Однажды мне рассказали одно семейное предание: в начале девяностых одна строгая старуха из простых, слушая радио, расплакалась. Она узнала, что храм Христа Спасителя будет восстановлен. Метаморфоза объяснялась не внезапным религиозным озарением (старуха была убежденной атеисткой), но воспоминанием — ее, совсем еще ребенка, привели на храмовую балюстраду, показав сияющую в лучах весеннего солнца панораму Москвы. Это было за год до взрыва.
Теперь храм построен и до официального освящения, которое состоится летом, работает в режиме «демо». Уже в прошлом долгие дискуссии (а стоит ли? зачем такая громада в центре Москвы? и вообще для чего он нужен?), а также обвинения властей в попытках застолбить себе место в истории. Самые отъявленные критике поняли, что с градостроительной точки зрения вертикаль храма уравновесила шпили высоток, горизонталь — подмяла под себя Дом на набережной и что-то сделала с Кремлем. Массмедийный бум уже давно прошел, а народная тропа к храму почему-то не зарастает. Летом в храмовом палисаде любят гулять, пить пиво и, наверное, назначают свидания. По посещаемости он уже почти стал конкурентом Манежной площади.
В верхнем, парадном, художники недавно закончили роспись, и в Пасху Патриарх впервые там отслужил. А нижний храм уже давно открылся для посетителей. И ежедневные очереди осаждают его. Массы родителей ведут туда толпы детей (!). Дело не только в том, что нижний храм — что-то типа религиозного Диснейленда с художественной, на религиозную тему выставкой и только что построенными железобетонными псевдокриптами. И даже не в том, что весна пока холодна и не очень-то в палисаде и погуляешь, — дело в любви.
Народ любит храм. Любит не потому, что верит, что этот храм был для него построен. Это общественное место. Такое же, как Поклонная гора или Манежная площадь. Так предание обернулось притчей.
Человека, ни разу не видевшего Елоховской церкви, верхний храм ошарашит своими размерами. Другого, который в Петербурге побывал и даже внутрь Исакия заглядывал, потрясет другое. Живопись, точнее, ее количество. Стены, столбы, паруса, купол — все в живописи. Столько ведь нарисовано! Семь бригад художников полгода кисточками водили.
Вот что рассказывает художник, пожелавший остаться анонимным: «Расписывали не одни академики, но выпускники художественных вузов. Люди талантливые и уже очень заслуженные. Только никому, кроме таких же, как они сами, не известные.
Расписывали побригадно, как в „Андрее Рублеве“.Один лица пишет, другой волосы, третьему покровы лучше удаются. Все лето под куполом провисели, жара стояла, побелка в глаза сыпалась. Не курили — воздух весь растворителем пропитался. А тут еще батюшки-цензоры со своими черно-белыми фотографиями: „Вы, кажется, здесь не тот тон взяли, надо бы посинее“. Взялся, так терпи, профессионал ведь. И переписываешь.
Суриков-то, он первый храм расписывал. Академию закончив, „Вселенские соборы“ здесь выводил. Денег заработал, „Утро стрелецкой казни“, написал, женился на француженке и в Париж укатил, великим художником быть».
Решение экспертной комиссии отдать тендер на роспись храма Академии художеств не случайно. И купол закономерно расписывал Евгений Максимов — один из лучших и любимейших своими учениками профессор Суриковского.
Воссоздание росписи храма — работа, требующая высокого профессионализма. То, что эта работа выполнена Академией художеств, говорит об одном — сейчас это образование оказывается реальной, способной на художественное производство силой. Авральная система пробуждает профессионалов. С одной стороны, горько, что классическая живопись возвращается к системе худкомбинатов. С другой — актуальность живописи как техники в современном искусстве бесконечно низка. Роспись храма — первый со сталинских времен крупный заказ на живопись. Частный по ситуации, государственный по сути. Дело не в деньгах — с художниками, по нашей информации, пока не расплатились. Дело в престиже и в возросшем статусе художников, храм расписавших. Кто будет рисовать следующий портрет Путина для подарка в каком-нибудь, скажем, ингушском селе? Арбатский халявщик, салонный модернист или Художник, участвовавший в росписи Главного храма страны?
Академическая живопись сделала первый шаг, чтобы снова стать государственной дисциплиной. И когда власть осознает нужду и возможность нового имперского стиля, и взгляды свои она обратит на Академию художеств и ее элитную роту — семь отделений, расписавших храм.
И хорошо — пусть уж если не художники, то академики делают государственное искусство. А лиц страдающих профессиональной дисфункцией, типа церетели, шиловых и глазуновых, любимых отдельными хозяйственниками, уже давно тошно.
