Страну окатила волна новой «славянофилии».
Если верить социологам, резко возросло число людей, желающих восстановить памятник Феликсу Э. Дзержинскому на Лубянке: не то чтобы сторонников развязанного при его активнейшем участии тотального истребления совершенно невиновных людей, а скорее ностальгирующих по некоему утраченному величию россиян.
Спецслужбы воспрянули духом, надеясь использовать прекрасные патриотические порывы в целях укрепления своего материального и политического положения.
Юноша с не оставляющим сомнения в прямой причастности к русскому патриотизму именем Гриша Рабинович на передаче «12 злобных зрителей» (на российском MTV — канале по духу своему «безродно-космополитическом» и даже, кажется, зарегистрированном в Финляндии) рассказывает, как он «прется» от нашего флага, гимна и герба.
Никто не отрицает, что вышеозначенная волна славянофилии напрямую связана с приходом к власти Владимира Путина. При этом не отрицающие этого «пикейные жилеты» упорно сравнивают нашего главного славянофила — с кем? — правильно, с германцем. И порядок, который новый президент России, по мысли тех же пикейных жилетов, собирается насадить, зовут не русским — а каким? — правильно, прусским.
Неизменная жестокость и бесплодность попыток возродить великую Россию в нашей истории во многом связана как раз с этой проблемой — желанием насаждать европейские порядки азиатскими методами.
Причем обычно это делалось для того, чтобы в конце концов получилась вовсе не цивилизованная европейская демократическая республика и даже не классическая азиатская тирания, а некая третья, особенная, евразийская, славянофильская держава.
Когда любой российский политик, деятель культуры или рядовой обыватель говорит, что желал бы возрождения России, он решительно не понимает, чего на самом деле хочет.
Если говорить о некоей особой русской духовности, будто бы утраченной нами за последние пятнадцать лет в попытках реформировать совершенно обанкротившееся государство, то никто ничего не утрачивал. Высоты духа и «смрад быта» органично сочетались в нашей жизни и сто, и двести, и пятьсот лет назад — благо есть письменные подтверждения в художественной прозе и записках российских и заморских авторов.
Если вспоминать о богатстве и роскоши, то русские цари жили, бывало, едва ли не роскошнее, чем французские короли в поражавшем мир великолепием Версале. Но при этом русские холопы всегда были беднее французских.
Если горевать об утраченной нами сокрушительной военной мощи, из-за которой нас боялись, то главное орудие устрашения — ядерные боеголовки — и теперь при нас. «Вы нам только шепните"…
Неверие власти и общества в способность отдельных, частных, не связанных никакой общей абстрактной идеей людей наладить достойную и разумную жизнь в России катастрофично.
Наша власть готова бесконечно собирать рабочие группы из умных людей в закрытых пансионатах, чтобы эти умные люди измышляли стратегию развития нации на 10−15 лет.
Наша власть готова бесконечно произносить дежурные слава о былом величии нации и о необходимости его восстановить.
Наше общество кивает в такт власти, произносящей эти дежурные, ничего не значащие слова, и готово ждать, когда величие каким-то чудесным образом возродится. Само по себе, без нашего участия, ибо не знаем мы, в чем и как участвовать.
Такое ощущение, что российской власти и российскому народу предстоит понять одну простую вещь: любая тотальная мобилизация народных масс на достижение одной конкретной цели имеет смысл только в условиях военного времени.
Советский Союз при всем своем расписанном по полочкам плановом хозяйстве не случайно не сумел выполнить ни одну из написанных за столами чиновников «пятилеток». Понятно, что дело было не в кулаках и саботажниках. Быть может, при Брежневе нация уже и разучилась работать, но при Сталине она еще работала. Но при этом каждый или почти каждый человек работал не на себя, а на некую мечту. А государство заставляло его работать на мечту, карало, если он работал плохо. Но общая государственная мечта не товар. Поэтому она не сбывается — не продается и не покупается.
Быть может, главное достижение ельцинской эпохи в том, что государство потихоньку начало оставлять нас в покое. Мы до сих пор в конкретных житейских ситуациях негодуем по поводу безразличия государства к нашей личной судьбе. Но, боже, какое это счастье, когда государству лично до тебя нет никакого дела, когда ты сам выбираешь, как и по какому поводу входить в контакт с этим самым государством.
Кого ни спроси, все мы хотим порядка. Под порядком через одного понимаем силу, заставляющую всех делать что-то полезное. И как бы забываем, что эта сила заставит и нас делать то, что считает полезным она и что нам может решительно не нравиться.
Не подходит нам ни русский, ни прусский порядок. Подходит обычный, общечеловеческий — когда человек работает на себя, подчиняется законам, доверяет государству. И государство отвечает ему взаимностью.
