Подлинное величие не афиширует себя. 11 декабря почти незамеченным прошел 82-й день рождения Александра Исаевича Солженицына. Не многие обратили внимание и на вручение великому писателю 13 декабря Большой премии Французской академии морально-политических наук. Впрочем, нельзя не заметить, что церемониальная речь академика Алена Безансона «Вы оставили яркий след в истории» не отразила в должной степени творческий путь Солженицына.
Между тем именно сегодня есть смысл задаться вопросами. Почему монументальные эпопеи Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо», не имеющие себе равных по силе и исторической достоверности, в лучшем случае остаются украшением библиотек для домашнего чтения? Почему так поражает нестыковка суровых предостережений Солженицына западному миру в 1970-х годах с реальным ходом истории? Почему голос Солженицына, к которому Россия напряженно прислушивалась несколько десятилетий, после падения коммунизма не оказался востребован? Почему, наконец, Александр Исаевич пребывает в политической изоляции и любой его публичный шаг вызывает ожесточенную критику буквально всех — демократов и коммунистов, либералов и национал-патриотов?
Было ведь время, когда Солженицын являл собой мощную политическую силу. Решение о его высылке из СССР принималось на уровне Политбюро ЦК КПСС, причем главным мотивом послужило такое соображение председателя КГБ: «В нашей стране есть десятки тысяч людей, среди которых Солженицын будет находить поддержку» (имелись в виду бывшие заключенные ГУЛАГа, но ведь за каждым из них стояли дети и внуки, друзья и соседи…). Первые же издания «Архипелага ГУЛАГ», запрещенные на родине, сокрушили светлый образ Советской России в глазах западной общественности, обнажив суть коммунизма, непоправимо подорвав всемирный авторитет марксистской идеологии, выбив из-под нее псевдонаучные основы «исторических закономерностей». «Если миллионные лагеря стоят сорок лет, то это и есть историческая закономерность, — беспощадно бросил Солженицын в лицо левым интеллектуалам. — Слишком много миллионов и слишком много лет, чтобы объяснить иначе». Возразить было нечего.
10-томная эпопея «Красное колесо» не просто раскрыла механику семнадцатого года. Буквально по дням и часам демонстрирует Солженицын ленинское «захватное действие» во всей мафиозной красе. Обширная переписка германского генштаба МИДа, Минфина и посольства в Швейцарии не оставляет сомнений в том, какое именно «революционное творчество масс» послужило решающим стимулом большевизма. «При предложении помощи русским революционерам найдите форму, которая не была бы для них оскорбительной и не компрометировала их в случае огласки», — с немецкой деловитостью распоряжается из Берлина в Берн статс-секретарь имперского МИДа. «Когда на Петроградской стороне уже начиналось то самое, — пишет Солженицын о первых днях Февральской революции, — никто еще не понимал, что этим завершался двухсотлетний процесс, в котором за всю Россию говорил город, построенный на болотах петровской палкой, возмутившийся тем, что к этому болоту не успели подвезти взаваль хлеба». Криминальный напор большевиков, германская подрывная работа, идеологическое помутнение революционеров, деморализация и бессилие царской власти, беспомощное прекраснодушие либеральной интеллигенции — такова гремучая смесь российской катастрофы ХХ века, расписанная в строгой хронологии, с многочисленными деталями и документальными подтверждениями. Мощь солженицынского слова оттеняет ужасающую слабость Николая II, всей русской аристократии, политической элиты и даже армейского командования. Неадекватные попытки понять дух времени, страх перед малейшим внутренним кровопролитием спровоцировали чудовищную Гражданскую войну «по всем русским просторам» и «полувековой адовый скрежет ГУЛАГа — потом».
Но Солженицын смотрит шире. «Это должно было грянуть над забывшим Бога человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический. В нашей несостоявшейся февральской демократии просветилась близкая слабость демократий процветающих — их безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора» — такими словами завершает он «Размышления о Февральской революции», написанные в начале 1980-х годов. А в эссе «Черты двух революций», написанном практически в то же время, Александр Исаевич ставит неумолимый диагноз всей левой идее — не только социалистической, но и радикально-демократической: «У любой революции — своя инерция разгонного качения, которая далеко превосходит первоначальные замыслы. Центр революции неуклонно смещается влево, к черной пропасти, взмучивая с морального дна самые страшные фигуры, какие только есть в народе».
Такие взгляды привели Солженицына к конфликту не только с международным коммунизмом, но и с левым либерализмом. Высылка Солженицына в 1974-м ознаменовалась критической кампанией против «шовиниста» и «ретрограда». Активнее других проявили себя в ней деятели «третьей волны» советской эмиграции, под влиянием которых был создан образ «русского фашизма» как якобы главной мировой опасности. Эти ярлыки, исходящие от видных диссидентов (как правило, марксистско-социалистических взглядов), были с готовностью подхвачены либеральными и социал-демократическими силами на Западе. Резкий всплеск антисолженицынской кампании наблюдался с 1979 года, когда исламская революция в Иране дала повод обвинить Солженицына в теократических взглядах и назвать «русским аятоллой». Солженицын ответил статьей «Персидский трюк» и работой «Наши плюралисты», в которой убедительно доказал доктринальную и ментальную общность либерального марксизма с ортодоксальным коммунизмом, тем самым лишив своих оппонентов морального права выдавать себя за принципиальных противников советского режима. Одновременно он вел корректную полемику с академиком Сахаровым, доказывая изначальную порочность коммунистической идеи, выступая против либерально-позитивистских и технократических утопий, акцентируя национальные и религиозные аспекты освободительных движений. Думается, в отличие от А. Д. Солженицын куда более трезво оценивал природу человека и ограниченность ресурсов Земли.
Все 1970-е годы разворачивалась планетарная экспансия коммунизма — в Юго-Восточной Азии, Африке, Центральной Америке, на Ближнем и Среднем Востоке. В своих статьях и публичных выступлениях («Коммунизм — у всех на виду и не понят», «Чем грозит Западу плохое понимание России», речь перед представителями американских профсоюзов, выступление в эфире Би-би-си) Солженицын призывал Запад не повторять ошибок февральских демократов России, опомниться, проявить твердость. «Третья мировая война уже проиграна, — утверждал он. — Американские юноши, испугавшиеся тягот вьетнамской войны, еще не выйдя из боевого возраста, могут лечь за саму Америку, но опоздано и бесполезно». Особое возмущение Солженицына вызывало сближение США с коммунистическим Китаем, хотя и на антисоветской основе: «Не бывает хорошего коммунизма. Если китайское правительство кажется сегодня миролюбивым — значит, зубы не отросли. Вооружив Китай американским оружием, вы победите СССР, но уж потом никакая сила на Земле не остановит китайской тоталитарной массы». Он призывал западный мир считать своими союзниками порабощенные народы коммунистических стран, понять и поддержать их национальные движения, которые к тому времени ярко проявили себя в Польше, Афганистане, Анголе.
И надо сказать, начиная с 1980 года лидеры западного мира стали к нему прислушиваться. «Мы обязуемся с полной серьезностью относиться к мнению Солженицына и всегда учитывать его рекомендации при выработке внешнеполитических решений», — говорилось в предвыборной программе республиканской партии США. Президент Рональд Рейган выполнял это обязательство, и Солженицын отдавал должное наконец-то проявившейся антикоммунистической твердости западного руководства. «Не перестаю благодарить Бога, что Вы не убиты злодейскими пулями», — писал он Рейгану после покушения на президента в марте 1981 года. Однако Александр Исаевич вежливо отказался от предложенной ему церемониальной встречи в Белом доме: «Я готов к длительному и серьезному разговору с Вами, но я не располагаю жизненным временем для символических встреч».
Но сегодня эти речи и статьи, откровенно говоря, просто странно читать. Ведь в дни, когда Солженицын говорил о «советских планетарных захватах» и ужасался мощи коммунизма, Советскому Союзу оставалось существовать лишь немногим более десяти лет. Теперь ясно, что напрасно Александр Исаевич подозревал западных политиков в наивности. Несомненно, в их деятельности хватало эгоизма, беспринципности, безответственности. Однако свои интересы они отстаивали жестко и эффективно. Вместо предложенного Солженицыным союза с порабощенными народами они предпочли союз с частью коммунистических поработителей, стимулировав неизбежную тенденцию обуржуазивания советской номенклатуры. Итогом этой сложной многоходовой комбинации стала горбачевская перестройка и распад СССР. Неудивительно, что такую победу Александр Исаевич не мог принять как свою.
Солженицын никогда не был подвержен пресловутой горбимании. В деятельности Горбачева он усматривал единственную цель — создание для номенклатуры «другой системы кормушек». И увы, ничто пока не свидетельствует об обратном — о своей идейной борьбе против коммунистического тоталитаризма Михаил Сергеевич заговорил, лишь став частным лицом. Ельцина Солженицын поначалу принял с энтузиазмом, но очень скоро разочаровался в нем, расценив реформы 1990-х годов как «обвал России» и насаждение «капиталократии». Особенное неприятие вызывает у него «высокодоверенный Чубайс» с его «стальной волей, так хорошо известной бывшему советскому населению». В России до сих пор не сформировалась правая национально-патриотическая партия, и потому в политическом смысле Солженицын остался один. Увидеть же кристаллизацию правой идеи в новорусской экономике Александр Исаевич пока не готов, хотя некоторые подвижки в его оценках уже можно заметить: «Не все же „новые русские“ с обезумелым волчьим сердцем».
Но даже наблюдая «Россию в обвале» (такое название получила его последняя книга, изданная накануне 80-летия писателя), Александр Исаевич не утрачивает надежды. Главной его идеей остается возрождение земства, о котором он писал еще в «Красном колесе» как о «беспартийном народном самоуправлении с этической окраской». Он не раз выражал симпатии ряду российских губернаторов, которые предпринимали реальные усилия в этом направлении (например, тюменцу Леониду Рокецкому), высказывался в пользу повышения политической роли Совета Федерации — «авторитетного ареопага, состоящего из людей практического дела, связанных с народной жизнью». Поддерживал дружеские связи с покойным Святославом Федоровым. Крупным политическим событием стала встреча Солженицына с Владимиром Путиным, в деятельности которого писатель усмотрел твердые государственные начала, сторонником которых он изначально является. Характерно, что и здесь Александр Исаевич проявил свою обычную стойкость, проигнорировав либеральную истерику. Приход Путина к Солженицыну — действительно обнадеживающий знак, позволяющий говорить о позитивных идеологических ориентирах новой российской власти.
Солженицын прошел войну, выжил в ГУЛАГе, преодолел смертельную болезнь. Он дождался и падения коммунизма, и банкротства леволиберальных идей. Дождется он и собственной востребованности на своей родине.
