 |
| ИА «Белые воины» | Сергей Фомин | 15.06.2005 |
Каковы же были итоги войны? Что она принесла России?
Румыния при вступлении на ее территорию русских войск объявила себя независимой. Сербия и Черногория также стали независимыми государствами. Герои Боснии и Герцеговины получили австрийского генерал-губернатора. Болгария превратилась в вассальное княжество, связанное с Турцией лишь уплатой ежегодной дани. Для создания армии Болгария безвозмездно получила русских инструкторов и командиров, русские оружие и обмундирование.
«Угнетало сознание, что все те жертвы Русского народа были принесены для создания какой-то громадной Болгарии, и так как войска стояли в Сан-Стефано уже с ощущением омерзения к этим братушкам, требовавшим деньги даже за стакан свежей воды для утоления предсмертной жажды русского солдата, то нельзя было себе представить, как мало нравственного удовлетворения внеслось в душу русского солдата после объявления Сан-Стефанского мира и как много вселилось в нее горького разочарования»
В «Одном совсем особом словце о славянах, которое мне давно хотелось сказать» Ф.М. Достоевский еще осенью 1877 года, когда итоги Русско-турецкой войны 1877−1878 годов были еще мало представимы, предрекал: «По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, — не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! […] Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила бы их тотчас же, «имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени». […]…Выставят как политическую, а потом и научную истину, что не будь во все эти сто лет освободительницы-России, так они бы давным-давно сами сумели освободиться от турок, своею доблестью или помощию Европы, которая опять-таки не будь на свете России, не только бы не имела ничего против их освобождения, но и сама освободила бы их. […] Мало того, даже о турках станут говорить с большим уважением, чем о России. […]…Они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее. […]
Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации. У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир… […] России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма… […] Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. […] России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае. […]…Весь этот век, может быть, придется России бороться с ограниченностью и упорством славян, с их дурными привычками, с их несомненной и близкой изменой славянству ради европейских форм политического и социального устройства, на которые они жадно накинутся".
Все основные исторические задачи, стоявшие перед Россией в деле освобождения восточных христиан от османского ига, по существу, в результате Русско-турецкой войны 1877−1878 годов и в ближайшие после нее годы были решены. Долг был исполнен. Однако «освобожденные» считали иначе. «В отношении России, — писал слывший болгарофилом посланник в Сербии князь Г. Н. Трубецкой, — болгары, как и другие славяне, усвоили себе убеждение, что на их стороне права, а на стороне России только обязанности».
«Я заметил, — вспоминал далее князь о своем разговоре с Императором Николаем II, — что на славянские симпатии вообще трудно полагаться и что отношения наших клиентов на Балканах напоминают отношение крестьянского мальчика к помещику, который его крестил. В понятиях крестьянина помещик должен за это помогать ему до гробовой доски, а сам он ничего не обязан делать для крестного. „Кому Вы это говорите, — перебил Государь, — у Меня столько крестников“».
***
Возвратить Измаильский уезд России, отнятый у России Парижским трактатом 1856 года, Государь считал безусловно необходимым: «Это был вопрос чести не только России, но и лично Императора Александра II, принужденного, вследствие неудачной Крымской войны, согласиться на отторжение этой части территории, тогда как долг Государя — не уступать ни пяди земли».
Уверенный в том, что Россия непременно пожелает возвратить отторгнутую у нее территорию, Румынский князь Карл с большой неохотой выступил против Турции, от которой он находился в вассальной зависимости. Даже национальная зависимость страны для него выглядела не столь привлекательной.
Весной Румыния, присоединившая к себе территорию Добруджи по площади втрое превосходившую территорию Измаильского уезда и к тому же получившую тем самым выход к морю, посмела заявить резкий протест. Заметим при этом, что присоединение в 1856 году завоеванной Россией в результате Русско-турецкой войны 1806−1812 годов у Османской империи Южной Бессарабии к Дунайским княжествам (а отнюдь не к Румынскому княжеству, возникшему лишь в 1859 году) было осуществлено европейскими державами (без какого-либо участия самих этих княжеств).
В ответ на такие недружественные действия Румынии в 1878 году Россия пригрозила разоружить румынскую армию.
Наряду с другими частями в Румынское княжество была двинута 1-я Кавалерийская дивизия. Московские лейб-драгуны выступили туда 25 марта.
Будучи в походе, вольноопределяющийся граф Ф.А. Келлер Высочайшим приказом от 31 марта 1878 года был произведен в первый офицерский чин прапорщика за отличие.
***
«Глумление британского флота» завершилось для России «Берлинским самобичеванием».
Со дня подписания Сан-Стефанского договора Европа выступила в дипломатический поход против России, увенчавшийся Берлинским конгрессом, на котором, по слову генерала Н.А. Епанчина, «Мы, победители, были подсудимыми; мы, страдавшие, проливавшие кровь и отдававшие жизнь „за братьев своих“, в награду за эти христианские подвиги, должны были перенести унижения от „друзей“ Турции, от так называемой „Европы“».
Не могут что ли командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?
«Как враг хитер! — сокрушался свт. Феофан Затворник. — Ведь все рады, что христиане получают свободу. Но зачем это сделала Россия? И ну орать на чем свет стоит».
Узнав об итогах европейского судилища, «внешне Государь держал Себя как всегда, величественно и спокойно, но по лицу Его было видно, что нелегко Ему было перенести то умаление славы Его Царствования, то горькое разочарование, которое Он испытал, и ту тяжелую обиду, которую Ему нанесла Европа…»
«Конгресс, видимо, не о пользах освобождаемых народов хлопотал, — писал, узнав о решениях в Берлине, святитель Феофан Затворник, — а все направлял к тому, чтоб унизить Россию. И по всем пунктам, без всякой нужды сделать урезки. Какая была нужда урезывать выговоренное для Черногории и Сербии, или у нас выговоренное в Азии? — Никакой. А Болгарии раздел ни для чего, как для того, чтоб она еще послужила поводом к войне… Но Господь знает, что строит! — Верно так лучше, и буди благословенна воля Его».
Но еще большее потрясение испытали мы не от природных европейцев, а от, так сказать, доморощенных.
Германский посол в Константинополе принц Рейс еще когда только подписывался Сан-Стефанский договор заявил своему русскому знакомому: «У вас есть дипломаты более европейцы, чем Европа, и менее русские, чем Россия». Позже, уже после Берлинского конгресса, он, имея в виду князя А.М. Горчакова, графа П.А. Шувалова и других «якобы русских» дипломатов, весьма метко писал, что он-то исполнял свои обязанности германского посла, но ему «не понятно, почему многие из влиятельных русских нам помогали».
Ведущая роль в этом принадлежала князю А.М. Горчакову, в 1856—1882 годах возглавлявшему министерство иностранных дел Российской Империи. В наши дни, не в последнюю очередь благодаря некоторым оценкам выдающегося русского мыслителя, дипломата и поэта Ф.И. Тютчева, деятельность Александра Михайловича на этом посту получила завышенную оценку[1].
Его действительная роль в формировании внешней политики России, по всей вероятности, близка к той, которую он (пусть и в недопустимой форме) высказал в свое время германскому канцлеру Бисмарку: «В России есть только два человека, которые знают политику русского кабинета; Император, Который ее делает, и я, который ее подготавливает и исполняет».
Некоторое представление о том, какое направление он пытался придавать русской политике, видно из конкретных его дел. «Я первый, — хвалился князь Горчаков, — в своих депешах стал употреблять выражение «Государь и Россия""…», словно забыв основной древний принцип: «Государь и Его страна — это одно неразъемное целое»[2]. На этом зиждился и его принцип: «во внешней политике необходимо руководствоваться не династическими интересами и симпатиями, а реальной пользой нации и государства». Практическим осуществлением этих новых взглядов был отказ князя А.М. Горчакова от прежней германской ориентации Николаевской эпохи. Стратегическим партнером Российской Империи становился французский «двор революционного происхождения», страна, которая, по словам Ф.И. Тютчева, заслужила свое падение «глубоким внутренним разложением нравственного чувства».
Такой противоестественный дуэт должен был дать (и дал!) сбой. Уже во время польского восстания 1863 года Франция показала зубки, приняв активное участи в дипломатическом походе на Россию. Только поражение в столкновении с Пруссией в 1870—1871 годов охладило французский пыл, круто замешанный на революционных дрожжах 1789 года. Победа Пруссии над Австрией в 1866 году заставила Петербург признать: «Серьезное и тесное согласие с Пруссией есть наилучшая комбинация, если не единственная»
Однако франкофильская политика князя А.М. Горчакова помешала России вполне возвратиться на прежний путь. Энергичный отпор, данный проекту Бисмарка, опасавшемуся (и следует признать не без основания) французского реванша, когда в 1875 году Россия выставила для поддержки Франции на границе с Пруссией 7 дивизий Виленского военного округа, привел, в конце концов, к позору Берлинского конгресса.
Еще большей противоестественностью явилась поддержка Россией во время гражданской войны в США 1861−1865 годов северян. В этом случае князю А.М. Горчакову пришлось поступиться даже добрыми отношениями с излюбленной Францией. В течение нескольких лет российская политика проделала путь от нейтралитета к прямой поддержке, когда в 1863 года к берегам североамериканской республики отплыла эскадра контр-адмирала Лисовского. Республиканцы ликовали: «Россия и Соединенные Штаты братствуют», «Русский крест сплетает свои складки с звездами и полосами».
Вспомним в связи с этим о письме «служки Божией Матери и Серафима» Н.А. Мотовилова, которое он 15 апреля 1865 года отправил Императору Александру II. В нем он сообщал об «особом священнотаином от Великого старца Серафима извещении», данном ему 1 апреля 1865 года. «Как выразился он, Великий отец Серафим, — писал Николай Александрович Русскому Самодержцу, — […] обиды Линкольном и североамериканцами — Южных Штатов рабовладельцев — всецело неугодны благости Божией, а потому на образе Божией Матери Радости всех Радостей, имевшей по тому повелению его, Батюшки отца Серафима, послаться к Президенту южных и именно рабовладельческих штатов, — велено было скрепить надписью НА ВСЕПОГИБЕЛЬ ЛИНКОЛЬНА».
Вся эта любовь через океан завершилась 18 марта 1867 года договором о продаже Америке Аляски, под предлогом дальности расстояний за чисто символическую сумму. После же того, как в марте 1881 года США достигла весть об убийстве Императора Александра II, «в Чикаго собрался двухтысячный митинг, приветствовавший цареубийство. В Нью-Йорке и других городах происходили подобные же митинги».
Возвращаясь к политике князя А.М. Горчакова, показательна вот эта характеристика, данная ему III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии: «Князь Александр Горчаков не без способностей, но не любит Россию». Возможно, это чувство коренилось в неизбытом им лицейском вольнолюбивом духе, выражавшемся, в частности, в приятельских его отношениях со многими декабристами (являвшимися одновременно, как известно, членами масонских лож), причем уже после предпринятой ими попытки государственного переворота, который должен был, как известно, сопровождаться цареубийством и даже истреблением Династии.
Именно Берлинский конгресс, к которому привела Россию политика ее министерства иностранных дел, — по словам Германского императора Вильгельма II, — «уничтожил, особенно в русских военных кругах, остатки еще поддерживавшегося у нас традиционного братства по оружию и породил раздуваемую общением с французским офицерским корпусом такую ненависть против всего прусско-немецкого, которая увеличилась до жажды мести с помощью оружия». В подобных настроениях Кайзер смог убедиться во время продолжительных маневров в Брест-Литовске, когда один русский старый генерал заявил ему в приватной беседе: «Всему виной этот гнусный Берлинский конгресс! Это была тяжелая ошибка канцлера. Он разрушил старую дружбу между нами, посеял недоверие в сердцах людей Двора и правительства и породил убеждение, что Русской армии после кровавого похода в 1877 году нанесена тяжелая несправедливость, за которую она хочет реванша. И вот мы теперь идем вместе с этой проклятой Французской республикой, полной ненависти к вам, преисполненной разрушительных идей, которые в случае войны с вами могут стоить нам Династии».
Это роковое охлаждение русско-германских отношений впоследствии свело в могилу три крупнейшие европейские Империи: Российскую, Германскую и Австро-Венгерскую.
***
Решения Берлинского конгресса до сих пор «расценивается как личная победа Дизраэли в его борьбе с антисемитской политикой русского правительства».
Более того, за поддержку Турции Дизраэли сумел выторговать для Англии Кипр. «Этот старый еврей — великий человек», — заявил своим приближенным германский канцлер Бисмарк. Возвратившемуся в Англию Дизраэли, как «творцу почетного мира», королева Виктория пожаловала орден Подвязки, а Лондон — звание почетного гражданина.
«Тогда уже, — писал в ноябре 1881 года генерал М.Д. Скобелев в частном письме, — для слишком многих из нас было очевидно, что Россия обязательно заболеет тяжелым недугом свойства нравственного и заразительно растлевающего. […] Позорящая ныне Россию крамола есть, в весьма значительной степени, результат того почти безвыходного разочарования, которое навязано было России мирным договором, не заслуженным ни ею, ни ее знаменами.
В истории есть один пример подобного же гибельного нравственного падения, вызванного причинами схожими: это могущественная тогда Испания после сражения при Лепанто[3]. У нее также отшибло память сердца, и люди, ошеломленные свидетели отрицательного для родины мирового события, не в силах были передать потомкам идею святости и незыблемости государственного идеала. Поколение, сражавшееся при Лепанто, оставило истории лишь одно имя автора «Дон-Кихота», безрукого Сервантеса, гениальная сатира которого потрясла до основания католическую, монархическую и рыцарскую Испанию, уготовив великое падение этой страны. Сервантес — тот же нигилизм".
И действительно, разочарование итогами войны к распространению и укоренению революционной пропаганды в России, приведшей, в конце концов, к террору, который увенчался беспрецедентной позорной охотой на Государя, завершившейся, как известно, цареубийством…
Но не забудем: «даже самые оголтелые революционеры не посмели бы поднять руку на Царя, водрузившего Крест над Святой Софией».
На Царский гроб легла простая пехотная золотая сабля, врученная Государю 2 декабря 1877 года во время турецкой кампании офицерами конвоя. С ней Он с тех пор никогда не расставался. До самой смерти.
Стоявший у гроба своего Царственного брата Великий Князь Николай Николаевич признавался близкому ему человеку, какие мысли одолевали его у одра Августейшего мученика: «Он лежит убитый, истерзанный, а я, брат Его, ничего другого к Нему не чувствовал, кроме ненависти».
И «Великий Князь зарыдал, сотрясаясь всем телом».
[1] При этом почему-то забывают другие характеристики, данные Ф.И. Тютчевым «милейшему князю»: о «невероятной пустоте» последнего и т. д.
[2] Собственно, потеря ориентиров в эпоху Императора Александра II среди высших чиновников Империи было явлением не столь уж редким. Вот что, например, заносил в свой дневник во время Польской смуты 1863 года министр внутренних дел: «Мы все ищем моральной силы, на которую могли бы опереться, и ее не находим. А одною материальной силой побороть нравственных сил нельзя. Несмотря на все гнусности и ложь поляков, на их стороне есть идеи. На нашей — ни одной. […] Мы говорим о владычестве России или православия. Эти идеи для нас, а не для поляков, и мы сами употребляем их название неискренно. Здесь собственно нет речи о России, а речь о Самодержце Русском, Царе Польском, конституционном Вел. Кн. Финляндском» (Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. Т. I. М., 1961. С. 258−259). Совершенно чудовищный текст!
[3] Речь идет о морском сражении 1571 года, завершившимся полным поражением турецкого флота от испано-итальянской эскадры. - С.Ф.
|
|
