 |
| Труд | Александр Неверов | 18.01.2005 |
— В основе всякого сюжета лежит переживание-мысль и ее носитель — герой. Чего-чего, а переживаний в последние полтора десятка лет нам хватало и хватает с избытком — за себя, близких, за страну свою, по сей день разоряемую смутой, за разрушение человека как такового. И герой мой — это, прежде всего, человек смуты, другим он и быть не может, неся в себе все страсти, все муки неладного времени, весь метами его испомеченный. Пройти все это, пережить и не сломаться, остаться людьми своей культуры и истории, своего духа — вот задача наша. Я и пытаюсь ее не то чтобы решить — это решит наша воля к жизни, — а хотя бы поставить верно перед собою и читателем.
Ну, а собственно сюжет повести — это история современника нашего, человека из низов, как пренебрежительно баре нынешние таких называют. Бездумно отправившийся из села родного счастье за хвост ловить, он проходит горькую и страшную школу раздора, предательства, нестроения государственного и общественного — нравственного в первую очередь. И школу мужества и чести в том же Приднестровье, где, кстати, немало и моих земляков-оренбуржцев побывало. Герой мой возвращается в дом родительский, потеряв почти все, но смысл свой человеческий обретая. Большой ценой платим мы за этот смысл, но по-иному, видно, нельзя: выстраданное — крепче.
— И здесь ты остаешься верен деревенской теме — одной из самых трудных и больных…
— И раньше так называемая «деревенская проза» не была у нас каким-то там кантри, тематико-стилистическим заповедником, а говорила, кричала о назревших проблемах и неладах общенародной, а не одной только деревенской жизни — и оказалась, к несчастью общему нашему, права. А тем более сейчас, когда «реформы» варварски распахали почти все границы между социальными укладами, превратив всю остатнюю, обкорнанную историческую Россию в одно необозримое «поле бедных» с непроходимыми бурьянами всяческого люмпенства. И не приходится нам, пишущим, выделять особо деревенское или, скажем, интеллигентское житье-бытье, настолько все перемешалось в одной на всех беде. Я и не выбираю, и герои-персонажи мои не столько, может, собственно деревенские люди, сколько выходцы из нее, а это, согласись, обширнейший срез характеров и судеб, самого времени нашего.
— А что сегодня происходит на селе?
— Что видишь первым делом, подъезжая к большинству сел в нашем родном Отечестве? Остовы механизированных токов, если их еще не сдали на металлолом, да заброшенные фермы животноводческие с ободранными крышами… Поголовье общественного скота снизилось во многие разы — и это сейчас, когда конкуренцию, как на том же Западе, выиграть могут только крупные и не то что механизированные — полностью автоматизированные животноводческие комплексы. То есть все скатывается на куда более примитивный, допотопный уровень единоличных сараюшек, в лучшем случае — небольших кооперативных ферм (показательные, куда возят начальников, не в счет), да и то мясо-молоко сдать-продать бывает трудно даже за бесценок: мясокомбинаты наши предпочитают работать на западном, более дешевом и технологически готовом сырье. То же и в полеводстве — на советских еще тракторах-комбайнах работают, выжимают из них остатнее. Об удобрениях и не вспоминают уже: если на Западе в среднем на гектар 600 килограммов вносится, в Китае — около 500, то у нас в России — 12… Фантастика, правда? Мы производим их по-прежнему много, но все вывозится за «зелень». То есть, по сути дела, по демпинговым ценам вывозится и плодородие земли нашей — вместе с нефтью, газом, металлами и прочим сырьем…
И потому в тупик, в ступор какой уж год заходит жизнь в деревне, с повальным пьянством, с воровством друг у друга уже, со стремительным старением, выбыванием последней рабочей силы. Мое родное Ратчино — большое степное село, какому жить бы да жить, — выглядит сейчас куда хуже, чем 30 лет назад, население вдвое убавилось… И чего другого ждать, если средств в госбюджете на сельское хозяйство выделяются крохи от потребного.
Вместе с деревней, колыбелью народа, мы теряем себя. И если будем закрывать на это глаза и дальше, мы ее неизбежно утратим, превратим в полубродячее, вконец деградированное квазинаселение. Кем-чем станет к тому времени город — неохота и думать. Но приходится.
— В твоих последних произведениях все чаще и отчетливей звучит тема веры. Можно ли говорить о твоей эволюции в этой области?
— Было бы странным, если бы она не происходила — в моем-то возрасте, с каким-никаким нажитым опытом и осмыслением всех этих диковатых «чудес» бытия и так называемого прогресса. Но дело даже и не в них, а в давно уже окрепшем понимании того, что одной «материей» ничего-то не объяснить, бессмыслицу только физического существования человека не разрешить, как и его нравственную проблематику. Впрочем, это лишь «подходы» к вере, предварительные и в достаточной мере рациональные еще объяснения себе, почему духовно не устраивает нас голый материализм. Сама вера находится далеко за пределами рацио, в области сердца, в ведении нравственной интуиции, надежды, любви. Это глубоко личное у каждого, этого не объяснить, да и не надо, наверное. Но можно попытаться выразить — в художественном образе, только ему это под силу.
— Слышал, что у тебя скоро выйдет четырехтомное собрание сочинений. На это ведь нужны немалые средства. Откуда?
— Мне, считаю, повезло: я встретил у нас в Оренбурге издателя Зинаиду Максимовну Мурашко, которая оценила все сделанное, написанное мною и взяла на себя труд и все издержки этого издания. В нем собраны практически все мои художественные вещи, повести и рассказы, которые я «оставил жить»; а в четвертый том войдет избранная часть публицистики.
— Даже в нелегкие постперестроечные времена администрация Оренбургской области старалась помогать культуре, и в частности писателям. А что сейчас?
— Бюджетная ситуация в регионах тяжкая и становится, к сожалению, все хуже, на них спихивают из центра какие только можно свои обязательства. Так называемое «финансирование по остаточному принципу» для культуры остается в силе. Мы, конечно, понимаем огромные насущные нужды области, но… Сама-то культура этого «не понимает». Да и разве она не насущна?
И все-таки находим возможности для издания наших авторов — с помощью областной администрации, спонсоров иногда находим. Два «оренбургских» выпуска журнала «Москва» сделали — полноценные, со своей прозой, поэзией, публицистикой и прочими рубриками, с молодыми нашими литераторами…
За десять лет вышло 15 номеров нашего альманаха «Гостиный Двор» — уникального, пожалуй, широтой своего культурного диапазона среди провинциальных альманахов и журналов…
Вообще же положение писателей, литераторов «во глубине России» крайне незавидное, они со своей художественной, публицистической ли правдой стали не только не нужны нынешнему невежественному правящему слою, но и враждебны: куда сподручней управлять с помощью масскультуры и тотальной лжи. Писатель бесправен по сути, целиком зависим от издателей. В провинции вдобавок гораздо труднее, чем в столицах, заработать себе на жизнь литературным трудом, и «работать писателем» могут позволить себе очень немногие. И хотя та же областная администрация пытается как-то помочь художникам, артистам, литераторам, музыкантам, учреждает конкурсы-премии и стипендии, главных проблем это не решает, переломить общероссийскую тенденцию к «раскультуриванью» и варваризации всех сторон жизни не может.
— Твой рассказ «Мост» включен в первый том антологии «Шедевры русской литературы XX века». Как это случилось? По чьей инициативе?
— Сборник рассказов 46 авторов — от Толстого и Чехова до современных писателей — составил под этим общим названием еще Д.С. Лихачев. Идея, впрочем, сама напрашивалась на продолжение, и уже расширенным научно-редакционным советом из академиков и членов-корреспондентов РАН принято было решение об издании антологии в 16 томах, включающих в себя повести, романы, поэзию, драму и даже публицистику. Совет попечителей антологии взялась возглавить жена президента страны.
— Кто из современных писателей тебе близок?
— Многие имена мог бы назвать. Конечно же, Валентин Распутин с его недавней повестью «Дочь Ивана, мать Ивана» — горько больной для нашей совести, но и всею своей болью зовущей, направляющей к выздоровлению нашего духа. Не для меня одного, знаю, стала событием книга-воспоминанье Леонида Бородина «Без выбора», в каком-то смысле подведшая итоговую (но всегда предварительную) черту под исканиями и моего поколения тоже, под целой эпохой, — искренняя, умная, живая. Много общего связывает меня с псковским писателем Валентином Курбатовым, даже и споры наши связывают. Из всех, кого мы называем критиками, он менее всего собственно критик — скорее, мыслитель, эссеист с тонким чувством слова, с богатым инструментарием его, многое чувствующий и умеющий это выразить.
— Как ты относишься к периодически звучащему тезису, что русская литература «кончилась»?
— Вообще мы плохо знаем свои нынешние богатства, на которых сидим, если не «лежим». Кому-то очень хочется навязать мнение нам, что «русская литература умерла», что в ней сейчас будто бы ничего не происходит. Это ложь либо торопливых незнаек, не умеющих видеть, анализировать и обобщать новое, либо заведомых недругов ее, играющих на «лени и нелюбопытстве» нынешней читающей с пятого на десятое публики, — настоящих читателей не так уж и много осталось… И наперекор, вопреки сегодняшней этой все заполонившей общественной апатии, современная наша литература как никогда за последние несколько десятков лет творчески активна и разнообразна, несмотря на все трудности, талантлива, идейно крепка. Литература, вообще высокое искусство и культура живы, а значит, жив и народ. А живое над мертвечиной не сразу, может, но верх все равно возьмет.
