Новый курс и Московская патриархия

России придется самоопределиться без византийских политических претензий

Трудно поверить в то, что Владимир Путин христианин, и все же, по-видимому, это так. От окончательного вывода нас сегодня удерживает только то, что мы не видели на экране тех знаковых действий, которые отличают чад Церкви от сочувствующих. Однако имеются и другие свидетельства. Примечательный молебен после инаугурации, тихое посещение Псково-Печерского монастыря в начале августа, история с нательным крестиком, рассказанная журналистам, публичный призыв к православным архимандрита Тихона Шевкунова — влиятельного церковного деятеля — голосовать за Путина как за «верного». Но, бесспорно, самое главное — это тема «ценностей» в публичных выступлениях Путина. Она даже важнее иных свидетельств, поскольку четко позиционирует Путина как неоконсервативного политика. И это означает, что даже если Путин только начал свой путь в Церкви, он будет расширяться, поскольку политический консерватизм как жизненная философия подразумевает легитимность политических ценностей исключительно в религиозном контексте.
Можно услышать, что путинский «неоконсерватизм» сложился как следствие долгой работы в Германии, изучения германской христианской демократии. Это любопытно, но не более. Перед Путиным стоит задача осуществить сложный либерально-консервативный синтез на российской почве, а это означает, что все компоненты должны быть «родные», местные.

Новый курс и бюджет церкви

С тех пор как «новый курс» Путина обозначился достаточно ясно, политическое бытие Церкви перемещается в новый контекст. Церковь оказывается перед двумя вызовами, которые являются следствием зеркально перевернутой ситуации по отношению к ельцинской эпохе.
В десятилетие Ельцина интерес властной элиты и политических партий к Церкви ограничивался чистой декоративностью. При Ельцине власть демонстрировала благосклонность к Церкви, но в реальную политику не пускала и ничего не ожидала от Церкви в области «политических ценностей». Ельцин, вообще говоря, был антиклерикалом, как все советские аппаратчики его поколения. Не признавая никакой роли политических идеалов Церкви применительно к устройству России, Ельцин зато со всей свойственной ему широтой души благоволил к корпоративным интересам Церкви, так сказать, к «экономическому субъекту»: возвращение собственности, таможенные льготы, свобода деятельности в теневой экономике. Как следствие в разгар ельцинизма Патриархия была облеплена тьмой фирм, импортом и экспортом, офшорами и др. Те, кто следил за отчетными докладами на Архиерейских соборах 90-х гг., знают, что в части, посвященной финансам Церкви, там никогда не назывались абсолютные цифры, только проценты от «предыдущего отчетного периода». Экономика Церкви была абсолютно непрозрачной, и это, конечно, по слабости человеческой устраивало и многих иерархов. На наезды прессы всегда следовал ответ: «Не надо заглядывать в церковную кружку, у нас Церковь отделена от государства».
Но, согласно новому курсу, теперь у нас все «отделено» от государства, а общий лозунг курса — прозрачная экономика. Думаю, что не пройдет и полгода, как перед Церковью в ее земном бытии встанет вопрос о публичной прозрачности бюджета. Полной прозрачности всех цепочек: кто жертвует, сколько и как расходуются эти средства. Ведь все крупные пожертвования — фрагмент чьей-то налогооблагаемой базы.
Одним словом, очевидно, что полная непрозрачность церковной экономики эпохи Ельцина находится в полном противоречии с «новым курсом».

Заказ на неоконсерватизм

Второй момент заключен в том, что Путину, несомненно, необходимо участие Церкви в обосновании «ценностей», в духовном, ориентирах новой общественной солидарности, т. е. реальное участие в создании и внедрении новой политической философии, основанной на синтезе либеральных и консервативных идей.
Это не личная специфика Путина. Это следствие того, что два рыхлых мировоззрения — «коммуно-консервативное» и «демократическое», которые господствовали в 90-е годы, уходят в прошлое. Уходят с исторической сцены поколения советской инженерно-технической, гуманитарной и партийной интеллигенции, которые были их носителями и пропагандистами. Таков очень важный сдвиг, который, несомненно, должен был произойти по мере становления в России новой экономики, новых политических институций, а главным образом просто в силу выхода на сцену новых возрастных групп, для которых уже непонятен ни диссидентский пафос, ни пафос зюгановцев, которые «синтезировали» Сталина, Серафима Саровского и Жукова в бесперспективное «неоевразийство».
Российскому общественному сознанию послеельцинской эпохи предстоит самоопределяться по обычной европейской оси либералы-консерваторы. И это, разумеется, трудный путь зачистки мозгов.
Зачем либералам заигрывать с благочестием, публиковать святцы в своих газетах, когда они четко — от Фрейда до Фуко — знают, что Церковь — это просто репрессивный духовный институт, подавляющий всякое разномыслие своей тоталитарной Истиной, а иерархия — инструмент этой репрессии. С другой стороны, консерватизм как политическое мировоззрение в ближайшие годы примет совершенно иные формы. Он уже не будет гремучей смесью истеричного антиамериканизма, жидобойства, тоски по СССР, Георгиевских крестов и т. д. В этом смысле известная телепередача «Русский дом», которая является детищем и символом мутного «консерватизма времен Ельцина» может остаться в эфире как продукт в жанре «для тех, кому за 70», но она уже не будет ассоциироваться с русским консерватизмом.
Перед новым либерализмом и новым консерватизмом стоят нелегкие интеллектуальные задачи. Новому русскому либерализму предстоит оторваться от материнской груди антикоммунизма. Не менее важным является и то, что сегодня либерализм в мировом масштабе, пройдя от французской революции до постмодернизма, находится в очень проблемной фазе. Этот момент достаточно глубоко осознается в западной либеральной теории. Расцвет рационалистического прогрессизма далеко позади, и внутри либерального мышления вновь встает вопрос о том, чем легитимизированы ценности, на которых основано общество. Это заставляет либерализм по-новому самоопределяться по отношению к вере и Церкви.
Перед русским консерватизмом стоят не менее сложные задачи. Имея за спиной очень слабую и двойственную традицию консервативной мысли в ХIХ — начале ХХ века, с одной стороны, и сталинизм — с другой, крайне сложно обосновать заново этику государства, присяги, общественных обязательств, моральных ценностей, которые не являются следствием простой конвенции. Сложность и в том, что русский консерватизм не может обойти стороной православие. Но что может сегодня церковная мысль предложить для либерально-консервативного синтеза, в котором нуждается новая политическая философия России? Таков второй вызов, перед которым стоит Патриархия.

Троянцы (ультроконсерваторы)

Есть несколько препятствий, парализующих продуктивный ответ Церкви на этот запрос.
Первый — конфликт внутри Церкви. Очень важно, на мой взгляд, верно понимать суть этого конфликта. В Церкви конца 90-х годов нет острого противостояния между черным и белым духовенством (характерного для многих других эпох, о чем писали Флоровский и Мейендорф). Нет острого конфликта между официальным (столичным) и монашеским православием (который был характерен для последних десятилетий синодальной эпохи).
Но есть очень острый конфликт между синодальными иерархами и идеологически активной частью мирян, которые придерживаются, по существу, взглядов РПЦЗ, оставаясь в юрисдикции Московского Патриархата. Этим мирянским группам иногда удается привлечь на свою сторону отдельные монашеские и даже епископские голоса, но именно отдельные, и это лишь подчеркивает, что в клире нет оформленной группы идейно противостоящей нынешнему Синоду.
В сущности, Архиерейский собор 2000 года — очень яркий пример этого конфликта. На соборе два заметных пункта повестки дня — социальная доктрина и канонизация Николая. Эти два пункта представляют собой своего рода обмен. Крайне либеральную (с точки зрения РПЦЗ, разумеется) «социальную доктрину» митрополит Кирилл, ненавидимый «ревнителями благочестия», «обменивает» на канонизацию императора, которого уже 10 лет добиваются «ревнители». Ведь «ревнители» с помощью «Радонежа», «Русского дома» и «Руси Православной» могли бы легко сорвать обсуждение доктрины митрополита Кирилла на Соборе, Синод отложил бы ее рассмотрение «до Поместного собора». Расчет митрополита основан на том, что ободренные решением Синода канонизировать Николая, они не станут раздувать скандала на пороге Архиерейского собора. Хороша ли была такая тактика нынешнего Синода или она позже будет именоваться политикой «губительных компромиссов» — покажет история.
Для нас здесь важно другое: «внутренняя РПЦЗ», считая себя наследницей всей идейной традиции русского консерватизма, стоит на очень жесткой позиции, которую подробно изложил в одном из номеров «НГР» Аверьянов. Суть ее сводится к тому, что никаких «синтезов» быть не может, могут быть только уступки либерализму, которые суть предательство. Надеюсь быть правильно понятым, мы сейчас говорим не о проблеме языка богослужения и так называемых «кочетковцах». Речь идет исключительно о политическом консерватизме и либерализме. За первое постсоветское десятилетие Московская Патриахия не смогла или не захотела локализовать эту «внутреннюю РПЦЗ». Здесь пример того, как незначительное меньшинство может хорошо заквасить если не большинство, то очень многих. В конечном счете Патриархия боится этих мирянских групп, она не рискует жестко ответить им даже тогда, когда со страниц «ревнительских» газет нынешних синодалов прямо обвиняют в «апостасии», т. е. отступничестве от веры.
Участие Патриархии в выработке «нового курса» парализовано этим конфликтом.

Проблема епископата

Она упирается в то, что по-русски называется «никому ничего не надо». Где будет «точка роста»? Вокруг кого образуется центр новой мысли? Поколение епископов, лидировавшее в 90-е гг., устало. Они действительно получили сильный идейный импульс от митрополита Никодима (Ротова) в начале 70-х гг. Импульс давно выдохся. Причем настолько, что книгу воспоминаний о своем учителе нынешние члены Священного Синода не решаются распространять за пределами определенных храмов Москвы, поскольку имя митрополита Никодима для нашего «внутреннего РПЦЗ» — символ вероотступничества, экуменизма, намерения «сдать» все Ватикану и т. д. Синодалы соревнуются в стремлении избежать всяких инициатив, лишь бы не попасть под неудачу, скандал и ответственность. В высшем управлении Церкви царит полная взаимоизоляция. Синодальные отделы занимаются каждый своими проектами, без всякой координации. Принцип таков: из осторожности лучше как можно меньше сообщать соседям о том, чем занимаешься.
В Церкви есть деятельные епископы, все они без исключения замкнулись в своих проектах, подальше от Москвы, как епископ Иоанн Белгородский, Александр Костромской и др. Они не составляют да в нынешней ситуации и не смогут образовать группу единомышленников, которая обеспечила бы Церкви какую-либо стратегию в будущем. Все это применительно к деятельной, творческой разработке вклада Церкви в «новый курс» говорит только об одном: нет базы, нет лидера. Ведь такой вклад не является одноразовой акцией. Это не в одночасье написанный доклад. Это — создание среды, в которой аккумулируются основные компоненты для будущего богословского ответа, синтезирующего и русскую религиозную философию, и современное западное православное богословие, и опыт практических решений, и инославное богословие ХХ века.

Старые ценности и новые надежды

Нет оснований сомневаться в добросовестности группы, которая готовила этот, 200-страничный документ, называемый социальной доктриной РПЦ. Но в силу всего сказанного выше он вряд ли может содержать какие-то важные для политического курса Церкви идеи. Это, рискну предположить, документ «на экспорт». Он, конечно, продемонстрирует мировому православному богословию, что мы претендуем на лидерство, сделали важный шаг. И те, кто по должности вступает в дискуссии на международных богословских форумах, получат легитимный сборник тезисов. Рискну также предположить, что весь он написан в риторической манере через «однако, но, и…». Глобализация несет зло, однако нельзя и отрицать… Церковь поддерживает монархию, однако не отрицает и завоеваний демократии. Хотя «медийный эффект» принятия подобного документа будет достигнут, однако на пути реального богословского ответа на вопросы, перед которыми стоит современная Россия, ничего нового не случится.
Надежда заключена в том, что источник творческой воли всегда появляется нежданно и даже вопреки ожиданиям. И с его появлением все то, что казалось полностью погрязшим в рутине и раздорах, очень быстро выстраивается в конкретную перспективу простых и эффективных решений. Собственно говоря, так произошло и с «новым курсом» Путина. Его необходимое направление было очевидно, но не было возможности сделать ни шагу пока не обнаружилась политическая воля.
Если, как сказал наш новый вождь, «Россия — это европейская страна с христианскими ценностями», то, видимо, нам придется, во-первых, самоопределиться в мире без «византийских» политических претензий и, во-вторых, понять, как эти «ценности», основанные на Писании и Предании, будут лежать в основе современной русской политической философии.