Смерть никогда не приходит вовремя. Смерть властителя — тем более. Хотя здоровье первого российского императора было подорвано давно и основательно, январские события 1725 года явились неожиданностью для всех их участников. Петру было только пятьдесят два года, трон он занимал давно (более сорока лет, если считать от смерти Феодора Алексеевича, тридцать пять — если от низвержения царевны Софьи), а насыщенность царствования мощными метаморфозами и резкий разрыв с московским прошлым превращали петровское время в своего рода «новую вечность».
Петр мог все и отвечал за все — его «птенцы» умели выполнять монаршью волю и набивать карманы. Они закономерно ощущали себя исполнителями, «временщиками» — гнев царя (справедливый или пустой) мог обрушиться на каждого и всегда. Такое положение дел прививало интриганские навыки (умение вновь войти в милость, доказать свою полезность), но не предполагало главного качества политика — воли к ответственным долгосрочным решениям. В двадцатых числах (Петр тяжело занемог 17 января по старому стилю) выяснилось: придется решать. Было страшно. В церквах служили молебны, отпускали на волю колодников, государь исповедался и причастился, но все жил и воли своей не изрекал. 27 января измученный болями Петр с трудом написал «отдайте все…»
В народной песне умирающий царь возглашает: Сенат судить князьям-боярам,/ Всем старшим фельдмаршалам;/ Каменная Москва тебе, моя государыня,/ Каменная Москва и Россия вся. Мы никогда не узнаем, насколько угадано здесь желание отходящего Петра, но суть случившегося в ночь на 28 января песня передает точно. Царь еще стонал, а в соседнем покое наибольшие вельможи спорили, кому теперь государить — коронованной императрице Екатерине или малолетнему Петру, сыну казненного отцом царевича Алексея. Сторонников Екатерины сплачивал страх — все они были причастны к «делу царевича Алексея». Именно потому союзниками оказались люто ненавидевшие друг друга Меншиков, Ягужинский и Толстой: еще до погребения первого императора Ягужинский будет публично жаловаться на утеснения от Меншикова, в конце царствования Екатерины Меншиков свалит Толстого, а сам станет ярым сторонником царевича Петра. Но до этого далеко — пока они защищают себя и Екатерину. Дело решает шумная толпа гвардейских офицеров, прибывших во дворец по зову Меншикова и Ивана Бутурлина и умело обработанных умницей Толстым. Президент военной коллегии фельдмаршал князь Аникита Репнин спрашивает, кто дозволил гвардейцам явиться во дворец без его приказа, и слышит от Бутурлина, что на то была воля императрицы. Князь задумывается и в итоге решает, что не стоит усиливать издавна неприятное ему семейство Голицыных, что держит руку великого князя. Вельможи приходят к единогласию — Екатерина провозглашается самодержицей — гвардия довольна — проблема отложена.
Короткое царствование Екатерины I вообще было временем отложенных решений. Царевич Петр никуда не делся. А стало быть, никуда не делись ни возможность спекулировать его именем (дочери Петра и Екатерины рождены до брака, не говоря уж о том, что царствовать в России должно мужчине), ни его родственные связи с «цесарским» (австрийским) домом. Никуда не делись и те сильные вельможи (Голицыны, Долгорукие и др.), что не столько хотели жить по старине, сколько мыслили об ограничении самодержавства, об олигархии. Всем ведь понятно, что никто из царской семьи с усопшим Петром не сопоставим. Не случайно в ночных прениях о судьбе престола «олигархические» мотивы звучали, хоть и приглушенно; не случайно и то, что Екатерина учредила стоящий над Сенатом узкий Верховный тайный совет. Впрочем, настоящей «олигархии» из него не вышло.
Раньше других опасность «отложенной ситуации» почувствовал наиболее профессиональный российский политик — вице-канцлер барон Остерман. Проектируя брак царевича Петра и цесаревны Елизаветы (племянника и тетки!), Остерман надеялся нейтрализовать взращенные своеволием Петра противоречия. Маневр был слишком циничен — в православной России ссылки на библейские прецеденты (в начале рода человеческого и с сестрами в брак вступали) смотрелись кощунством. Но сама Остерманова мысль о необходимости консенсуса даром не прошла. Ратуя за воцарение Петра II, Меншиков, конечно, решал свои проблемы — его дочь предназначалась в жены государю. Здесь была всегдашняя меншиковская жадность (она-то вкупе с дикой самоуверенностью «полудержавного властелина» в итоге и привела его в Березов), но был и государственный интерес: если бы Екатерине наследовал кто-то из ее дочерей, Меншиков — в самом худшем случае — остался бы «при своем», а вероятность усобицы резко возрастала.
Известно, что ни при Екатерине I, ни при Петре II (как до, так и после падения Меншикова), ни при Анне Иоановне никаких резких попятных движений Россия не совершила — действовало Петрово ускорение. XVIII век был буквально загипнотизирован первым императором. Земной бог критике не подлежит: он создал новую Россию, всякий монарх есть его отражение и продолжение. Сияй, о новый год, прекрасно. Сквозь густоту печальных туч./ Прошло затмение ужасно;/ Умножь, умножь отрады луч. Уже плачевная утрата,/ Дражайшая сокровищ злата,/ Сугубо нам возвращена./ Благополучны мы стократно: Петра Великого обратно/ Встречает Росская страна — так Ломоносов в 1762 году приветствует воцарившегося Петра III. У России одна дорога — петровская, он и после смерти не даст детям своим с нее свернуть. Об этом говорил при погребении императора Феофан Прокопович: Не весьма же, россияне, изнемогаем от печали и жалости, не весьма бо и оставил нас сей великий монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его «…» при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет «…» Оставил нам духовные, гражданские и воинские исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам.
Петр действительно оставил многое: регулярное чиновничье государство и психологию исполнительства, неотделимую от коррупции; жестокую уравниловку (перед своим лицом, отождествляемым с государством) и простор для инициативы; варварски внедряемую модернизацию (просвещение) и небрежение обычаем; промышленность, основанную на рабском труде, и победительную имперскую гордыню… И кроме прочего — принцип отложенных решений. Едва ли не все смены власти в России (вплоть до 14 декабря 1825 года) будут оркестрироваться борьбой шкурных интересов, толками об ограничении самодержавства, желанием выйти из Петровой воли и решающим дело бряцанием гвардейских шпаг. Как в ту ночь с 27 на 28 января 1725 года, когда господа Сенат пытались истолковать невнятную и страшную волю агонизирующего императора — роковое «Отдайте все…»
