Колоссальная ошибка, которую собирается совершить Московская Патриархия, — намерение спокойно удовлетвориться публикацией в Интернете социальной доктрины, принятой на Соборе. Конечно, если бы это был сугубо внутрицерковный документ, регламентирующий, например, пастырскую работу, авторский коллектив и Отдел внешних церковных сношений, ответственные за ее разработку, могли бы идти в отпуск в полном составе сразу по окончании Собора.
Но это документ, обращенный вовне — к обществу, власти, правовым структурам, идеологам политических движений. Этот документ — базовое высказывание Церкви о том, как она видит перспективу своих отношений с государством. В нынешнем контексте это имеет очень конкретный смысл — принципы отношений с государством после Ельцина. Хотел ли этого Священный Синод или нет, не имеет значения. Дело в том, что выход на сцену с таким программным документом, когда Путин и его администрация заняты «расчисткой площадки», а всем действующим игрокам прописывают новые правила, — достаточно смелый шаг Московской Патриархии. Обычно крупные «игроки» у нас в России смиренно ждут, сняв шапки, предписаний от новой власти на предмет своих новых статусов. И до приглашения на какой-нибудь «круглый стол» в Кремль не решаются сообщать новым властям в одностороннем порядке, чего от них ждут. Тут мы имеем прямо обратный случай.
В чем же состоит, как теперь говорят, послание? Какая концепция заложена в четырех первых разделах социальной доктрины («Церковь и нация», «Церковь и государство», «Христианство и светская этика», «Церковь и политика»)? Пресса наша антиклерикальна, и потому комментарии к доктрине (Александр Солдатов, «Время МН», Яков Кротов, «Итоги») сводятся к тому, что Церковь, мол, декларирует верность политическому идеалу монархии, но мирится с невозможностью его осуществления. Вот, собственно, и все. Так ли это? Внимательное чтение показывает, что не так.
Начнем с того, что воспринимать доктрину как некий компромисс между «либеральными» и «консервативными» тенденциями, как это часто делают, ошибочно. Очень похоже, что авторскому коллективу удалось осуществить то, что называют словом «синтез», т. е. органично свести прежде несовместимое.
Доктрина исходит из реалистического понимания места религии в современном мире. Ее авторы — христиане, но не из тех, кто взвинчивает себя и других заклинаниями про «святую, соборную Русь», особую миссию русского православия, якобы последнего оплота мирового сражения с Антихристом. Доктрина, безусловно, исходит из того, что а) произошло «расколдовывание», сегодняшняя Россия — часть общемирового процесса победы секулярного над священным; б) Церковь как институция, основанная на авторитете, находится в глубоком противоречии с духом плюрализма современной эпохи, и это противоречие не может быть решено путем замыкания Церкви в себе, путем отказа от миссии; в) российское государство сегодня и в обозримом будущем будет оставаться десакрализованным, никаких опасных для Церкви иллюзий строить на этот счет не следует.
Эти «вводные» очень важны, поскольку антиисторическое интеллигентское сознание всегда промахивается мимо продуктивных исходных тезисов. У нас «справа» есть масса безумцев, которые продолжают, как мантру, повторять слова Леонтьева о том, что спасение России в православии, а оно есть самодержавие и византизм. А слева — антиклерикальная журналистика, а ля «Либерасьон», которая все, что попы ни сделают, трактует как мракобесие, отсталость, претензию на господство над светской властью, желание сделать православие государственной религией.
Согласно доктрине, Церковь решительно против «огосударствления». Это не риторика, поскольку в разделе «Церковь и государство» имеется развернутая критика «синодального периода», включая и последний период царствования Николая II. Этот раздел написан лучшим современным специалистом по церковному праву — протоиереем Владиславом Цыпиным. Церковь не хочет и конкордата с государством, т. е. кодифицированных договорных отношений по типу тех, что сложились, например, у Ватикана с властями Италии. Отказ от участия в сомнительном проекте под названием «русское православное государство» закреплен в других разделах. В разделе «Церковь и нация» подчеркнуто, что нация не может ставиться выше веры, а православие не является «национальной» религией. В разделе «Церковь и политика» соответственно утверждается, что Церковь как социальная институция не делегирует священников в выборные органы власти, не будет давать епископского благословения на участие в политической борьбе и не делегирует свое политическое представительство какой-либо партии или движению. При этом участие мирян в политической жизни и даже создание ими христианских политических организаций приветствуется.
Из документа следует, что РПЦ стратегически хотела бы установить с государством отношения по типу германских. В церковно-государственных отношениях достаточно того, чтобы государство признавало РПЦ «корпорацией публичного права». К сожалению, этот достаточно сложный статус в его желаемом объеме не разъясняется в документе. А означает он следующее: в отношении некоторых религиозных объединений государство должно признавать определенный круг церковных решений наравне с государственными, т. е., в частности, не подлежащими обжалованию в светском суде. Ничего тут чрезвычайного нет: в определенном объеме таким статусом Церковь обладает в России сегодня. Государство признает, что не может восстановить уволенного за штат священника на его прежнем месте работы, не может сделать этого и светский суд. Именно поэтому в доктрине имеется специальный раздел, обращенный к клирикам — о том, как и по каким вопросам они могут обращаться к светским властям. Возникает вопрос: намерена ли Церковь добиваться расширения своих полномочий как орган публичного права? Этот вопрос доктрина оставляет открытым. Если в 1997 году во время обсуждения нового закона о свободе совести теоретики церковного права указывали, что РПЦ ориентируется на программный документ Поместного Собора 1917−1918 гг., то сегодня отсылки к нему уже нет. Это вообще характерно для самосознания РПЦ в конце 90-х гг.
Если сразу после крушения СССР и атеистического режима РПЦ охотно прибегала к рекомендациям Собора 1917 г., который как раз и состоялся уже после гибели монархии и вырабатывал стратегию для Церкви в секулярном обществе, то сегодня ориентиры Поместного собора 1917 г. недостаточны и в определенной степени архаичны. Применительно к новой эпохе, которая, несомненно, наступает с уходом Ельцина, необходимы новые и творческие решения. Видимо, содержание нового статуса Церкви должно стать предметом какой-то совместной работы с законодателями в будущем.
Вообще, социальная доктрина очень жестко подчеркивает «иную природу» Церкви в отличие от других социальных институтов. И она вся пронизана намерением очень последовательно показать эту «иноприродность». Именно на этой почве и возможно полное непонимание смысла доктрины светским сознанием.
Для светского сознания Церковь — просто социальный институт, заведующий моралью по причинам, так сказать, исторического характера. Для христианина это, конечно, не так. Специально для госчиновников стоит подчеркнуть, что это не так и для православных, и для католиков, и даже для всех тех, кто не признает никаких иерархий. Поэтому раздел «Христианство и светская этика» атеистам лучше не читать.
В этом разделе кратко и богословски очень четко показано, что светское понимание свободы лишено смысла, что свобода возможна только в Духе, т. е. в вере. Проекция этого аспекта веры на социально-историческую плоскость в этом разделе вполне корректная: Церковь не объявляет секулярное общество царством Антихриста, а просто показывает, что светская этика лишена оснований и потому в результате неизбежно потерпит фиаско. Как с перспективой с этим согласны не только богословы, но и многие светские мыслители. «Все постхристианские идеологии, — как удачно сказал Арнольд Тойнби, — не способны помочь человеку сохранить свою личность».
К тому же мы живем при явных свидетельствах того, что исторический пик позитивизма и веры в исторический прогресс пройден в конце прошлого — начале нынешнего столетия, и куда вся эта цивилизация катится по инерции, никому из светских философов не ясно.
Большую бурю уже вызвал так называемый пункт о гражданском неповиновении. Зачем вообще авторы включили пункт о возможности призыва к неповиновению гражданским властям со стороны Церкви?
Первая причина, лежащая на поверхности, заключена в необходимости подвести итоги в дискуссии о Декларации 1927 года. В самом деле, если «всякая власть от Бога», то Церковь не может призвать к сопротивлению. А это значит, что она вынуждена мириться с властью, ориентированной на уничтожение Церкви. Соцдоктрина показывает выход из этого парадокса.
Вторая причина гипотетически заключена в предвидении развития ситуации на канонических территориях РПЦ. Например, на Украине. Определенное развитие «украинского вопроса» для Московской Патриархии — катастрофично. Если по каким-либо причинам не будет найдено «мягкое» решение получения Украинской Православной Церковью полной независимости (автокефалии) и украинские власти пойдут на форсирование признания какой-либо части украинского православия Константинопольским Патриархатом, то оставшаяся часть православных («московская», около 9 тыс. приходов) окажется в сложном положении: нельзя противиться светским властям, ибо нет власти не от Бога.
Таким образом, соцдоктрина РПЦ создает легитимную возможность для киевского митрополита Владимира (Сабодана) призвать свою паству к мирному гражданскому неповиновению.
При этом, бесспорно, формулировка условий неповиновения гражданским властям неудачна, поскольку в ней содержится опасная лазейка. Утверждается, что неповиновение возможно в случае, если власть призывает к «тяжкому греху», а также к «иным греховным и душевредным действиям». Тяжкий грех — это грех раскола. А вот «иные» можно понимать слишком расширительно. «Призывами власти к греху» в современном обществе можно считать что угодно. Более безопасным было бы дополнение примерно такой формулировки: «Нет более тяжкого греха, чем раскол Церкви, и если власть способствует расколу, а тем более уничтожению Церкви, священноначалие вправе призвать…»
Чем больше вдумываешься в смысл социальной концепции, принятой на Соборе, тем яснее, что со стороны Церкви прозвучала некая интеллектуальная инициатива, причем направленная на преодоление рыхлого патернализма ельцинского периода. Правда, пока непонятно, смогут ли наши «государственники» оценить эту инициативу по достоинству.
