Такая трудная радость

Многие верующие люди стремятся провести отпуск (или хотя бы часть его) в монастыре. Не просто «приехать на экскурсию», а именно пожить и потрудиться там. Зачем?

Думаю, что нормальный православный христианин не может не испытывать интереса к монастырской жизни, к монашеству. Кто они — эти люди, как это — полностью посвятить свою жизнь Богу? Надо увидеть своими глазами, чтобы попытаться понять… С другой стороны, нам, живущим в миру, очень хочется хоть на время вырваться из привычной суеты и отдать Богу, только Ему одному, хотя бы крошечную часть своей жизни — неделю, две. Каждый день ходить на службу, помолиться без спешки, потрудиться во славу Божию.

Многие из моих знакомых ездят в монастырь регулярно, говорят, что «оживают» там и получают заряд сил на целый год. Недавно и у меня случилась оказия попасть в древний город, где расположен прекрасный женский монастырь с великой святыней. Я решила воспользоваться случаем, чтобы реализовать свое давнее желание пожить недельку в монастыре.

Вспоминаю те дни, как очень важное время для себя, и пишу эти заметки, чтобы сохранить все в своей памяти. Думаю, что каждому человеку, приехавшему в монастырь, Бог дает урок, нужный именно ему и именно в это время. Но, возможно, мой опыт тоже окажется для кого-то полезным. Я не хочу указывать название монастыря, чтобы не смутить сестер, зная, как берегут они сокровенность своей монашеской жизни, да и потому, что это совсем не главное1. Главное — что ты уезжаешь из обители немного другим.

Говоришь, приехала помолиться?..

Московский поезд приходит в N. к началу литургии. Это очень хорошо во всех смыслах: во-первых, сразу можно окунуться в молитвенную жизнь монастыря, а во-вторых, если матушка-настоятельница в монастыре, она всегда во время службы в храме.

Главная святыня N-го монастыря — нетленные мощи великой Преподобной. Все, кто был здесь, говорят, что в обители всегда ощущается ее присутствие, что она участвует в жизни всех, кто приезжает сюда и обращается к ней за помощью. С нетерпением подхожу к раке, смотрю на икону. Мне кажется, что святая — строгая. Должна быть строгой ко мне: разве может она относиться ко мне как-то по-другому? Ведь я приехала к ней такой капризной растрёпой, рассеянной настолько, что не слышу ни слова неторопливой службы: включено только зрительное восприятие, хочется получше всё рассмотреть.

После службы беру благословение у матушки-настоятельницы (ее разрешения приехать в монастырь я, конечно, испросила по телефону заранее). Согретая ее теплом, отправляюсь с сестрой-гостиничной в один из паломнических домиков за оградой монастыря. Приехавших впервые в день прибытия обычно благословляют устраиваться, отдыхать и молиться. Я тоже пользуюсь этой привилегией новоприбывших, знакомлюсь с паломнической трапезной, а затем обхожу монастырь.

Это действительно удивительное место. Старейший храм обители построен самой Преподобной в XII веке. Уже несколько лет в нем идут работы: реставраторы открывают первоначальные фрески — мягких тонов, словно пронизанные нездешним светом. Сама Преподобная жила здесь в крохотной келейке на хорах, откуда всегда могла слышать богослужение. Всегда в храме, непрестанно в молитве.

А для меня монастырское богослужение стало первым серьезным и совершенно неожиданным искушением.

В половине пятого колокольный звон созывает всех на службу. Служат здесь неторопливо, читают очень внятно и медленно. Наверное, так и надо: понимаешь, что служба, молитва — самое главное дело для живущих в этом монастыре. Случалось бывать и в таких обителях, где просто отбарабанивают службу, и на меня всегда это производило тяжелое впечатление.

В N-м монастыре образцовое богослужение — пропевают все стихиры с канонархом, читают 3 кафизмы Псалтири и канон на 12. Из-за этого даже рядовая вечерняя служба закачивается не раньше, чем в полдевятого. Казалось бы, приехала молиться? Стой, молись. Но почему вдруг так предательски болят ноги, слипаются глаза? То и дело оборачиваюсь: на лавочках у входа есть места. Но сесть было бы самой главной ошибкой: сознание просто уплывает, начинается неконтролируемый процесс. Чтобы не заснуть окончательно, выхожу на улицу, на холод.

Через аудиосистему богослужение транслируется на всю территорию монастыря. Читают акафист Божией Матери. И я вижу, что те сестры, которые не могут присутствовать в храме из-за несения послушаний, просто стоят на улице и молятся: дежурные у сестринских корпусов, поварихи у трапезной. Совсем старенькие монахини, которым трудно дойти до храма, вышли из своих келеек. Такая любовь к молитве, к Матери Божией кажется очень трогательной. Весь монастырь пронизан закатным светом, и возникает удивительное ощущение, что молитва охватывает собой и освящает все вокруг. На таком фоне мое собственное нечувствие кажется просто катастрофой.

Действительно, если ты не любишь и не умеешь молиться там, где живешь, с трудом вычитываешь домашнее правило и выстаиваешь раз в неделю приходскую службу — почему думаешь, что начнешь молиться, едва попав в монастырь? «Неужели на самом деле я не люблю молитву, богослужение, Церковь?.. Это значит, я не люблю и Бога?!» — с этой тяжелой для меня мыслью-открытием я ухожу в свой домик и, поставив будильник на 5 утра (чтобы идти к 5.30 на полуночницу) просто проваливаюсь в сон.

Вот искушение.

Вторым великим искушением стала для меня необходимость терпения некоторых бытовых неудобств. А я-то считала себя таким неприхотливым человеком.

В паломнических домиках есть туалет и умывальник с холодной водой. Спрашиваю соседку по комнате: где здесь можно помыться? — Да вот, отвечает, тазик. В нем стирают и моют всё, но преимущественно ноги. Как, и ничего больше?! И это после двух дней дороги? И как же голову мыть в тазике «общего назначения», которым воспользовалось до этого столько людей? Этот красный пластмассовый тазик стал просто каким-то кошмаром на несколько дней: я не могла заставить себя даже до него дотронуться.

Но самым серьезным испытанием стало постоянное чувство голода. В воскресные дни и праздники паломников кормят только два раза — после утренней и вечерней службы (примерно в 12 и в 21 час). Еда постная, самая простая, в основном каша, соленая, на воде: пшенно-рисовая, рисово-ячневая, пшенично-гречневая — и тому подобные «изыски». Очень редко картошка. На обед — рассольник или суп с вермишелью. Невероятно вкусный хлеб. Чай травяной. Ощущение сытости после такой еды сохранялось совсем недолго, а на кашу через три дня я просто смотреть не могла. Знакомые, которых я застала в монастыре, показали мне за оградой киоск, где, по их словам, можно было купить чай, кофе и вкусные булочки. Но, пока я была в монастыре, он почему-то всегда был закрыт. Пыталась разыскать в частном секторе вокруг монастыря продуктовый магазин, но не нашла (потом оказалось, что он был на расстоянии автобусной остановки).

Голод в сочетании с усталостью стали просто сводить меня с ума. Это уже потом я узнала, что даже у монахинь в сестринских корпусах есть место, где можно попить чайку, а паломнику совсем не грех привезти с собой кипятильник и небольшой запас продуктов к чаю. Никто не будет возражать, если ты решишь отдохнуть днем часок, если есть возможность, после послушания, перед службой. И я, конечно, перегнула палку в своем желании пожить «правильной» монастырской жизнью. Но неизбежны и некоторые объективные трудности. Например, паломник может очень ошибаться, думая, что в монастыре его будут окружать исключительно благочестивые и приятные люди. Например, в нашем паломническом домике (одноэтажный длинный барак из отдельных «квартир»), расположенном за монастырской оградой, жили мужчины — наемные рабочие-строители, которым монастырское благочестие было явно по барабану. Из их окон и машин доносились такие слова и музыка, которых в монастыре услышать не ожидаешь. Женщины, тоже работающие в монастыре за плату, жили в одном с нами «квартирном отсеке». Мне часто приходила на память классическая коммуналка, где всегда бывает исключительно вредная соседка, которая просто-таки караулит, когда ты пытаешься зайти на кухню или в санузел, и кричит во все горло, что нельзя так долго занимать места общественного пользования…

Наконец (и это самое грустное), и в святых местах попадаются далеко не идеальные священнослужители. «Белый» священник, который каждый день принимал в монастырском храме исповедь, очень торопился, заметно скучал и даже не дослушивал исповедников до конца.

Все это привело к тому, что я стала по-настоящему унывать. У меня появилась странная привычка в свободную минутку доставать из сумочки билеты на обратную дорогу и «изучать» их. Так, какой у нас вагон, когда отъезд?.. В следующий вторник?.. Как будто дата на билете могла волшебным образом измениться.

Неужели я до такой степени, до тоски зависима от удобств и еды? Я до боли скучаю по привычному утреннему кофе; я хочу мыться, когда захочу, и есть, что желаю. Стоп, вот она настоящая причина внутренней тяжести: я хочу делать только то, что я хочу.

Послушания: не ропщи, не оправдывайся, не жди благодарности

В моей монастырской жизни, казалось, не было ничего особенного, каких-то откровенно чудесных событий, но тем не менее сегодня каждый день той недели кажется мне значительным, и трудным, и радостным, потому что я понимала для себя что-то новое.

В первый день своей «трудовой деятельности» я убиралась в сестринском корпусе. Матушка передала меня послушнице О. («Вот, сестричка нам хочет помочь, покажи ей, что делать»), та сказала: «Сейчас! Столько дел!» — и надолго исчезла. Потом мне поручили почистить и обработать средством от моли несколько больших ковров. Была суббота, время всеобщей уборки, ко мне стали подходить другие сестры, которые иногда хотели от меня прямо противоположных вещей: например, одна просила пропылесосить половички для старенькой монахини, а другая требовала, чтобы я отдала ей пылесос, потому что ей самой надо убраться в келье.

К пылесосу скотчем прикреплена записочка: «Сестры! Сотворите любовь! Вытряхните за собой пылесос!».

Потом до самого вечера я мою окна в местах общего пользования. Отказывать никому не хочется, я рада помочь, но чувствую усталость. Начинается трезвон ко всенощной:

— Ну все, сестричка, спаси вас Господи, идите на службочку, — говорит мне другая послушница О.

Слово «службочка» греет сердце, но как идти на нее такой обессилевшей? Пойду в домик, хоть умоюсь. Прошу ключ у дежурной сестры.

— На службу надо идти, а не домой, — говорит та с упреком.

Начинаю оправдываться, что я только на минутку, после послушания, и плетусь в домик, вспоминая на ходу, что самооправдание для христианина — последнее дело.

В один из дней сестра О. приводит меня на кухню монашеской трапезной и вдруг начинает метаться в поисках чистого фартука для меня, а они все «заслуженные»:

— Ой, надо вам чистый найти, а то на вас всё такое чистое.

Ужасно неудобно это, мой внутренний голос к тому же противится: «А что же, в монастыре только в грязной одежде ходить надо?.. И так третий день в одном и том же!».

Вмешивается повар, резко:

— (Послушнице) О., хватит!— (Мне) — Вам не всё равно, какой фартук?

— Конечно, всё равно!

Сестра О. дает мне фартук, велит снять ветровку («кухня же!») и куда-то ее уносит, сама исчезает. Через минуту меня отправляют на улицу, под навес, резать лук. Я в хлопчатобумажной рубашке, а там после резкого похолодания градусов двенадцать. Только вернувшись домой, я поняла, насколько промерзла. Мне казалось, что я должна заболеть, простудиться. Но я почему-то не заболела.

В тот день (ровно в середине срока моего пребывания в монастыре) прошел мой дурацкий ропот. Дело было так. Получилось, что я вернулась с послушания совершенно окоченевшая, уставшая и отчаянно голодная. И меня сразил наповал, без преувеличения сбил с ног запах жареной рыбы, которую готовила для себя моя шумная и недружелюбная соседка. Когда я, присев на кровать, в тихом отчаянии потянулась за своими билетами на поезд, в дверь постучали: из монашеской трапезной в благодарность за труд мне прислали угощение — жареную рыбу!

Может, кому-то покажется, что это совпадение и совершенная мелочь. Но я в тот момент отчетливо почувствовала, что за мной пристально следит Кто-то, знающий всё обо мне, строгий, но и безмерно любящий, как родной Отец. Тот, кто хочет научить меня крепко стоять на ногах, но готов мягко поддержать, когда я собираюсь отчаяться или изнемочь. И хозяйка обители, Преподобная, на самом деле, относится ко мне вовсе не строго, а заботливо и с любовью.

Похожий случай произошел через несколько дней, когда из-за послушания я не успела на завтрак, а до обеда было очень далеко. Только я вознамерилась возроптать, как заметила, что павильончик с кофе и свежей монастырской выпечкой открыт, работает.

И еще такую вещь заметила: когда не ждешь благодарности, тебя обязательно благодарят. Когда думаешь: «Я сегодня столько лука перечистила в трапезной, сестры просто обязаны угостить меня чем-то вкусненьким», — ничего не получишь.

Подслушанный разговор

Мужчина с сыном, мальчиком лет пяти, выходят из храма. Отец спрашивает:

— Тебе понравилось?

— Да.

— Горит сердечко? Значит, ты разговаривал с Богом.

Сестры

Сестры в монастыре (как можно судить, видя их в повседневной жизни) — какие-то. радостные, об этом многие паломники говорят. К нам, приезжим, ласковые и притом — совершенно не болтливые: никаких лишних разговоров с мирянами при совместном несении послушаний не ведется, да чувствуешь, что и не надо их.

Однажды я зашла в храм к Преподобной днем в будни, между службами, когда паломников практически не было. Несколько монахинь убирались в храме, мыли окна, протирали киоты. И чуть слышно пели мой любимый грузинский Пасхальный тропарь! Тихая радость струилась в воздухе. Удивительная была картина, я подумала: «Как можно с таким удовольствием убираться?». Потом стали вспоминать другие грузинские песнопения. Заводилой была монахиня И., высоченного роста красавица, монастырский регент. Оказалось, в N-ский монастырь приехали на некоторое время монахини из Грузии. Существует такая вот «дружба» между двумя близкими по духу обителями, и насельницы ездят друг к другу «в гости». И молятся вместе, и трудятся. Даже в таких простых вещах, как уборка храма, оказывается, могут проявляться и духовное общение, и любовь.

Узнать грузинских матушек было довольно легко: у них совсем другие апостольники, похожие на обычный черный платок, заколотый у виска.

В нашей епархии недавно была издана книга, которую я считаю сейчас одной из самых своих любимых: «На пути из времени в вечность» архимандрита Рафаила (Карелина) — об удивительных подвижниках, живших в Грузии, которых застал еще отец Рафаил. Я поняла, что почему-то очень хочу подарить ее сестрам. Но где ее взять? О, чудо! Один экземпляр нашелся в монастырской (очень неплохой) книжной лавке. Вечером, после богослужения, преподношу книгу старшей — сестре Нине. Казалось бы — где мой Саратов? И где Кварели2, откуда приехали сестры? — а сразу протянулась какая-то ниточка. И где находится тот «генератор», благодаря которому при общении двух только что познакомившихся людей вдруг выделяется столько тепла?

— Как хорошо, что у нас, православных, нет такого разделения, как в миру, — говорит монахиня Нина.— Здесь сейчас, в монастыре, люди из Белоруссии, Молдавии, Грузии, России. И как хочется встретиться еще — если не здесь, на земле, то в будущем веке увидеть знакомые лица.

***

Будни, за обедом нас только двое — я и Валентина из Витебской области. Рассказывает о себе:

— Я в прошлом году жила в монастыре в Витебске, он только восстанавливается, и там всего три монахини живут. Я и молилась, и работала, и кушала с ними, так матушка благословила. И я поняла — какая же трудная монашеская жизнь! Очень трудная, не думаешь даже, пока на себе не испытаешь. И я пока к ней не готова, — вторит Валентина в чем-то моим мыслям.

***

Моей соседкой по комнате была Оленька — юная, мягкая и приветливая настолько, что все называли ее только уменьшительно-ласкательным именем. «Какая-то игра в благочестие», — подумала я, когда в первое утро заметила, что она даже спит в платочке. Но за несколько дней общения я поняла, что никакая это не игра, а настоящее ровное, глубоко усвоенное благочестие (понятие-то какое непривычное!), проявляющееся прежде всего в любви к богослужению (всегда на всех службах она сосредоточенно стояла, как струнка) и всему монастырскому.

— Оленька, да ты в монастырь собираешься? — спросила я, додумавшись.

Она ответила такой сияюще-счастливой и одновременно застенчивой улыбкой, как будто я спросила, есть ли у нее жених.

— А матушка что?

— Матушка говорит, что сначала академию надо закончить: я учусь в ветеринарной академии, один курс остался. Наверное, пригодится.

Обязательно пригодится, ведь в монастыре большое хозяйство.

***

Как-то удалось спросить матушку-настоятельницу:

— Приходится иногда слышать, даже от родственников, вопрос: зачем женщины уходят в монастырь? Что бы Вы ответили?

? Женщины зачем уходят в монастырь?! — У матушки мягкая, певучая речь, но вдруг в ее голосе появляется такая твердость, что веришь несомненно: всё, что она говорит сейчас, глубоко пережито и выстрадано. Монашество? это соль земли. На чем держится еще весь мир? на монашествующих, на тех людях, кто ходатайствует перед Господом за спасение всего нашего человечества. И Господь избирает, Господь Сам призывает монашествующих. Вот я даже по себе знаю: такое внутреннее пламя, такое рвение, что ничего в жизни не желаешь. Перед тобой все блага мира? а тебе ничего не мило, ничего не хочется. Я приезжала в юности в монастырь с мамой, и мне так там нравилось! Кажется, надеть бы это черное платьице, поселили бы меня с этими сестрами? никогда бы в жизни больше ничего не хотела! Только бы быть вместе с ними, петь в монастыре, читать, жить, трудиться? большего счастья в мире не существует.

Что же важно?..

Я уже не помню, как это произошло со мной. Кажется, в полутемном храме после полуночницы, когда читали часы, я смотрела, как сестры по очереди подходят к матушке, кланяются ей до земли, берут благословение на труды в наступивший день. Я попробовала представить себя на их месте. И вдруг всем существом, на каком-то клеточном уровне почувствовала свою абсолютную никчемность: то, что я ничего не знаю, не имею и не стою. Никому ни в чем не могу помочь. То, что я абсолютно ничего хорошего не сделала за свою жизнь и не в силах сделать, потому что отовсюду торчат острые и жесткие, прямо-таки твердокаменные, углы моего «я», которые не дают ни мне приблизиться к людям, ни им ко мне.

Почему это понимание пришло именно в монастыре? Наверное, потому, что здесь исчезает любой повод для гордости. Никакие житейские «достижения» не принимаются в расчет. Здесь никто не спросит, кем ты работаешь и какого профессионального уровня достиг. Никто не обратит внимания, во что ты одет. По большому счету, не важно даже, построил ли ты дом, воспитал ли сына, вырастил ли дерево.

И ведь точно так же будет, когда мы предстанем пред Господом! Пред Его лицом совсем неважно будет всё то, чем мы живем сейчас. А что же важно?..

Я приучилась носить платок, завязывая концы сзади, «по-монастырски», как, думала, никогда не буду носить — не идет. Но так теплее, и он не мешает работать. Кажется, стала и по-другому ходить — очень тихо, чтобы не расплескать, не спугнуть то новое, что происходило в душе.

Чудики

Пища в паломнической трапезной в воскресенье особенно скудная (доедаем оставшийся от обеда суп), что понятно — такую ораву накормить. Трапезная человек на сто полна. Два автобуса с паломниками из Бреста и с Западной Украины… Я сижу с «местными» — теми, кто живет в монастыре или приехал не издалека. Поднимаю глаза и понимаю, что рядом — ни одного благополучного человека. Одни «чудики», с которыми я вряд ли оказалась бы за одним столом в иных условиях. Все — битые-перебитые жизнью. В отличие от меня — ни капельки не ропщут. Все рады тому приему, который оказывает им Преподобная — заботе, крову и пище, всем довольны.

Вот трудник Олег с длинными спутанными волосами и бородой. Он долго и громко молится перед едой, но, кажется, никогда не стирает свою одежду, такая она грязная…. Вот женщина с тремя детьми (мальчики лет трех и восьми, серьезная девочка лет десяти). Женщина такого возраста, что трудно понять, кто она им — мама или бабушка. Мальчики плохо себя ведут. На службе они, навертевшись, просто лежали на полу и болтали ногами. Глазки несмысленные. Пока мама-бабушка пытается накормить супом младшего, старшему надоедает ложка и он хлебает прямо через край жестяной миски.

— Как вкусно, как вкусно! — раздается рядом.— Вы только попробуйте: если в суп положить каши! — предлагает соседям женщина средних лет с подозрительно восторженными глазами.

Старший мальчик тут же плюхает себе в миску ложку каши, расплескивая суп.

Господи! Я же должна их всех любить! Ведь Ты же любишь, Господи. Как только научиться?

Люди и вечность

Завтра мне уезжать. И я решила: не пойду на службу, поеду в город, которого я толком не видела. Это один из самых выдающихся городов древней Руси — столица княжества, а сейчас — просто тихий райцентр. Вспоминаю Бунина, который в юности мог сесть на поезд и отправиться в эти края, влюбленный в «Слово о полку Игореве», зачарованный самим звучанием слов: Смоленск, Витебск, Полоцк.

Город встретил меня упоительной смесью запахов буйно цветущих лип и речной воды. Старинная Покровская улица тянется вдоль реки. Седоватый джентльмен с крошечной собачкой, у которого я спросила дорогу, вдруг стал для меня настоящим добрым гидом.

— Городской собор десятого века в восемнадцатом был значительно перестроен. Сегодня здесь органный зал и музей. Еще один памятник того же времени — коллегиум иезуитов. Потом здесь было суворовское училище, а сейчас — университет. А вот Борисов камень — кусок цельного гранита. Неудивительно, что ноздреватый — тысячу лет в воде пролежал. Именно здесь проходил путь «из варяг в греки»: волоком волокли суда из Ильмень-озера в верховья Днепра. Камень отмечал границу владений князя Бориса. А я в молодости ловил с него рыбу. И хорошо клевало.

Мне очень-очень спокойно. Я чувствую себя отогревшейся, обласканной Богом и людьми. Прохожу всю улицу до храма, который дал ей имя. Здесь служат, начинается утреня… И вдруг понимаю, что сыта городом по горло. Я хочу в монастырь! Я еще успею: там-то полиелей начнется часа через полтора.

Хочу в монастырь! Там сестры поют, как Ангелы: такие прозрачные у них, чистые голоса. Стихирные напевы какие-то необычные — отзываются прямо в сердце. Сестры! Само слово-то какое замечательное! Счастлив человек, у которого много сестер и который всех их может вместить в свое сердце.

Последние службы — всенощная и литургия — прошли для меня прямо как для послов князя Владимира в Царьграде, когда они не знали, на небе они или на земле.

***

Уезжаю в праздник. Была на ранней литургии, потом нарезала для трапезной три тазика лука, и еще осталось время прийти в храм, прочитать канон Преподобной. Приникаю к раке и чувствую невыразимое тепло. У мощей дежурит монахиня Н.

— Она никогда вас не оставит, не сомневайтесь, — говорит она мне на прощанье.