 |
| НГ-Религии | Олег Недумов, Михаил Тульский | 09.04.2002 |
Последние полгода широко обсуждается проблема становления православного неоконсерватизма и его соотношения с возможной государственной идеологией будущей России. На страницах «НГ-религий» и интернет-сайта «Соборность» развернулась дискуссия, в центре которой стоят вопросы, поставленные в начале года в статье Александра Морозова «Возможна ли церковная журналистика?» и в моей статье «О „синтезе“ православной идеологии». За это время в Москве прошло несколько конференций, посвященных русскому консерватизму, появились новые книги и публикации, связанные с этой тематикой.
Выдвижение в центр общественного внимания консервативной идеи изменило уже сам тон и уровень публицистического обсуждения церковной и политической жизни. Вместе с тем многие первоначальные предпосылки консервативной идеи не проговорены, отчего дискуссия по большей части остается на уровне штампов массовой информации, сложившихся в 90-е годы. Теперь все больше востребовано ясное, четкое и полное объяснение природы и сущности консерватизма.
Самым важным упущением в обсуждении синтеза органического в российских условиях неоконсерватизма является недооценка того, что неоконсерватизм многозначен и содержит в себе не просто различные, но и враждебные тенденции. А в ближайшее время слово «консерватизм» обещает стать одним из самых модных терминов для политической и культурной самоидентификации. Поэтому выражение «я консерватор» скоро вообще будет мало что означать.
Такое положение вещей тесно связано с самим феноменом неоконсерватизма и тем, как он развивался на Западе. Западные «консерваторы» как некоторая общность с некоторых пор находятся в состоянии распада, в результате которого вычленяются все новые и новые типы консерватизма, все менее отвечающие первоначальному смыслу этого слова. Консерватизм романтиков и «либеральный консерватизм» — это две во многом полярные идеологии. Европейский консерватизм в XX веке переродился, по существу, в свою противоположность, тогда как о русском консерватизме сказать этого еще нельзя. Выродится ли русский консерватизм в постмодернистскую, плюралистическую идеологию? Во всяком случае, «фактор православия», думается, никак не способствовал бы такому вырождению, ведь оно угрожало бы самому существу православного миропонимания.
В XX в. русский неоконсерватизм представлен несколькими поколениями ярких оригинальных мыслителей. На мой взгляд, русский неоконсерватизм представлял собой промежуточную форму становления современного русского традиционализма, необходимый переход от старого, дореволюционного русского консерватизма к консерватизму новому, постсоветскому, долженствующему раскрыться в полной мере уже в XXI в. Основной линией становления такого неоконсерватизма является обнаружение и конституирование необходимых социальных, культурных, политических и экономических оснований для складывания нового варианта русского традиционализма (возрождения традиции в России). Неоконсерватизм русского зарубежья был осложнен разнообразными компромиссными тенденциями: либерально-консервативными (предшествующими постмодернистской идеологии), просоветскими (стремящимися найти общую почву с большевистским режимом), профашистскими. Подлинный русский неоконсерватизм всегда подразумевал в своей глубине некий скрытый или же открытый (как, например, у Льва Карсавина) традиционалистский пафос. Осознание и раскрытие внутреннего измерения русского неоконсерватизма означало становление его как своеобразного уникального строя идей, характерного для русской цивилизации и русской исторической традиции.
Постмодерн как постсоветский менталитет
В статье «Об „аутентичной“ идеологии православия», помещенной на сайте «Соборность» (http://www.sobor.ru/), Константин Костюк пишет, что я смешиваю понятия либерального консерватизма и постмодерна. Достаточно глубокая аналитическая статья Костюка явно проигрывает из-за того, что он характеризует ультраконсерватизм «Радонежа» и других подобных изданий как сугубо постмодернистскую идеологию. Он лишний раз напоминает нам, что все мы живем в одной культуре, в одной исторической ситуации и вынуждены играть по ее правилам. На мой взгляд, постмодернистскими являются условия, в которых осуществляются попытки синтеза современной православной идеологии.
Говоря о постмодернизме как о глубокой мировоззренческой и цивилизационной тенденции, а не о явлении стилевом и эстетическом, надо отдавать себе отчет в некотором отходе от общепринятой терминологии. На Западе постмодернизм сопряжен со становлением новой формулы постиндустриальной цивилизации. В России 90-х годов он символизирует пришедший на смену монополистической идеологии мировоззренческий плюрализм. Этот «умудренный» модернизм отказывается от жестких и непримиримых методов отцов и во многом прислушивается к голосу дедов-консерваторов.
Расхожее в 90-е годы осмысление социального становления как движения к «открытому обществу» следует признать типично постмодернистским. Советское мировоззрение критиковалось в этом контексте за остаточные проявления в нем «архаических», «консервативных» представлений, советский модернизм представлялся как недостаточный модернизм, некое наполовину еще «традиционное общество», промежуточное состояние между традиционной и либеральной суперцивилизациями.
Социальная жизнь видится авторам попперовской ориентации как двоичная система открытости-закрытости, дискомфортности-комфортности, диалогичности-монологичности культуры. При этом классический традиционализм описывают как «господство ценностей статичности», а современный традиционализм характеризуют как паразитическое по отношению к модернизму видение мироустройства: «Традиционализм в чистом виде уже не существует. Возможно, что его еще можно найти в отдаленных племенах Африки, Латинской Америки. Современный традиционализм в возрастающих масштабах пронизывает утилитаризм… Утилитаризм служит основой для превращения элементов открытого общества в ценность для людей закрытого общества, в средство для укрепления традиционализма, позволяет использовать для защиты закрытости достижения открытого общества. Тем самым в современном мире традиционализм в значительной степени силен чужой силой, в частности западной техникой и наукой» (Ахиезер А.С. Как «открыть» закрытое общество. М., 1997). Традиционализм оказывается «интересен» для постмодернистов только в том, как он сопротивляется модернизму, и силу его, как оказывается, они видят и измеряют тем, в чем и как он способен противодействовать собственному разрушению, провоцируемому извне. Подобное отрицательное понимание «традиционализма» представляет собой довольно прозрачную подмену понятий.
Кризис советского гражданского и правового сознания связан не столько с восстанием элементарного чувства справедливости и здравого смысла против пороков системы, сколько с неосознаваемой попыткой привести в соответствие усвоенные ценности и сложившийся порядок вещей. Между двумя глобальными системами — советской и западной, «социалистической» и «буржуазной» — в плане ценностей было гораздо больше общего, чем в плане общественной и административной практики.
Либерализм легко ложится на почву, взрыхленную марксистским и неомарксистским способом интерпретации ценностей. «Правовое сознание» большевиков воспитано на либеральных аксиомах. Отличие социал-демократических и либерально-демократических версий понимания прав и свобод, как известно, состоит в акцентировании гарантий социально-экономических — в первом случае и политических — во втором. Сам же набор «ценностей» в двух глобальных модернистских системах один и тот же — либеральный, порожденный либеральной цивилизацией великих революций.
Специфика ситуации начала 90-х годов в России заключалась в том, что вместе с идеями демократических свобод и «свободного рынка» практически сразу за ними пришли и пустили корни «ценности» новых постбуржуазных (постмодерных) революций: «сексуальной», «психологической», «оккультной». Все мы помним эту эпоху, дурман ворвавшегося в общественную жизнь «плюрализма», опьянившего советского обывателя. На фоне произошедшего уходящая советская система действительно могла показаться «традиционным обществом», оплотом консервативных ценностей. Постмодерн обнажает крайние пределы либерального процесса: в нем либерализм доходит до новой своей крайности. Происходит новое высвобождение инстинктов, освобождение множества малых идеологий, в том числе религиозного и псевдорелигиозного типа. Если на раннем этапе постмодернизм понимался как явление искусства, то в 80−90-е гг. он «начал осмысляться как выражение духа времени во всех сферах человеческой деятельности: искусстве, социологии, науке, экономике, политике и др.» (И.П. Ильин. Постмодернизм от истоков до конца столетия. М., 1998).
Мое расширительное истолкование постмодерна небеспочвенно — он вполне может рассматриваться как доминирующая ментальность «постбуржуазной», постиндустриальной эпохи. «Новый трайболизм» постмодерна означает своего рода тотальное сектантство культуры, которое существует в США. Не просто плюрализм, но именно «постмодерн»: калейдоскоп неоязычества, оккультизма, экологического движения, экстрасенсорики, астрологии, новой магии, уфологии, восточных единоборств, эстетики черной мессы, феминизма, тантризма, идейного бисексуализма, «наркокультуры» и т. п. Цивилизация постмодерна не может состоять только из «деструктивных» элементов, иначе уже наступил бы полный апокалиптический хаос. Хотя постмодернизм и не тождествен либеральному консерватизму, он обязан ему своим происхождением, родствен ему в своем основном пафосе.
Собственно, несмотря на весь радикализм новой волны либеральной революции, теперь мы можем говорить и о новом типе консерватизма — постмодернистском, ведь существующая система нуждается в стабилизации и, как знать, может быть, жесткость постмодерного консерватизма превзойдет в каких-то отношениях жесткость тоталитарных, т. е. модернистских режимов.
Что объединяет плюрализм малых групп, этих «племен» нового типа цивилизации? Все они маргинальны, и через свой маргинализм они легитимны. В этом смысле все они подчиняются единой «идеологии», новому мифу, в который они встроены. Это миф деидеологизации глобальных политических систем, миф демистификации авторитетов, миф делигитимации истины. Православие с его серьезным отношением к ценностям обречено быть «изгоем», обречено до поры до времени находиться в своей конфессиональной резервации, хотя голос его может и озвучиваться в некоторых полулегитимных маргинальных группах. Православие в принципе не может согласиться на роль компоненты глобальной постмодерной системы, подчиниться ее идеологии — это противно духу Церкви.
Церковь — это не один из многих институтов, не часть российской «духовной культуры», фундаментальность ее в судьбе России абсолютна. Поэтому внутри постмодерной идеологии Церковь существует невольно как совершенно несовместимый с ней элемент, «фактор», бесконечно превосходящий то «целое», на которое он воздействует. Роль православия не совпадает с ролью одной из традиционных конфессий. Традиция с большой буквы, Священное Предание Церкви представляет собой свернувшуюся глобальность — в ней содержатся ответы на все вопросы. Церкви до всего есть дело, в том числе и до политики, и до идеологии, хотя для нее это и не главное. Церкви «больше всех надо» — в этом ее непостмодернистичность.
Типы неоконсерватизма
Можно вычленить по крайней мере три принципиально несовпадающих типа неоконсерватизма: традиционалистский, модернистский и нарождающийся постмодернистский (или, если угодно, постбуржуазный).
Если неоконсерватизм традиционалистского типа определяется Священным Преданием, то неоконсерватизм модернистского типа выступает как охранение существующего социально-политического компромисса, допускает частичную реставрацию эмпирического уклада жизни, какой она была некоторое время назад, стремится к прогрессивному «синтезу» традиции и революции, поступательной реформе всех сторон общества. Консерваторы-модернисты часто выступают как жесткие охранители, но они никогда не поднимаются до реконструкции социального идеала, никогда не выступают в качестве метафизических контрреволюционеров — контрреволюция для них служит средством решить частные политические вопросы, приостановить сползание в бездну. «Либеральный консерватизм» является одной из разновидностей модернистского консерватизма, однако именно либеральный консерватизм послужил тем зародышем, из которого развивается третий тип неоконсерватизма — «новый порядок» постмодерной эпохи.
Соблазн расширительного понимания либерального консерватизма вызван тем, что это течение формировалось в рамках общей неоконсервативной идеологии, в тесной связи с другими ее направлениями — на Западе либеральный консерватизм явился основным результатом переработки в неоконсервативном ключе идиом классического модернизма. Поэтому возникла иллюзия, что либеральный консерватизм и неоконсерватизм могут быть отождествлены и что такое отождествление в общественном сознании является свидетельством «нормального» развития современного общества (общества постмодерна).
«Печально, — пишет Костюк, — что весь нехитрый набор ценностей „динамического консерватизма“ — авторитаризм, синкретизм, империализм, национализм, милитаризм, изоляционизм в тех или иных формах — пытаются протащить под видом дорогих христианину ценностей: традиции, нравственности, религиозности, соборности, ответственности всех перед Богом». По этому поводу хочется заметить, что «ценности» авторитаризма, синкретизма, национализма и милитаризма вполне присущи защищаемому моим оппонентом либеральному консерватизму. Это его законные инструменты. К изоляционизму в определенных политических обстоятельствах прибегают все кому не лень, в том числе и либералы. Все это не улавливает сущности «динамического консерватизма», бьет мимо цели.
Россия пережила эру модернизма, который господствовал в ней начиная с Февральской революции 1917 года. Русское православие хорошо знает, что такое «модернизм» — это стремление разрушить Традицию во всем, это индустриализация, коллективизация, сверхмилитаризация, уничтожение духовенства и крестьянства, разрушение храмов, воинствующее безбожие, кощунство и надругательство над святынями. Либеральный консерватизм добивается своих целей иными средствами, но цели его в принципе такие же.
Идея «срединного», гармонического становления общества не может быть монополизирована либеральным консерватизмом по той причине, что либеральные ценности не являются универсальными. Это наиболее очевидно, если смотреть на проблему с позиций православия. Поэтому православная мысль призвана разрабатывать альтернативную идеологию и предлагать ее русскому обществу, а дело общества — принимать или не принимать такую альтернативу.
Охранительный (административный) консерватизм с его стремлением фиксировать политическую структуру и не допускать никаких перемен кроме косметических не имеет никакого отношения к консерватизму динамическому, традиционалистскому. Охранительный консерватизм представляет собой правый полюс модернистской системы, символизирует собою инстинкт ее самосохранения. В этом смысле охранители невозможны без революционеров и реформаторов, это родные братья, более того, сотрудники, помогающие друг другу модернизировать общество. Именно так и понимают консерватизм либеральные консерваторы — одни общественные силы выполняют функцию «газа», другие — «тормоза», но автомобиль едет — и все довольны.
Динамический консерватизм — это другое видение «срединного» пути общественного становления. Общество понимается в нем по образу Церкви. Поэтому перед традиционалистом не стоит задача любой ценой сохранить существующий порядок — традиционалист в каких-то отношениях может выступать как революционер, порою более революционный, чем «левые» революционеры. Цель динамического консерватизма — примирение Церкви и церковного образа жизни с состоянием современного мира, но примирение это должно осуществляться без ущерба для традиции.
Если критерием избираются духовные интересы человека, ответ на вопрос о смысле развития общества будет радикально отличаться от современного западного ответа. Это касается и технологической стороны цивилизации, но в гораздо большей мере это затрагивает мировоззренческие жанры, в которых реализует себя интеллектуальная элита цивилизации.
Для западного политического сознания поле идеологического выбора начертано в виде двоичных оппозиций: к примеру, пополукратии и авторитаризма, коммунистического интернационализма и либерального национализма, религиозного плюрализма или индифферентизма. Для динамического консерватизма эти оппозиции являются внешними выражениями одного и того же порядка вещей. В России динамический консерватизм усматривает иные ценности, никак не выводимые из модернистского миропонимания — это ценности надсословной монархии (теомонархизма), национально-государственного традиционализма, этноцентризма, теистической ортодоксии и т. д. Ценности эти тесно между собою связаны, но внутри динамического консерватизма они могут находить неодинаковое выражение в зависимости от исторической ситуации. В истории православия мы видим, что в различных условиях принимались различные решения и постулировались разные варианты и модели сосуществования и сотрудничества, приемлемые для общества и Церкви. Динамический консерватизм не стереотипен, вернее, стереотип его иной природы, чем «копия», «клише» в поточном промышленном производстве.
В традиционалистском понимании традиционный «стереотип» — это сложная структура, в которой динамический элемент внутренне связан с изначальным ядром. Такой «стереотип» живет в своих вариантах, не умирает и по существу не меняется при переходе от одного варианта к другому. Традиция реально присутствует в своих модификациях — все они реально представляют собой перелив оттенков ее живого единства, несмотря на то, что феноменально мы имеем в их лице дело с разными индивидуациями (например, церквами, общинами, личностями святых и т. д.). Дело не в постоянстве обычаев, а в их определенном харизматическом источнике, в том, что потомков питают те же «глубины духа», что питали и жизнь предков. Варьирование, импровизация не противоречат «стереотипу», а реализуют его внутреннее богатство и неисчерпаемость. В вариантах Традиция находит не «новые», а «индивидуальные» выражения единого опыта — люди свидетельствуют об одной и той же реальности по-разному.
Смысл традиционализма в социальной жизни — новое удерживается в объятиях старого. Значение динамического консерватизма как мирской идеологии состоит в том, что истины Священного Предания признаются за определяющие. Этим объясняется, почему именно динамический консерватизм должен считаться подлинным консерватизмом. Когда мир по доброй воле поддерживает Церковь, способствуя чистоте ее истины и утверждению святых ценностей, он как бы сам собою поправляет всю жизнь, находит глубокие решения всех своих вопросов. Если же мир не имеет единой духовной основы, единой Церкви, то через разные традиции поклонения Богу он приходит к поклонению разным богам. Попытка духовно соединить католическую и протестантскую традиции, так или иначе «снимая» одну из них в пользу другой, есть бессознательный мотив западных идеологий. Поэтому «третий», срединный путь не навязывается России пассеистами и экстремистами, он органически проистекает из ее существа — это ее «первый», ее собственный путь.
Только динамический консерватизм дает действительно православную и действительно точную трактовку соотношения традиции и обновления. В этом смысле Церковь и церковная традиция задают единственно правильный вектор в сочетании вечного и временного, в создании новых форм наследования прошлого.
