14 декабря в первом часу пополудни император Николай вел по Адмиралтейскому бульвару к Петровской площади батальон Преображенского полка. Собственно, императором он провозгласил себя сам. Сесть на престол ему мешало то обстоятельство, что две роты Московского полка отказались принести присягу, покинули казармы и выстроили каре около Сената.
Ружья преображенцев были заряжены боевыми патронами. Николай вел батальон — единственное военное соединение, которым располагал на тот момент, чтобы разобраться с московцами на месте. На углу Возненсенского проспекта Николай заметил слева от себя человека, вся наружность которого, по словам царя, «имела что-то особенно отвратительное». Вот как сам Николай описал эту встречу десять лет спустя: «Подозвав его к себе, но не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал: „Я был с ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам“. Я взял его за руку и сказал: „Спасибо, вы ваш долг знаете“. От него узнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что с ними следовал он по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнато было, что настоящее намерение его было под сей личиною узнавать, что среди нас делалось, и действовать по удобности».
Если употреблять современную терминологию, то царь хотел сказать, что человек «особенно отвратительной наружности» был просто-напросто шпионом, подосланным к нему бунтовщиками. И только.
Николай рассказал неправду, точнее говоря, полуправду, потому что правды он не хотел открыть никому.
Что же стояло за этой встречей на углу Вознесенского проспекта?
В июле 1825 г. в Петербурге появился человек, одна наружность которого не могла не поразить воображение столичного обывателя. «Он был страшен на вид, хотя имел не совсем черствую душу. Ростом высокий, худощавый, бодрый мужчина, с большим открытым лицом, загорелым и огрубелым, как у цыгана, — с большими, совершенно навыкате глазами, налитыми кровью, подбородком, необыкновенно выдававшимся вперед и раздвоенным, как рукоятка у черкесского ятагана, которым он так хорошо владел на Кавказе…» «Лицом смугл, — гласило полицейское описание, -…на лбу повыше правой брови имеет рану от пули с повреждением кости, на правой руке безымянный палец и мизинец не сгибаются, на правой руке ниже плеча имеет рану от пули навылет в спину повыше лопатки, на левой ноге в пахе имеет рану от пули навылет с повреждением кости, сухощав, плечист».
Чтобы скрыть гниющую рану на голове, «кавказец» постоянно носил «черный платок, едва отличный от цвета его темных волос и скрывающий значительную часть лба. Черные усы и бакенбарды еще сильнее оттеняли мрачные и резкие черты его худого и смуглого лица, а острый, пронизывающий взгляд выдавал в нем злобного, мстительного человека», в котором, по свидетельству современника, без труда можно было увидеть убийцу. Да что петербургские обыватели! «На черкесов он навел такой ужас, что они в горах пугали им детей, говоря: «Якуб идет».
Простреленный навылет в паху и под лопаткой, с двумя не сгибающимися перстами, с осколками костей и кусочками свинца на лбу, этот лихой человек был вдохновенно красноречив. Он «в один час мог заставить рассмеяться и расплакаться. Каламбуры и остроты сыпались у него изо рта, как батальонный огонь…» Пушкин назвал этого человека «героем моего воображенья». «Когда я вру с женщинами, — писал поэт, — я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. — в нем много, в самом деле, романтизма». Поэт сожалел, что не встретился с ним в Кабарде. Пушкин был уверен, что, если бы такая встреча состоялась, поэма «Кавказский пленник» была бы лучше. Впоследствии Пушкин хотел сделать «лихого кавказца» одним из главных персонажей «Романа на минеральных водах».
Этим «лихим кавказцем», прозванным обитателями гор Якубом, в действительности был капитан Нижегородского драгунского полка Александр Иванович Якубович. Имидж потенциального убийцы он создал себе сам. И не просто убийцы, а будущего цареубийцы. Как известно, умысел на жизнь государя относился к так называемым трем пунктам, то есть считался тягчайшим государственным преступлением и карался смертью. Не только само цареубийство, но даже мысль о нем, ветреная, случайная. Бесстрашный Якуб вроде бы играл с огнем, но чувствовал себя в полной безопасности. И не потому, что верил, будто заколдован…
Самым интересным в этой истории было то, что протежером «потенциального убийцы» был глава тайной полиции санкт-петербургский военный генерал-губернатор М.А. Милорадович. За плечами у генерала было более полсотни сражений и ни одной царапины. «Пуля на меня еще не отлита», — любил повторять генерал.
Однако в первых числах декабря гадалка Киргоф, та самая, что предсказала Пушкину смерть от «белой головы», напророчила Милорадовичу, что через две недели он будет убит. Ворожея не упоминала имени Якубовича, но он оказался косвенно причастным к этой поразительной смерти.
Петербургская эпопея Якубовича началась с Милорадовича и Милорадовичем кончилась. Что связывало этих двух людей?
Чиновник министерства народного просвещения П.П. Гетце писал, что Якубович «благодаря своей устрашающей внешности был известной личностью. Его можно было встретить повсюду: в театре и в общественных местах». Именно в театре чаще всего Якубовича видел А.П. Башуцкий, адъютант военного генерал-губернатора. Его свидетельство особенно интересно. Он утверждал, что «сиживал часто около него в театре, по которому его знал и граф, — Якубович имел там абонированные кресла в первом ряду, недалеко от кресел военного генерал-губернатора». То, что глава военной и полицейской власти в столице имел кресла в первом ряду, вполне естественно, где же еще следовало сидеть чиновнику такого высокого ранга? Но вот то, что простой драгунский капитан, едва ли располагавший достаточными средствами, чтобы оплатить абонированные кресла в первом ряду, восседал рядом с самим военным генерал-губернатором столицы, не могло не наводить на размышление. Определенно, тут не обошлось без протекции Милорадовича.
Одну из встреч Милорадовича с Якубовичем описал сотрудник театральной дирекции Р.М. Зотов. Это было на свадьбе артиста Воротникова, у которого граф был посаженным отцом. «В числе гостей был офицер, приехавший с Кавказа, Якубович, о храбрости которого мне тогда говорили… Я впервые увидел его на этом празднике и, познакомясь тут, хотел расспросить его об этнологии и жизни Кавказа. К сожалению моему, Милорадович подозвал его к себе и почти весь вечер проговорил с ним: до того рассказы Якубовича были занимательны и красноречивы…»
14 декабря, когда события на Сенатской площади двигались к своему трагическому финалу, Якубович, находившийся «в свите царской… отправился в театральную дирекцию, чем навлек на себя сильное, ни на чем не основанное подозрение». В театральной дирекции в тот роковой день отмечали именины бывшего начальника императорских театров А.А. Майкова, и Милорадович должен был там находиться на празднике, куда с утра и отправился. Когда Якубович переступил порог театральной дирекции, смертельно раненный генерал угасал в казармах Конного полка. Якубович в конце концов оказался там. Но к умирающему его не пустили. Впрочем, приход Якубовича лишний раз засвидетельствовал близкую связь главы военной и полицейской власти и конспиратора. Хотя и без того связь эта теперь просматривалась без всякого труда.
Якубович прибыл в Петербург летом 1825 г., чтобы произвести трепанацию черепа, извлечь из раны осколки кости и кусочки свинца. Семь лет назад капитан был исключен из гвардии и переведен в армейский полк на Кавказ. Якубович утверждал, что был сослан за то, что был секундантом на дуэли Шереметева с Завадовским. Но «победитель судьбы лгал». Александр I подписал приказ о переводе Якубовича еще до поединка.
Официально Якубович получил отпуск для лечения головы. Но это был лишь предлог для приезда в столицу. Подлинная же цель пребывания его Петербурге ничего общего с медициной не имела. Нисколько не опасаясь стать жертвой доноса, Якуб утверждал, что приехал… убить императора!
«Я жестоко оскорблен царем! Вы, может быть, слышали», — заявил капитан собеседнику. «Тут, вынув из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии и подавая его мне, — показывал потом собеседник Якубовича следователю, — он продолжал все с большим и большим жаром: «Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого; восемь лет жажду мщения». Сорвавши перевязку с головы, так что показалась кровь, он сказал: «Эту рану можно было залечить и на Кавказе без ваших Арендтов и Буяльских (врачебные светила. — Авт.), но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя».
А собеседником Якубовича был сам Рылеев.
Бедный Кондратий Федорович окончил свою жизнь на виселице и так никогда и не узнал о том, что никакого царя, ни настоящего, ни будущего, Якубович убивать не собирался. В действительности он приехал в Петербург хлопотать о возвращении в гвардию. Указ о переводе из армейского полка в гвардейский был подписан 12 ноября. Но Якубович это тщательно скрывал. Мстить-то было теперь вроде и не за что. Однако А.Н. Бестужеву Якубович по-прежнему признавался, «что приехал с твердым намерением убить государя из личной мести». А.Ф. Бригген слышал от «кавказца», что он намерен сделать это «при параде, где много было собрано войска и народа, дабы иметь свидетелями своего подвига, нарядясь в черное платье черным наездником и выехать на черном коне». Произносились такие тирады с сильными жестами: повязка с головы срывалась, кровь выступала на ране. И если для Бриггена все это было «злонамерение юродивого», над сумасбродством которого С.П. Трубецкой смеялся, для таких людей, как Рылеев и А. Бестужев, «слова его, голос, движения произвели… сильное впечатление.» «Приезд сего в Петербург, его разговоры, объявленный умысел, — констатировало следствие, — сильно действовали на… Рылеева; им (то есть Якубовичем. — Авт.), как утверждает Александр Бестужев, воспламенена тлевшая искра».
Бригген даже утверждал, что «ужели не было бы Якубовича, то и несчастное происшествие 14 декабря не случилось бы».
Какое же пламя возгорелось от этой тлевшей искры?
Определенно, шефу тайной полиции было о чем подолгу беседовать с Якубовичем. Николай I впоследствии в своих записках утверждал, что «изверг во всем смысле слова», Якубович «умел хитростью своей и некоторой наружностью смельчака втереться в дом графа Милорадовича и, уловив доброе сердце графа, снискать даже некоторую его доверенность». Он постоянно «изведывал у графа, у которого, как говорится, сердце было на языке, все, что делалось и говорилось во дворце, потом передавал это заговорщикам». Видимо, дело обстояло наоборот. Именно Якубович снабжал главу тайной полиции конфиденциальной информацией, тем более Милорадовичу интересной, поскольку у генерала в этом деле были свои собственные интересы.
Продолжение следует
