 |
| Православный Санкт-Петербург | Андрей Толубеев | 26.04.2004 |
— У меня такое впечатление, что до революции даже очень верующие люди не были столь решительно настроены против театра, спокойнее относились к нему, а спокойствие — признак уверенности в себе. Выходит, дореволюционная церковь была увереннее и в своих служителях, и в своих прихожанах. Мне кажется, что те, кто сегодня выступает против театра, просто не надеются ни на свой разум, ни на свои силы — не верят в себя. Говорят, что на сцене мы видим разгул страстей: злодеев, блудников, убийц… А я вам приведу такой пример — может быть, неожиданный на первый взгляд. Великий святой ХХ века свт. Лука (Войно-Ясенский) был специалистом по гнойной хирургии, вскрывал страшные раны, извлекал из них гной. Он что же — для того этот гной извлекал, чтобы заражать им окружающих? Настоящий театр тоже занимается вскрытием человеческих ран, лечением или, по крайней мере, диагностикой недугов человеческой души. Мы отнюдь не стремимся к тому, чтобы недуги эти со сцены перешли в зрительный зал. Надо доверять зрителю: у него, как правило, есть прочный иммунитет, тем более, если зритель православный. А тем, кто не верит в себя, можно сказать так: не хочешь смотреть — не смотри. Если чувствуешь: «Там на сцене курят, выпивают, и мне тоже захочется курить и выпивать!» — значит не нужно искать соблазны. Прочим же людям надо уметь извлекать всяческую пользу из театрального искусства. Я думаю, что если долго занимать здесь непримиримую позицию, мы очень многое можем упустить.
Сегодня мы играем «Коварство и любовь» Шиллера. Там среди героев есть и порядочные, и непорядочные люди. Но вот героиня, которой зритель сочувствует, девушка, запутавшаяся в любовных перипетиях, решает покончить жизнь самоубийством. Зритель понимает мотивы, толкающие ее на это, и, может быть, даже склонен оправдать такое решение, но тут встает ее отец и решительно говорит: «Не делай этого! Это самый большой грех! Господь тебя никогда не простит!» Какое потрясающее впечатление производит эта реплика! Вот вам пьеса из того репертуара, который должны смотреть люди, верующие в Бога. Она хотя и не русская, но отнюдь не противоречит православному взгляду на мир. Впрочем, есть сейчас драматургия, которая мне решительно не нравится: в ней есть даже не воспевание порока и уж тем более не бичевание его, а какое-то любование грязью. Это — плохой театр, я его не поддерживаю. И, кстати, большинство людей его не поддерживает… Даже если человек сам порочен, ему неприятно, когда пороком любуются: таково загадочное свойство человеческой души.
Простите, ради Бога, за такое сравнение, но сцена — это для нас, как алтарь: она должна возвышаться над низменными страстями. Пусть не алтарь; Станиславский говорил, что театр — это кафедра, с которой звучит проповедь. Значит, весь вопрос в том, в чьих руках театр, кто им руководит, кто играет, что проповедует. Я думаю вот что: возникла же когда-то ваша православная газета, хотя прежде никто ни о чем подобном и помыслить не мог… Архитекторы строят храмы, хотя раньше они и не мечтали об этом. И вполне возможно, что когда-нибудь появится Русский православный театр, который будет нести зрителю только свет. Есть ведь и сейчас драматургия, которая плохому не научит. И кстати, в таком театре можно будет смело осмеивать пороки, что сейчас сделать не так-то просто. Порок необходимо осмеять, от него надо очиститься — другого пути нет. Подумайте, ведь когда зарождался русский театр, в школах преподавали Закон Божий. В ту пору ничего порочного в театре не было. Самой страшной пьесой был гоголевский «Ревизор». Водевили были беззлобные, добро на сцене всегда побеждало. Это очень важно, чтобы на сцене побеждало добро.
— Существует ли в сегодняшнем Петербурге театр, который хотя бы отчасти приближался к таким требованиям?
— Это трудная дорога, подобного опыта у театра пока нет. Чтобы он появился, нужно сложить усилия и театральных, и церковных деятелей. Да, конечно, это была бы новая страница в истории Русской Церкви: создание своего рода театральной духовной кафедры, с которой звучала бы особая — театральная — проповедь. Это надо начинать с нуля. Что-то можно взять из дореволюционного опыта; вспомнить, скажем, что во время Великого поста императорские театры не работали… К этому можно вернуться. Не обязательно этот театр должен быть очень большим. Вообще, самый рентабельный театр — на 400−500 мест. Можно ведь найти такой зал со всеми необходимыми помещениями. Неплохо было бы сделать его антрепризным — не иметь постоянной группы, но приглашать актеров. Музыкальная часть должна там быть. Это можно попробовать: поставить один-два спектакля под эгидой какого-нибудь православного фестиваля… Пойдет дело — можно сформировать более или менее постоянную труппу, гастроли устраивать. Надо входить в жизнь!
— Вопрос о кино. Тот кошмар, в котором пребывал наш кинематограф, сейчас как будто несколько рассеивается. А как на ваш взгляд?
— В любом случае, мы на пороге этого. Нельзя без конца смотреть на бандитов. Люди устали. Весь этот кино- и телеширпотреб сейчас — просто отмывание денег по принципу: «надо что-то слепить: быстро-быстро и подешевле». Ну и выходит подешевле — во всех отношениях, и в духовном тоже. А делать что-нибудь стоящее — это же требует затрат!.. Должен быть хороший режиссер, хорошие актеры, хорошая литература. Мне кажется, мы действительно стоим на пороге нового подъема… Вот примеры тому: фильм «Возвращение», получивший премию в Европе… Опять-таки — «Идиот». В целом мне нравится эта картина, хотя у меня другие представления о героинях Достоевского… Я вам скажу, когда у нас возродится кино: это случится, когда режиссеры заинтересуются не бандитами, а нормальными людьми.
— Андрей Юрьевич, случалось ли вам прежде играть такие роли, которые — и вы чувствовали это — отрицательно сказывались на вашей душе?
— Да, да! Сейчас я играю Арбенина в «Маскараде"… Видите, у меня свеча церковная горит на столе — я свечу эту держу специально для «Маскарада»: после каждого спектакля час-полтора прихожу в себя. Такое впечатление, что все во мне противится этой роли. Но поймите: я же не купаюсь в арбенинских страстях. Я считаю, что благодаря моей игре люди видят, какое зло приносит подобный эгоизм. Меня некоторые критики поругали за то, что я отношусь к Арбенину как к убийце, к негодяю. Помилуйте, да ведь он шулер, обманщик, отравитель! Моя христианская задача в этом спектакле — не оправдать его! Пусть зрителю не будет его жалко! Пусть зритель воспримет сумасшествие Арбенина, как Божье воздаяние и одновременно — как Божью милость к этому человеку… Психологически показать все это очень сложно…
Расскажу вам такой случай. Как-то раз, в тяжелые времена, к нам приехала делегация из какого-то совхоза: «Концертик не сделаете?» Почему не сделать? «Только нам платить нечем. У нас зверосовхоз, мы вам по шапке подарим». А у нас денег нет, чтобы такие шапки покупать, и мы с радостью согласились. Шапку эту я лет десять уже ношу. А теперь послушайте дальше… Вот вы говорите: плохая роль, плохой спектакль. Известно ли вам, что английские актеры из суеверия никогда не называют трагедию Шекспира «Макбет» прямо? Говорят не «Макбет», а «другая пьеса». Эта трагедия считается дурной, притягивающей зло: там есть чересчур глубокое проникновение в душу злодея. И вот, в те дни, когда в БДТ шел этот спектакль, у меня случались всевозможные несчастья. А ведь я играю даже не самого кровопийцу Макбета, а его друга, Банко, которого он же и убивает. Но каждый раз во время спектакля у меня случалось что-то ужасное: мать заболевала, в реанимации лежала… Она и умерла в день «Макбета», и на девятый день я играл в «Макбете», и на сороковой день, и в годовщину смерти… Проходит еще год — мы с женой ночью возвращаемся после «Макбета» домой. 22 декабря это было; теперь отмечаю этот день, как новый день рождения. Вхожу в подворотню и слышу, кто-то дышит у меня за спиной… Думал, сосед. Я оборачиваюсь, хочу сказать: «Сережа, что ты пугаешь меня!..» И вдруг — страшный удар по голове железной трубой! Смертельный удар. Наркоман какой-то подкараулил меня. А жив я остался благодаря моей шапке из зверосовхоза. У нее одно ухо не очень хорошо привязано: труба и скользнула по этому уху. Потом я трубу-то отнял, погнался за ним, но он убежал. Вот вам: с одной стороны, дурная пьеса, а с другой стороны, честным трудом заработанная шапка — какая удивительная связь! А что до «Макбета», то лучше бы нам его не ставить. На этой пьесе умер Владислав Стржельчик, психически надорвался Михаил Волков и еще один артист… Так или иначе пострадало человек десять, а то и более — не все же открываются в своих бедах.
— А бывало ли, чтобы роль приносила в душу что-то светлое?
— У нас есть такой спектакль «Арт"… Пьеса о том, как люди решили не предавать свою дружбу. Вначале герои ссорятся из-за пустяка: одному не понравилась картина, которую купил другой… Дело идет к разрыву… Но в конце концов они выбирают дружбу и не предают друг друга. Ну чем не хороша идея? И зал огромное удовольствие получает, и нам приятно играть. Самому строгому христианину можно ее смотреть: там ничего скверного нет, хотя пьеса и иностранная. Потом — «Лес» Островского. В финале там грустно, но это такая светлая грусть!.. И много зла кругом, а герои — ну да, могут подраться, могут порой слукавить, но они остаются единственными порядочными людьми среди тех, кто населяет это «лес», кому деньги дороже жизни. Добро все равно побеждает.
— Вы с самого рождения жили в театральной среде. Расскажите, пожалуйста, что такое мир актера изнутри, в частной жизни. Какие типические душевные черты ему присущи?
— Я коротко могу сказать: все домыслы об актерской распущенности — чистой воды ложь. У нас всего этого меньше, чем в других слоях общества. Стадо не без паршивой овцы, но сплоченность людей театра, их способность помогать друг другу не меньше, а порой даже больше, чем где-либо. Люди театра, к сожалению, вынуждены все время подрабатывать, у них и времени нет распускаться! Некогда! Не до того. Чем больше играешь в театре, тем меньше зарабатываешь, и нужно подрабатывать, чтобы прокормить семью. И средств нет на безпробудное пьянство. Содержать любовниц? Это привелегия денежного класса. А нам каким порокам предаваться? Напиваться? Тогда и на сцену не выпустят, сразу потеряешь квалификацию. Другое дело, когда работы нет: иной раз артист от этого запивает. Но, если уж запил — то все, он пропал, вылетел из обоймы. И не надо приводить примеры из жизни великих советских артистов: тогда ведь и времена были особые — безбожные. Наши артисты — Николай Симонов, например, — вынуждены были играть Бог знает что; тут запьешь! Душе-то некуда деться: церковь закрыта, молиться нельзя… Но, с другой стороны, когда развалился Союз, сколько отличных артистов погибло!.. Владимир Ивашов, например, — помните «Балладу о солдате»?… Только что пришла весть с Украины: Бронислав Брондуков умер. Он семь лет лежал парализованный после нескольких инфарктов… Тоже православный был человек. Нет работы на Украине! Жил бы в России, был бы востребован, и здоровье бы сберег. Светлый человек, Царство ему небесное! Словом, уверяю: порядочных людей среди нас не меньше, чем где-либо.
— Мне приходилось слышать, что среди актеров даже в советские времена было немало верующих людей: кто-то заказывал молебен перед премьерой, кто-то молился перед выходом на сцену…
— Это правда. Мой отец, народный артист СССР Юрий Владимирович Толубеев, был верующим человеком. Конечно, в то время он это скрывал, но все-таки не побоялся отпевать бабушку в Никольском соборе. Ох, как это ему потом поминали… Он не стеснялся перекреститься, хотя и не делал это напоказ. Перед выходом на сцену — всегда крестился. Я — тоже. Не сразу стал так поступать, но лет пять поработал в театре, хлебнул всякого и понял, что отец не зря так делал… Не умею объяснить, что дает мне крестное знамение на сцене… Как минимум, помогает сосредоточиться, но это, разумеется, не все… И опять вспомню о «Маскараде»: благодаря этому спектаклю я чаще стал разговаривать с Богом. Вот-вот занавес поднимется, а я молитву твержу. Я считаю себя человеком, брошенным в мир страстей. Следовательно, я должен выбираться, это мой долг. Я должен выбраться сам и чему-то научить людей, указать, где Добро, а где зло. Господь возложил на меня эту миссию.
— Вы часто ходите в церковь?
— Да, с молодых лет люблю храмы. Даже когда совершенно о Боге не задумывался… Бывало, подожмет на сессии, надо как-то сосредоточиться, забыть о повседневных глупостях, — и иду в Исаакиевский собор. Когда преподавал, водил своих студентов в церковь Спаса Нерукотворного на Конюшенной, где Пушкина отпевали… Сейчас мне очень нравится церковь свв. прав. Симеона и Анны, что на углу Моховой: она недавно отреставрирована, меня очень тянет туда. Во Владимирский собор хожу… И Исаакиевский по-прежнему люблю: народу там обычно немного, никто на меня не обращает внимания, — а мне это важно!.. В церкви ведь не услышишь: «Вон, смотри, смотри — Толубеев!..» Там все равны, все пред лицом Божиим… В Исаакие душа у меня просто летает, очень люблю этот собор.
А что касается взаимоотношений православных людей и театра… Надо быть терпимее, надо какие-то вещи прощать. Все может простить только Господь. Но как можно чаще прощать человеческие слабости — не подлости, а слабости: этому театр может научить. Если верующие это поймут, то всем будет только лучше. А если мы уподобимся тем пресловутым церковным старушкам-ревнительницам — будет ли от этого польза? Эти старушки иногда производят впечатление странных птиц, которые шумом крыльев отгоняют людей от храма… Опасно чувствовать себя безгрешным среди грешников; и если мы будем требовать закрытия театров только потому, что в них нельзя проводить церковные службы, то к чему это в конце концов приведет?
Вопросы задавал Алексей БАКУЛИН
апрель 2004 г.
