 |
| Фома | 16.07.2005 |
Читал ли Серафим Саровский сказки?
— Иногда слышишь такое мнение: раз художественная литература изображает страсти, то и читать ее не стоит… Может ли настоящее произведение искусства быть опасным для души?
Юрий Архипов, кандидат филологических наук, литературный критик, публицист:
— Это индивидуально. Например, великий князь Сергей Александрович запрещал своей жене Елизавете Федоровне читать Достоевского, считая, что она недостаточно крепка, чтобы соприкасаться с тем адом в душе человека и с теми ужасами, которые описывает Достоевский. В то же время он всячески поощрял ее интерес к Пушкину.
Сцены из «Евгения Онегина» сто с лишним лет назад даже ставили при дворе, Онегина играл государь Николай Александрович, а Татьяну — Елизавета Федоровна.
Олеся Николаева, поэт, преподаватель Литературного института, автор известного романа «Мене, текел, фарес», публицистической книги «Православие и свобода»:
— У меня есть такое глубокое убеждение, выношенное десятилетиями, что настоящая литература православному мироощущению не противоречит.
Если суждено понимать «душеполезность» чтения, то с неотвратимой последовательностью можно расправиться и с Достоевским — а зачем читать эти повествования об убийстве старушек? И с Пушкиным — зачем воспевал мстительного Сильвио? А чему хорошему мы можем поучиться у героев Гоголя — Собакевича, Чичикова и Коробочки?
Так незаметно, шаг за шагом можно сузить Православие до размеров небольшого гетто, ограниченного разрешением читать лишь назидательные популярные брошюрки (некоторые из которых — я этого не отрицаю — очень нужны) да идеологически отцензурированные автором художественные произведения «с направлением». Но Православие — это не «направление» и это все-таки не идеология по преимуществу. Даже в Евангелии мы находим некий «художественный избыток»: Христос проповедует на языке притч, то есть на языке художественных образов, на языке искусства.
Мне кажется, что «православно» все, свидетельствующее нам о человеке, поставленном перед лицом истины, даже если он от нее отворачивается; о человеке, носящем в себе образ Божий, даже если этот образ исковеркан в нем.
Михаил Дунаев, профессор Московской духовной академии, историк литературы, автор 7-томного труда «Православие и русская литература»:
— Некоторые люди в порыве благочестия готовы видеть что-то неприемлемое для себя в чем угодно, вплоть до нашей классики. Я много раз слышал, как говорят: зачем нам читать художественную литературу, она погружает нас в мир греха. Зачем Достоевский, мы лучше будем читать святых отцов!
Но, как правило, те, кто не хочет читать Достоевского, и святых отцов не очень читают. В отрицательном отношении к литературе есть гордыня: мол, я уже выше этого, — и непонимание того, что культура необходима человеку. В человеке тело, душа и дух. Перекос в любую сторону ничего хорошего не даст.
Распространенное заблуждение, что искусство — это удовлетворение духовных потребностей. Питание для духа мы получаем в Таинствах Церкви, больше ниоткуда. Но этические и эстетические переживания тоже человеку необходимы.
Юрий Архипов:
— Хорошо бы нам всем помнить слова апостола Павла: «Должны быть разномыслия между вами». Не надо путать художественную литературу с прямой проповедью. Художественная литература — это область непрямого высказывания. И зачастую — парадоксального эффекта.
У нас же теперь нередко воцаряется фарисейская строгость по отношению к вольным «художествам». Считают их чуть ли проявлением ереси. На мирянина стремятся наложить монашеские правила. Преподобному Серафиму-де ничего не было нужно, кроме камня для молитвы. Но есть определенные ступени в становлении личности. Неужели Серафим Саровский не слушал в детстве русских сказок, песен, «красным слогом» сложенных житий святых?
А иные святые сохраняли интерес к художественной литературе до самой старости.
— Кто именно?
Михаил Дунаев:
— Сразу обычно называют старца Варсонофия Оптинского. Вообще оптинских старцев.
Юрий Архипов:
— Святитель Филарет Московский в возрасте 46 лет обменялся стихотворными посланиями с Пушкиным. Игнатий Брячанинов долгое время, пока учился в инженерном училище, был ревностным читателем (и почитателем того же Пушкина, с которым общался лично). И это сказывается в его сочинениях, в его прозе, в его свободе владения русским словом.
Не все дочитывай до конца
— Современные авторы грех изображают с невиданной раньше откровенностью. Должен ли православный читатель из-за этого избегать современной литературы? Например, одна моя верующая знакомая говорит об известном латиноамериканском писателе: люблю, но читать не буду. Мол, прочитаешь, а потом придется каяться в этом на исповеди.
Священник Алексий Уминский, настоятель храма Живоначальной Троицы в Хохлах, духовник Свято-Владимирской гимназии, ведущий телепрограммы «Православная энциклопедия»:
— Внутренний критерий определен еще апостолом Павлом: «все мне позволительно, но не все полезно». Твердый человек просто не будет дочитывать плохую книгу до конца. Каждый человек должен руководствоваться внутренней цензурой: что-то отторгать, к чему-то относиться с осторожностью, а что-то принимать безбоязненно.
Юрий Архипов:
— Читать или не читать ту или иную книгу, решает сам человек в глубинах своей совести, своей души, своей воли.
Что касается латиноамериканского романа, модного в на ши дни, то я думаю, что в нем соединяются католические традиции в их несколько экзальтированном варианте с местными полуязыческими или просто языческими тенденциями. Католическое нетрезвенное отношение ко Христу, излишняя чувственность в вере нашли в Латинской Америке более благодатную почву, чем даже в Испании.
Триумфальное шествие латиноамериканского романа объясняется потребностью публики в экзотике. И тем, что определенные модели повествования в Европе стерлись со временем. Нам трудно представить, но русский писатель номер один в Европе — это Айтматов. По тем же причинам. Соединение модернистских тенденций с местной мифологией привлекает скучающего читателя на Западе (отчасти и у нас). Кроме того, у Кортасара, Маркеса достаточно уверенное, мощное письмо.
Михаил Дунаев:
— Вы можете со мной соглашаться или нет, но я на современную литературу смотрю мрачно. Есть отдельные явления, но в целом уровень современной литературы низок. У нас ведь задан высокий уровень — мы же в России живем, с нашей классикой. Поэтому все современные писатели в очень сложном положении. Вот был некоторый всплеск в литературе в 60−70-х — «деревенщики» Астафьев, Распутин, Белов. Но сейчас уже не бывает так, что какое-то произведение выходит и все понимают: это событие… Их линия как-то угасла. Одни умерли: Можаев, Астафьев. Другие, возможно, еще что-то сделают, но пока такого, чтобы книга вышла и все ахнули, не происходит.
Есть другая линия: она идет от шестидесятников и в конце концов приходит к постмодернизму. Сейчас видно, что это примитивно. Было время, когда на вопрос «Сколько будет дважды два?» отвечали: «А сколько учит партия?». И вот пришел, скажем, Евтушенко и начал громко кричать: дважды два — четыре! пятью пять — двадцать пять! Тогда это казалось новым и оригинальным. А сейчас видно, что постмодернистам нечего сказать. И поэтому они занимаются трюкачеством.
Вот поставил режиссер «Чайку» Чехова, да так, что у него на сцене настоящее озеро, и газеты описывают, сколько там воды налили и сколько денег на это потратили. А в театре Шекспира вообще декораций не было, вешали таблички: «Королевский замок» и так далее. Зрители сами додумают. Когда есть что сказать, не нужно ничего внешнего.
А читаешь, скажем, Виктора Ерофеева и видишь: он пустой. Посерьезнее Пелевин, он среди постмодернистов самый талантливый. Но что он говорит?
Всякий художник, хочет он этого или нет, предлагает свою систему ценностей, настраивает человека на свое видение мира. Пушкин открыл русскому человеку русскую природу. До него русский человек не понимал, что русская природа красива. Пойдите в любую картинную галерею: что рисуют пейзажисты? До середины XIX века даже русскую природу изображают как какую-то итальянскую.
Литература ведет читателя по некоему пути. Парадоксальный пример — тургеневские девушки. Толстой говорит: не было тургеневских девушек, Тургенев их придумал, и пошли они в жизни. Причем пошли по определенному пути. Вера Засулич и Софья Перовская — это тоже тургеневские девушки. Поэтому всегда нужно с опаской относиться к любому литературному явлению, нужно задавать писателю вопрос: а куда ты меня ведешь? Потому что красота может служить и дьяволу. Некоторые с этим никак не могут согласиться, но это так.
Мы блуждаем в жизни. Есть такой святоотеческий образ — море житейское. Или образ леса, как у Данте. Можно заблудиться, если пользоваться только своими эмоциональными, эстетическими предпочтениями. Чтобы сориентироваться, нужно то, что стоит над предпочтениями. То, что идет не от желаний человека, а от Бога. Эти ориентиры для православного человека даются православной верой.
Вот куда ведет Пелевин? Он говорит: мир — это анекдот, который Бог рассказал самому себе. Это путь гибельный, хочешь не хочешь.
Или Улицкая… Я в одной газете наткнулся на ее интервью, и она там сообщает, что «у нее претензии к апостолу Павлу», что, дескать, он сказал много всякой глупости. Извините, но я эту даму читать не буду.
Иногда говорят: нельзя искусство поверять катехизисом. Конечно, катехизис художественный уровень не определяет. Но сориентироваться, куда тебя ведут, катехизис помогает.
— А как вы относитесь к так называемой развлекательной литературе? Читаете ли вы сами фантастику или детективы? Может ли православный человек позволить себе легкое чтение? Или это противоречит серьезному отношению к жизни?
О. Алексий Уминский:
— Пошлого нельзя позволять себе, а легкое можно. Едим же мы иногда торт, хотя для поддержания сил достаточно гречневой каши с соленым огурцом. Некоторые осуждали отца Александра Шмемана за то, что он любил читать Агату Кристи. Почему? Замечательные детективы! Отец Александр от этого чтения не стал менее благоговейным, менее духовным.
Чтение авантюрной литературы: детективов, рассказов о приключениях и путешествиях — может быть внутренней потребностью. Но лишь до какого-то возраста
Юрий Архипов:
— Я совершенно не могу читать какие-либо детективы. Теперь это скучно, но я прекрасно помню, как в детстве читал Конан Дойля или Дюма с фонариком под одеялом и меня отлавливала мачеха по ночам. То есть была какая-то ступень в моем становлении, когда это было внутренней потребностью.
У Томаса Бернгарда, недавно умершего классика австрийской литературы, есть роман «Корректура». Это роман о композиторе, который в юности с жадным любопытством пытается освоить все наследие музыкальной культуры Европы, а с годами «отсеивает» одного за другим композиторов. Последняя строчка романа буквально звучит так: «Моцарт. Неужели нужно еще что-нибудь?»
Я давно заметил, что что-то подобное происходит и со мной. Например, пирамида русской поэзии для меня выстраивается так. Пушкин. Под ним Лермонтов, Тютчев. Под ними Блок, Есенин, Хлебников. Потом известная четверка — Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак. Дальше — Боратынский, Анненский, Маяковский, Заболоцкий, Клюев и т. д. Сейчас я замечаю, что по-настоящему, без чего я жить никак не могу, это Пушкин. А остальное беру полистать, чтобы что-то вспомнить, с чем-то сопоставить. Это нужно для моей работы. Но неотступной внутренней потребности кого-то из них перечитывать уже нет.
И в этом разбеге, я надеюсь, есть выход к следующей ступени. Все больше и больше читаю духовную литературу. Отцов Церкви, современное богословие (в широком смысле — XX века). Раньше мы были стеснены в своих возможностях, скупали у букинистов Флоренского, Бердяева и так далее, но такие явления, как Ильин, Флоровский, младший Лосский, от нас были отсечены. Архимандрит Кирилл (Зайцев) — вообще был неведомой фигурой.
Моцарт уже в семь лет сочинял, он сразу перепрыгнул несколько ступенек в своем развитии. А в духовном становлении очень рано далеко шагнули многие наши святые. Но все равно я не могу представить детство Серафима Саровского без сказок.
Олеся Николаева:
— Я твердо убеждена в том, что и «серьезная» литература не должна быть занудной. Но тогда она — занятие весьма увлекательное: от хорошего произведения невозможно оторваться, и только духовная и художественная насыщенность текста (как это может быть в случае с Библией или с творениями святых отцов) может положить предел слишком продолжительному многочасовому чтению.
Теперь что касается «серьезного» отношения к жизни. Подлинный юмор на самом деле всегда очень серьезен. Порой он балансирует над страшной бездной, являя разницу между человеческой претензией и подлинностью, личиной и лицом: гордый, льстивый, тщеславный, чванливый, жадный человек еще и смешон. «Ты говоришь: „я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды“, а не знаешь, как ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3. 17). Порой тот смех, который вызывают у нас потуги на значительность и несокрушимость, бывает более отрезвляющим и целебным, чем грозное обличение и морализирующее назидание.
«Скажите что-нибудь по-русски»
— Какие современные произведения вы считаете если не великой, то хотя бы настоящей литературой?
Олеся Николаева:
— Спросите так: что из современной художественной литературы я хотела бы преподнести на радость своим друзьям? Это очень точный способ определения ценности книги. Так вот, я бы хотела им подарить новый десятитомник Фазиля Искандера и даже, выкладывая эти книги на стол, не удержалась бы, раскрыла и прочитала что-нибудь вслух. Я бы подарила только что опубликованные романы Александра Терехова и Михаила Бутова. Подарила бы чудесную книгу монахини N «Дерзай, дщерь» (впрочем, я и без всякого сослагательного наклонения ее дарила милым мне людям). Я бы подарила книги стихов Олега Чухонцева, Юрия Кублановского, Светланы Кековой… Разумеется, я бы дарила их не кому попало, а тем, кто понимает литературу, имеет к ней вкус и сможет все это по достоинству оценить. У меня же было бы такое ощущение, что я передаю в их владение что-то очень ценное.
В сегодняшней литературе, на мой взгляд, главным стал жанр non-fiction — жанр непридуманных историй, где автор почти и неотличим от героя. Потрясла книга воспоминаний об Ахматовой и Мандельштаме, написанная несколько лет назад Эммой Герштейн.
Юрий Архипов:
— С большим наслаждением я прочитал многими отмеченный роман Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Это некое чудо. Такой тяжеловесный литературовед, у которого я никогда не мог осилить больше двух-трех страниц, вдруг являет нам прозу проникновенную, обаятельную, меткую.
Удивительны воспоминания Татьяны Глушковой о послевоенном времени. И воспоминания эмигрантки Аллы Кторовой с ее трепетным отношением к бабушкам православным. Я ведь тоже воцерковился благодаря бабушке. И помню, как велика была роль бабушек, которые выросли еще до революции. Правда сквозила во всем их поведении, в их отношении к Церкви, в знании наизусть всей службы. Я расписывался за свою бабушку с пяти лет, но любое место в богослужении она могла мне объяснить. И это есть у Кторовой: мерцание православного света, скрыто разлитого в постсталинской Москве. При этом изумительный язык.
Опять-таки два романа потомков Боратынского. «Канун восьмого дня» Ольги Ильиной — описание русской смуты 17-го года глазами православной благородной барышни. Ей, как многим людям того времени, с раннего детства было дано чувство, что жизнь есть предстояние перед Богом. И оно вело ее по жизни… И роман «Зеленая линия» ее сына Бориса Ильина — о встрече на Эльбе. Он воевал на американской стороне и встретился со своими соотечественниками в момент победы над Германией.
Михаил Дунаев:
— Я бы посоветовал документальный роман Виктора Николаева «Живый в помощи» — об Афганистане. Конечно, он дает очень страшную картину. Николаев — офицер, у него путь через многие испытания. В конце концов он стал православным человеком. Он, конечно, не совсем профессиональный писатель, но, несомненно, очень одаренный.
— Что лично вы ищете для себя в художественном произведении?
Юрий Архипов:
— Расширения своего бытия. И во многом узнавания. Конечно, мы не можем ничего (помимо вещей сугубо информационных, познавательных) узнать из того, что не вложил в нашу душу сам Господь. Но это знание спит в глубинах души. Художественная литература помогает ему проснуться. Это ни с чем не сравнимое чудо…
Самый свежий пример — роман Ильиной (Боратынской) «Канун восьмого дня». Откровением для меня стал первый же абзац… Как всякий филолог, я в глубинах души несостоявшийся прозаик. Естественно, подолгу и часто обдумывал свое автобиографическое сочинение. Я бы начал с одного полумистического переживания, когда проснулось мое сознание. Я в трехлетнем возрасте где-то на даче на берегу Клязьмы. Голоса баб, полощущих белье, птицы на раннем солнце. Тогда родилось изумление перед миром, перед его таинственностью… И именно с этого ощущения и описания начинает свой роман Ольга Ильина.
Такие подарки происходят каждый раз в соприкосновении со всякой по-настоящему состоявшейся прозой.
— Ольга Ильина жива?
— Нет, она умерла в 1991 году в США. Но она прожила почти 100 лет. И сама стала одной из героинь известнейшего романа Торнтона Уайлдера «День восьмой». Многие наши аристократы, люди с отменным вкусом, выживали в эмиграции за счет того, что открывали модельные агентства, пошивочные мастерские и т. д. Ольга Ильина тоже была из аристократок-портних. Торнтона Уайлдера поразила ее миссия как православного человека на Западе. Она стала там носительницей русской идеи. Я приведу цитату из романа. Один из молодых людей, американцев, просит ее: «„Скажите что-нибудь по-русски“. Она помолчала, внимательно вглядываясь в него, потом заговорила на чужом его уху языке. Он слушал как зачарованный. „Что это вы сказали, мисс?“ — „Я сказала: Джордж, ты юн, но на душе у тебя нерадостно, потому что ты не нашел еще того дела, которое должно стать делом всей твоей жизни, но ты найдешь его и будешь служить ему преданно, честно и бесстрашно. Бог перед каждым из людей поставил одну главную задачу. Мне кажется, та, которую предстоит решать тебе, потребует много мужества, много стойкости, путь твой будет нелегок, но ты победишь“». И потом она объясняет разницу между русскими и американцами. Она говорит, что американцы думают исключительно о себе, о собственном индивидуальном успехе и, поскольку он осуществим в условиях их Родины, они гордятся и Родиной. Русские думают прежде всего об общем, о Родине и служат ей, даже если несчастны, не могут устроить свою судьбу в условиях этой же Родины. Сказано точно. Ничего тут нового нет, все известно. Но самое удивительное, что это поражает одного из крупнейших американских писателей. Он пишет о ней с явным восхищением.
Михаил Дунаев:
— Что нам дает искусство? Реальный жизненный опыт — если мы по-настоящему читаем. Недавно один человек мне заявил: это все ерунда, что нужно к людям хорошо относиться, каждый — эгоист, каждый сам за себя. Я, говорит, людям не верю, я только в Бога верю. Я ему отвечаю: но Бог-то сказал, что любить надо ближнего. Нет, говорит, это ерунда, любить нельзя. Я почувствовал, что у него просто нет опыта любви — вот он и не понимает, что значит любить. И даже самая великая заповедь остается для человека пустой.
Любую мысль мы только тогда поймем, когда она накладывается на наш опыт. Вот написано «не убий». Тут, конечно, лучше собственного опыта не иметь. Достаточно прочитать по-настоящему «Преступление и наказание», пережить это в себе, чтобы понять: убийство вызывает внутри такой ад… Даже читать страшно, такое это жуткое состояние. Я считаю, что русская литература необыкновенно много дает человеку, в том числе — правильное постижение отрицательного опыта.
Отчасти прав был Михайловский, когда сказал о Достоевском: «жестокий талант». Но если человек по-настоящему прочитает Достоевского, он лучше поймет святых отцов. А человек, который ограждает себя от сферы культуры, душевной жизни, он и святых отцов не поймет — потому что это будет для него просто набор скучных поучений.
— Но, может, на собственном опыте поймет?
— Собственный опыт любого человека ограничен. Литература вместила в себя такое знание жизни, какое ни один человек физически накопить не может.
Я считаю, что нужно ориентироваться на классику. А в современной литературе помимо художественного уровня искать подлинное православное содержание. Если в современной литературе этого не обнаруживается, можно вполне удовлетвориться Достоевским. Пушкиным, Тютчевым, Чеховым, да и Львом Николаевичем Толстым.
— Читателю полезно заранее знать мировоззрение писателя?
Юрий Архипов:
— Я думаю, что это лишнее, потому что лишает человека возможности непосредственного восприятия. Бывает, канонически не вполне выдержанные вещи несут в себе удивительно мощный положительный православный заряд. Пример — трилогия Владимира Личутина «Раскол». Бывает, и наоборот — рекомендуют вещи на самом деле глубоко ошибочные, хоть и религиозные по теме. Самый свежий пример — фильм Гибсона. Меня поразило, что некоторые известные клирики высказались за фильм. Люди совершенно не понимают того, что всякое натуралистическое изображение есть заведомый демонизм. Если мир лежит во зле и если человек не просвещает этот мир, а пытается свести Божественное к земному, как в этом фильме, то он оказывается в плену этого зла.
Все то же самое, только вместо коня — «Мерседес»
— Литература XIX века про наши проблемы не пишет. Согласны?
Михаил Дунаев:
— Глупость! Реалии некоторые другие, действительно, но проблемы те же самые. Абсолютно!
Вот почему сейчас растет молодежная преступность? Не только по социальным причинам. Но и потому, что молодым сейчас со всех сторон кричат: смысл жизни — удовольствие. Давний, давно уже нами пережеванный роман «Герой нашего времени» рассказывает об этом! Кто такой Печорин? Печорин — это человек, который начал «с бешеной погони за удовольствиями». Но удовольствия человеку быстро надоедают. Требуются все более и более острые и новые ощущения — до преступления. К чему приходит Печорин? К удовольствию мучить других… Это не о нас? О нас. Ну, другое дело, что там украли коня у Казбича, а сейчас 600-й «Мерседес». Но проблема та же.
Возьмите «Мертвые души», второй том, речь князя. Это же как сегодняшняя передовица читается!
Николай Васильевич Гоголь «Мертвые души», том 2, из речи князя:
«Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды: она слишком уже глубоко вкоренилась…. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего течения. Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, — я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь слово «благородство"… Дело в том, что… гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже мимо законного управления образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного…. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что… должен восстать против неправды».
Юрий Архипов:
— Надо понимать, что художественная литература — не физиологические очерки дня. Она есть некоторый свет вечности. Кроме того, не надо преувеличивать происходящие с нами изменения. Они достаточно поверхностны. Константа гораздо существенней. И современные явления могут и должны быть освещены с точки зрения вечности.
В наши дни нарастает значение «света с Востока», православных ценностей и традиций. Наиболее чуткие писатели Запада тянутся к этому свету. Об этом свидетельствует, в частности, мой опыт общения с ведущими немецкими писателями, причем разных поколений. За те последние пятнадцать лет, когда я получил возможность беспрепятственно выезжать в Германию и общаться с ними, я мог заметить в них — подчас разительную — перемену по отношению не только к России, но и к Русской Православной Церкви. Никто в Германии не расспрашивал меня так подробно о святой преподобномученице великой княгине Елисавете Феодоровне, как один из лидеров немецкой прозы восьмидесятилетний Мартин Вальзер, еще пятнадцать лет назад ходивший в «левых» социал-демократах, а ныне признанный всей Германией (и освистанный немецкой прессой) «реакционер"-консерватор. А шестидесятилетний Петер Хандке, былой скептик-авангардист, высказал пожелание приехать в Россию и встретиться с Валентином Распутиным, потому что был поражен немеркнущим христианским светом, который он обнаружил в «Прощании с Матёрой». Еще один известный, увенчанный многими премиями немецкий прозаик, пятидесятилетний Мартин Мозебах из Франкфурта, на моих глазах проделал за это время путь из католиков — через старокатолики — в православные. И сейчас колеблется только в том, ходить ли ему по воскресеньям в греческую, сербскую или русскую православную церковь, каковые имеются в его родном городе.
Находит ли все это отражение в их творчестве? Надо полагать, что находит. Только, повторяю, дух художества, как и вообще дух, неуловим. Его легче почувствовать, чем дать определения. Надо терпеливо ждать, надеяться и любить.
Записали Леонид ВИНОГРАДОВ и Юлия ДАНИЛОВА
