось несколько редких выстрелов, думается мне провокаторских — ни одна пуля близко не просвистела, но в моем отряде произошло замешательство. Около меня осталось не более 50 человек, уменьшавшихся при каждом повороте в следующую улицу, и к приходу нашему к Софийскому собору было лишь 30 человек, которых я благополучно и довел до Михайловского монастыря, в ограде которого все почувствовали себя почти в безопасности.
Чудом до наших дней дошли также весьма ценные воспоминания участника этого боя, 19-летнего юнкера, скончавшего свои дни в 1983 г. в Париже:
«…В последний день перед приходом петлюровцев мы, конвойные, — самая верная была часть — решили остаться в Киеве и воевать с петлюровцами. Я получил винтовку и решил оставаться верным до последнего… и в последний день, помню, я уже с винтовкой в руках решил пообедать в городе… пошел в такой маленький ресторан в подвале, в котором мы с родителями иногда обедали… зашел туда и вижу: сидят мама, папа и Коля… я к ним присел, поставил винтовку в угол, съел там какой-то борщ или не знаю что, а потом говорю им: „До свиданья, я теперь иду воевать с петлюровцами“. Они говорят: да нет, да то, да сё… „Нет, не могу. Вот иду“. Взял свою винтовку в руки и пошел.
Вылез на улицу, там офицерские взводы собрались, во главе был… кажется, Скоропадский уже был сброшен, и командовал граф Келлер, тоже кавалергард, сам командует этой горсточкой офицеров, которые решили пробиваться на юг через петлюровские ряды.
Пролом на юг был очень короткий. Мы вышли на Крещатик, это главная улица Киева, впереди шел граф Келлер, за ним конвой: мы и другие офицеры, группа войсковая, — и пошли по Крещатику, впереди единственная была подвода, ломовая телега, которая везла казенные деньги и что-то еще, в основном все шли пешком, вооруженные кто винтовкой, кто карабином, кто чем; вышли мы на этот широкий Крещатик и двинулись по нему в сторону юга, не прошли ста шагов приблизительно, как вдруг перед нами стена петлюровцев, сплошная от дома до дома, все занято, их было очень много… Пешие… на нас двигаются…
Мы остановились как вкопанные, и тогда Келлер говорит, я помню эту фразу: „Заворачивай оглобли“. Мы завернули оглобли и пошли обратно, и тут Келлер нам сказал: „Господа, должен вам сказать, что дело наше проиграно, расходитесь по домам, кто куда может“. Мы остановились на небольшой площади, окруженные, улицы там проходили наверху над нами… И лестница была в стене вделана… И нас поливают из пулеметов и из ружей сверху, а мы на этой площади как в котловине оказались…
Келлер говорит: „Надо штурмовать эту лестницу каменную, чтобы выбить тех, кто нас там обстреливает“. Мы бросились на лестницу — как ни странно, впереди были: один кадет, мальчишка лет семнадцати, и я, мы вдвоем по этой лестнице пустились, а там наверху нас поливали, при виде этого за нами другие пошли, а увидев, что добровольцы поднимаются по лестнице, наверху сиганули. Значит, мы поднялись, и тут был последний момент прощания с Келлером, его надо было спрятать. Было решено спрятать его в каком-то монастыре, и нас осталось при нем только пять человек конвойцев, остальные все рассиропились… и вот мы его проводили до этого монастыря тут же в городе… проводили до дверей, он вошел, попрощался с нами и говорит: „Теперь тоже разбредайтесь, как можете“».
Исследователями установлено, что офицерский отряд графа Ф. А. Келлера столкнулся в тот вечер с частями Днепровской дивизии. То была единственная в тот день стычка в городе. В бою у Городской думы петлюровцы были отброшены. После него, говорят, Федор Артурович произнес сакраментальную фразу: «Бывают такие победители, которые очень похожи на побежденных». Ее потом любил повторять командующий Осадным корпусом Е. Коновалец…
Пока шел бой на Крещатике попытался пробиться на юг со своими житомирцами полковник В. А. Кислицин. Шли форсированным маршем, однако вскоре «противник с большими силами преградил нам путь и, после тяжелого неравного боя, мы были окружены и захвачены в плен.
Пришлось испытать ужасные душевные переживания. Сознание своего безсилия, невозможность спасения себя и шедших за мной людей, унижения плена, ожидание, казалось, неминуемой смерти — вот тяжелые переживания тех часов.
Всех нас обезоружили и повели пешком в Киев.
Конвоировала нас кавалерия. Она гнала нас почти всю дорогу бегом, причем петлюровцы издевались над нами и били, подгоняя отстающих. У многих сердце не выдерживало. Они падали и умирали в дороге.
Я не был убит только благодаря счастливой случайности. В числе конвоиров оказался бывший солдат моего полка. Он взял меня под свое покровительство и несколько раз отговаривал и останавливал желавших расправиться со мной петлюровцев.
Было уже темно, когда нас пригнали в Киев. Стояла отвратительная погода: шел дождь. Нас остановили на Владимiрской улице около музея Наследника Цесаревича. Все мы были голодными и устали настолько, что сразу же повалились на мостовую».
Около трех тысяч оборонявших Киев русских офицеров оказалось запертыми в Педагогическом музее. Вскоре они добровольно сдали свое оружие. У входных дверей стояли молчаливые немцы и молодые неуверенные петлюровцы. Вдруг возник сильный шум, послышались неистовые крики. В распахнувшиеся настеж двери ввалилась толпа. Впереди с громадным маузером в руке, с выбившимися из под-папахи космами волос, весь в красных бантах, бежал озверелый рябой унтер-офицер. За ним, на ходу клацая затворами, — толпа расхристанных солдат в папахах с нашитыми на них «жовто-блакитными» кусками материи.
Неминуемую расправу предупредил энергичный, похожий на молодого Шиллера, немецкий лейтенант. С криком «Halt!» он кинулся наперерез. Его отряд рыжих баварцев стоял с винтовками наизготовку.
Ну, как же я тебя оставлю
Ну, как же я тебя предам.
……………………
Германия — мое безумье!
Германия — моя любовь!
Оказавшиеся в плену, в Педагогическом музее, офицеры вели себя по-разному. Одни — под руководством дюжих петлюровцев стали убирать туалеты. А вот известный монархист полк. Ф. В. Винберг «при переговорах с петлюровцами… держал себя с исключительным достоинством».
Ой, яблочко, куда ты катишься?
В музей попадешь, не воротишься…
***
«Они пришли, — писал киевлянин о петлюровцах, — и над Киевом нависли потемки. Жизнь стала тревожной, напряженной. На улицах трупы растерзанных офицеров. Ни одна ночь не проходит без убийства. Во многих домах обыски. Произвол и расстрелы без конца».На пути в Киев, на одной из железнодорожных станций в конце 1918 г. епископ Нестор (Анисимов) встретил женщину, оказавшуюся, по его словам, «религиозным человеком старых добрых правил». Со слезами на глазах рассказывала она Владыке о расстрелах офицеров бывшими солдатами. «Особенно остановила она мое внимание, — писал он, — на расстреле одного офицера по имени Виталий, которого солдаты долго мучили в вагоне, потом вывели совершенно раздетого на полотно дороги и на морозе глумились над ним, а потом расстреляли, и только за то, что у него нашли в кармане документы, в которых была обозначена его немецкая фамилия. Напрасно офицер убеждал солдат, что он чисто русский человек, гвардейский офицер, предлагал навести о нем справки в Лейб-Драгунском полку — товарищи солдаты были неумолимы и жестоко расправились с ним».
Владыка не мог не заинтересоваться этим случаем, ибо во время Великой войны 1914−1915 гг. провел на передовой в составе организованного им при Л.-Гв. Драгунском полку санитарного отряда «Первая помощь под огнем». Тогда еще игумен, о. Нестор сам выносил раненых с поля боя, перевязывал, напутствовал, направлял пострадавших в госпитали и лазареты. Известно, что он верхом с лейб-драгунами ходил даже в кавалерийскую атаку, за что был удостоен высшей духовной награды — наперсного креста на Георгиевской ленте, а также боевых орденов Св. равноапостольного Великого Князя Владимiра с мечами 4-й степени и Святой Анны 2-й и 3-й степеней также с мечами.
«Женщина, рассказывавшая мне — вспоминал далее епископ Нестор, — забыла фамилию этого офицера и предложила мне пойти с ней на кладбище, на его могилку, за которой она с любовью ухаживала.
Каково было мое изумление и величайшее горе, когда я прочитал на деревянном кресте краткую надпись: „убиенный офицер Виталий Павлович Неттельгорст“. — Это был мой лучший друг в период моего пребывания во время войны на фронте в Лейб-Драгунском полку.
Убиенный Виталий Павлович был исключительно выдающимся человеком. Весь Лейб-Драгунский полк его искренне любил, о нем можно было говорить и слышать только одно хорошее. И вот этого человека озверелая, грубая, пьяная, жестокая толпа казнила. Когда убийство уже совершилось, и убийцы видели, как принимал смерть со спокойствием и верою этот благородный человек, они устыдились и стали ссориться между собой, обвиняя друг друга в смерти неповинного человека».
(Этот замученный офицер, заметим, наверняка состоял в родстве — не исключено, что был даже сыном — с командиром гвардейской кавалерийской бригады бароном Неттельгорстом, также бывшим лейб-драгуном, который еще перед войной, во время командования гр. Келлером Л.-Гв. Драгунским полком, доложил ген. Брусилову о готовившимся некоторыми офицерами полка оскорблении своего командира. Возможно даже, что именно этот убитый офицер и сообщил об этом своему родственнику — командиру бригады).
Между тем в Киеве, по словам ген. П. Н. Краснова, «началось жестокое преследование всего того, что носило имя Русского. Мать городов Русских, стольный град Владимiра Святого и Ольги, Киев стал ареной мучений Русских людей за исповедание ими любви к Родине».
Не у всех это, однако, во всяком случае поначалу, вызывало осуждение.
«Возвращаясь вечером 17-го декабря на вокзал после невольного дневного пребывания в Киеве, — вспоминал ген. В. Н. Воейков, — я чувствовал себя как бы под обстрелом: кругом свистали пули от одиночных выстрелов. Когда я шел по Фундуклеевской улице, ко мне подбежала молодая девушка с испуганным лицом, прося разрешения идти со мною. Мы оказались попутчиками: барышня была курсисткою, дочерью одного из железнодорожных служащих, имевшего казенную квартиру на Киеве I-м. Проходя по Безаковской улице, она сказала: „Сегодня только убрали валявшиеся тут двое суток трупы: это были два спрятавшиеся офицера, которых солдаты разыскали и, конечно, убили“. Сказано это было таким тоном, который явно показывал ее одобрение геройскому поступку революционных солдат. Мне стало глубоко жаль юного миловидного существа, доведенного окружающею средою до такого извращения понятий и притупления свойственных женщине чувств. Находя вполне естественным убийство врагов народа (которыми она считала всех офицеров), она была искренно возмущена моею отповедью и холодно со мною простилась у подъезда вокзала».
Беспокоиться, однако, нужно было юной курсистке самой о себе. Рухнул многовековой порядок, не стало Царя, убиты и разбежались офицеры, которым она по легкомыслию даже не сочувствовала, и осталась юная курсистка одна, на семи ветрах… Мало было у нее, такой левой, такой демократичной, такой передовой, шансов выжить. Трудно было ей избежать знаменитых киевских застенков чека и других превратностей кровавой и беспощадной гражданской войны. А ведь впереди еще были подвалы НКВД, северные лагеря, вторая мiровая, отправка «остарбайтеров» в Германию, жестокий послевоенный голод…
«Берегите офицера! — предупреждали в мае 1917 г. на офицерском съезде в Могилеве наиболее дальновидные. — Ибо от века и до ныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности». Но кто принимал к делу тогда эти призывы.
Встретившись с донским посланником ген. А. В. Черячукиным Е. Н. Коновалец обещал не тронуть представителя Деникина ген. П. Н. Ломновского, «если тот явится к нему для переговоров относительно офицеров Добровольческой армии, но Ломновский не рискнул это сделать».
Миссию спасения офицеров взяли на себя ген. А. В. Черячукин, представители германского командования и — с риском для жизни — простые русские люди. «В эти ужасные дни, — вспоминала кн. Т. Г. Куракина, — все мы старались спасти как можно больше офицеров, т. е. содействовать их бегству, так как, разумеется, никто из честных и приличных людей не желал служить у Петлюры».
Одной из первых жертв животного «украинского национализма» стал рыцарь Российской Империи граф Ф. А. Келлер.
