 |
| Вера-Эском | Владимир Григорян | 06.01.2004 |
«Когда дедушка построил эту избу, она долго оставалась крайней в Яранске», — говорит Татьяна Шамшурова.
Накануне с колокольни Троицкого храма я долго смотрел на этот городок, взгляд охватил его целиком. Но самого важного оттуда не увидеть.
Самобеглая коляска
Род Шамшуровых древний и восходит к изобретателю Леонтию Лукьяновичу Шамшуренкову. Для вятских эта фамилия кое-что значит.
В 1736 году сенатская контора в Москве распорядилась: «Оному Шамшуренкову к подъему большого Успенского колокола сделать модель немедленно…» Речь шла о Царь-колоколе, сотворенном пятью годами раньше. Каким мастерством занимался поначалу Леонтий в Москве, неизвестно, но только отливку 200-пудового красавца застал и в блеске медных боков прозрел, быть может, свою судьбу: творить невиданные прежде механизмы.
Отлить колокол — половина задачи. Как поднять? Академики-иностранцы и сам знаменитый механик Нартов отвергали один проект за другим. А Шамшуренков, вернувшись домой, в деревню Большепольскую Яранского уезда, пять лет создавал модели и, наконец, представил их комиссии. Две подошли, обещая создателю великую славу, но в последний момент вмешалась рука Провидения. Пожар в Кремле сохранил колокол для взоров потомков, но не для слуха. Что означало это бедствие, никто распознать так и не смог.
Быть может — пророчество, что, достигнув немыслимого величия, Россия будет охвачена огнем и осядет всей громадой своей территории, лишенная неповторимого гласа.
А может, пожар стал наказанием за прошлое, когда царь Петр велел перелить на пушки великое множество колоколов. Факт известный, вот только мало кто знает, что пушек было изготовлено столько, что хватило бы на все армии мира. Редкая из них сделала хоть один выстрел, прежде чем снова отправиться в печь.
Так и остался Царь-колокол памятником широкому замаху, слабому верой.
* * *
А что Шамшуренков? Неведомый чиновник только что и черкнул: «За учинившимся тому колоколу повреждением — поднимать его стало не для чего». И пропали даром все труды. Едва оправившись от удара, Леонтий Лукьянович снова взялся за работу, смастерив на этот раз у себя в Большепольской «самобеглую коляску». Это был первый в мире автомобиль с педальным управлением. Таясь, как пишут историки, от людей, не имея нужных материалов и достаточного набора инструментов, он создал образец чудо-машины и даже испробовал его, отметив некоторые недостатки, но тут случилось несчастье.
Умер брат Леонтия Федор, оставив вместо наследства тяжбу за земельный надел. Купец Корякин отнял его под винокуренный завод и уступать не собирался. Мастер бросился в бой, был оклеветан, взят под стражу и бит кнутом. Так начались его злоключения. В последующие годы Леонтия освобождали, а Корякина вязали, потом освобождали купца, а Шамшуренкова отправляли в узы, избивая батогами и кошками. Бывало, грозили смертью, но Леонтий Лукьянович стоял на своем. И так бы он промаялся остаток жизни, но тяга к изобретательству победила. Из нижегородской тюрьмы мастер отправил доношение о «самобеглой коляске» в московскую сенатскую контору. Там Шамшуренкова помнили еще по подъемнику, так что новую придумку за безделицу не посчитали. В первопрестольную Леонтия доставили под конвоем, а оттуда в петербургские мастерские — уже с полным почтением. Пять месяцев ушло на работу, и, как пишут исследователи, к началу сентября 1752 года:
«…были готовы тяжечная рама с четырьмя ходовыми колесами и открытый кузов с двумя сиденьями для пассажиров („праздных людей“), подвешенный к раме на ремнях, заменявших тогда рессорную подвеску. Передняя колесная ось была выполнена поворотной, шарнирно закрепленной на центральной шкворне. На задней оси были насажены зубчатые колеса…» и т. д.
Что умилительно: «оная (коляска), как следует из рапорта того времени, крестьянином Леонтием Шамшуренковым совсем как надлежит во окончание приведена и холстом обита по пристоинству (с рисуночной росписью), красками выкрашена».
Этот расписной русский автомобиль стал вершиной изобретательской карьеры Шамшуренкова, хотя впоследствии он трудился еще и над «самобеглыми санями», верстометром. Но интерес к нему падал — судьба всех русских изобретателей на редкость схожа. Причин может быть много, но две из них лежат на поверхности. Даже славянофилам было свойственно убеждение, что русский человек и сапог-то хорошо смастерить не умеет: его стезя — духовность. Добавим, что на Западе изобретатель — он и торговец, и промышленник, и еще шут знает кто. А у нас — слуга государев. Изобрел (здесь нам мало равных), и точка. Дальше только успевай тычки получать.
Умер Леонтий через несколько лет после своего триумфа — 71-го года от роду. От трудов его была хотя бы та польза, что смерть мастер встретил не на каторге, а в собственной постели.
«Дайте мне пропуск»
Под небом во дворе накрывается стол, мать Татьяны Лидия Алексеевна все несет блюда. В них — пельмени, рыба, картошка жареная и еще всего полно, посреди графинчик водружается, чайник — здесь гостей всегда так встречали. Хозяйка — в прошлом агроном, если судить по отзывам, очень толковый. А по фотографии, сделанной в молодые годы, ясно, что она была на редкость хороша собой (на фото слева). Не скрываю своего восхищения, Лидия Алексеевна смеется: «Мама все молилась обо мне, чтобы была красивая. Нас четыре сестры было, пятый брат. Все через два года рождались». Окидывает взглядом двор: «Тут мангал во дворе стоял. Готовили плов, рыбу, шашлык. И все к нам шли: и нищие, и соседи». Задумывается: неужели все позади… Нет: «Сережа (сын) у нас очень добрый. А Таня… нечего и говорить». С великой нежностью смотрит на дочь. На дворе канун лета. Небо огромное, мне всегда казалось, что на Севере оно иное, чем на Юге, начинается будто от земли. Почти невозможно из того, что я услышал в тот день, сложить цельную повесть. Скорее, это россыпь рассказов, объединенных общей кровлей.
* * *
Основателя дома звали Яковом Васильевичем Шамшуровым. Родился он в 1902 году, в той же деревне, где жил его знаменитый предок-изобретатель — Большепольской, или по-другому Большое поле.
На фронт попал летом 41-го в звании лейтенанта. Воевал исправно, заслужив орден Славы. После тяжелого ранения у Якова Васильевича началась гангрена, и врачам пришлось отнять ногу. Согласно семейному преданию, Шамшуров сильно переживал свою увечность, жить не хотел. Но дома оставались жена и четверо сыновей. Так что Яков Васильевич смирился, решил забыть о себе, как о погребенном вместе с ногой — жить для других.
Когда добрался до родины, построил дом на краю Яранска. Вскоре он был назначен председателем соседнего колхоза и даже в партию вступил — надо так надо. Но вот однажды в его дом постучала нищенка Анисья, Аннушка, Нюра, кто как звал. Верущая. Попросилась жить. Яков Васильевич без лишних слов ее принял, и тридцать лет Аннушка обреталась под его кровом. Пенсии не получала, и хотя любили ее Шамшуровы, в тягость быть не желала. Пока были силы, все ходила на паперть Успенской церкви за милостынькой. На исходе жизни увидела сон, передавала: «Вижу, стоит Божия Матерь с благообразными женщинами. Говорит мне: «Все стою, смотрю. Идут девушки, вдовушки, а тебя все нет. Ну, вот и ты идешь». — «Да я, — отвечала Аннушка, — исходила все кладбище, искала себе место, да так и не могла найти». И верно, похоронили ее не на старом кладбище, а на новом. Там-то место нашлось.
* * *
Татьяна помнит, как дед им — детям — сказки на ночь рассказывал, очень любил внуков. Перед концом жизни все чаще вспоминал детство. Говорил: «Теперь у нас жизнь безрадостная. Вот говорят, что прежде было плохо, а теперь светлое будущее. Нет, раньше весело жили. Это сейчас радости нет».
Словно удивилась однажды его душа, что у нее отняли прошлое, и уснула. А перед смертью начала пробуждаться. Позвали священника, который исповедал и причастил старика. Но в то время было поверье, что причащаться можно не чаще одного раза в месяц, поэтому в другой раз батюшку не позвали, хотя Яков Васильевич очень этого хотел. Как-то вдруг сказал: «Ко мне приходил Христос». А потом перед смертью все метался в бреду и просил непрестанно: «Дайте мне пропуск. Дайте мне пропуск. Домой мне нужно, домой, позовите батюшку». — «Был же батюшка», — ему отвечали. А старик снова начинал метаться, выговаривал: «Вижу, папенька мой пошел, мама. Дайте мне пропуск». Он молил о последнем причастии.
Свадьба
Сын Якова Васильевича Борис Шамшуров всю жизнь работал шофером. Как они женились с Лидией Алексеевной — целая история. Он — сын коммуниста, она — секретарь комсомольской организации. За молодой красавицей-агрономом многие пытались ухаживать. Волосы у нее темные, кудреватые, рука легкая, на полях, которыми она занималась, все росло, так что уже не только за красоту ее начали почитать.
Их венчание с Борисом вызвало шок не только в Яранске, весть дошла до Кирова. Кто-то из своих выдал, ведь брачились молодые в четыре утра, когда на улице еще стояла кромешная тьма. Город спал, когда их водили вокруг аналоя. На невесте была фата, платье нарядное с белым клеверочком из панбархата, на женихе новый черный костюм. А через несколько дней появилась карикатура в стенгазете. Молодые на санях с сундуками едут к попу. Борис рассердился, сорвал ее, потом жалел, что не сохранил. Дело комсомолки разбиралось на всяких пленумах, а местное начальство просто разрывалось. С одной стороны, из областной столицы несутся грозные требования о расправе, с другой — и лен, и пшено хорошо уродились, спасибо Шамшуровой. Так и не уволили.
Отец Авель
Когда Лидия Алексеевна носила под сердцем последнего из детей, Сашу, врачи убеждали ее сделать аборт. Живот был больно велик, пугали, что благополучно не разродится. К тому же простыла, заболела тяжело. Измученная, отправилась за советом к отцу Авелю, который в то время окормлял Яранск. Батюшка посмотрел, улыбнулся: «Не бойся. Богатырь у тебя будет». И верно, Саша, когда родился, весил четыре с лишним килограмма. Вымахал потом под потолок, закончил университет.
Родом отец Авель был с Украины. Ребенком был болезненным, слабым и вдобавок неудачливым. То на ржавый гвоздь наступил — и, похоже, не обошлось без заражения, мало кто верил, что дитя оклемается. Три раза тонул, был затоптан лошадью и так далее. И хотя каждый раз он выживал, люди даже не сомневались: «Этот — не жилец».
В семнадцать лет поступил в Киево-Печерскую лавру. Чистил картошку на всю братию, а это человек семьдесят. После революции стал келейником у одного архиерея, нелюбимого большевиками. Первый раз они нагрянули, когда епископ был в отъезде. Зло сорвали на отце Авеле, но пуля прошла навылет. От испуга монах упал, и его сочли за мертвого. В другой раз владыка оказался дома, и повели их на казнь уже вдвоем. Раздался один залп, другой, третий. Православные продолжали стоять, и тогда солдаты попросили епископа: «Помолись, батя». Владыка помолился. Следующая пуля убила его наповал, а отец Авель хоть и упал бездыханным, но снова остался жив.
С яранскими он познакомился в ссылке, которую отбывал после очередного лагеря. Они и зазвали в Вятскую сторону. Подруга Татьяны Шамшуровой Алевтина вспоминала, как умилялся батюшка, глядя на ее длинные рыжие волосы, повторял: «У Евы в раю были такие же». Откуда знал? Когда хоронили батюшку, целая стая голубей снялась с места и провожала пастыря от храма до кладбища.
Бабушка Тина
Лидии Алексеевне она приходилась двоюродной бабушкой. Прожила 98 лет, из них добрую часть у Шамшуровых. В юности братья едва ее не выдали замуж, но Тина сговорилась с подружками сходить к отцу Матфею Яранскому. Отправились пешком по Кикнурскому тракту. Обращаясь к Харитине, старец произнес: «Уезжай». Так она оказалась в Москве. Во время войны работала в Петропавловском лазарете. Снимала комнату, которую в революцию пули прошивали насквозь. Тогда же пришла к настоящей вере. Произошло это после того, как явился Тине во сне будущий Патриарх, а тогда еще митрополит Московский Тихон. Протянул таблеточку и только-то и сказал: «Теперь ты познаешь истину». Так он собирал свое воинство. Почти все оно погибло, и Небеса в те годы сильно обрусели.
Спустя несколько месяцев после этого сна Харитина Лажечникова смогла увидеть Патриарха уже воочию. Стала свидетельницей, как он произносил грозно: «Анафема, анафема, анафема всем беспоясникам, бескрестникам…» Этот камень запер будущее богоборцам, и они мстили как могли. Когда чекисты отравили Святейшего, народу к его гробу пришло не меньше, чем на похороны Ленина.
Сама Тина чудом избежала смерти. После революции она занималась портновским делом. Как-то оставила несколько отрезов материи у знакомых — матери с дочкой. Когда вернулась за своим, ей протянули несколько лоскуточков с улыбкой, мол, забирай. Тина покраснела, спросила, что это значит. Откуда-то выскочил старик — хозяин дома со злым, перекошенным лицом. Девушка не понимала, что ее хотят убить и перед злодеянием распаляются. И тут трижды на ухо Тине было сказано кем-то незримым: «Уйди, уйди, уйди». Она молча вышла.
Еще вспоминала Харитина, как рушили Храм Христа Спасителя, а потом пытались разводить рыбу в вырытом на его месте котловане. Вода там была черная, страшная, и рыба вся дохла. Спустя много лет там построили бассейн и уже не рыбу стали запускать, а людей. Прежде чем уехать из Москвы навсегда, Харитина решила снова посоветоваться с отцом Матфеем. Съездила к нему и услышала: «Возвращайся домой, живи среди своих. Проживешь так себе, но спасешься».
* * *
В Яранске Харитина Кузьминична нянчилась с детьми, которые по степени родства приходились ей как минимум прапраплемянниками, приучала их к вере, но без нажима, бережно. Иногда пересказывала книги, читанные в молодости. Домашним запомнилось одно название «Буря в стоячих водах» — про цыганку. Сама бабушка Тина с юности романами не увлекалась. Читала Новый Завет — каждый день по главе. Однажды врач сказал, что жить ей осталось недели две (одно легкое было мертво), но бабушке Тине было некогда умирать. Она отдала детям еще лет десять, успев несколько раз перечитать Благую Весть. Один раз Лидия Алексеевна зашла в комнату, где сидели ее мама Елизавета и бабушка Тина. Обе плакали над Евангелием. «Что плачете?» — спросила Лидия Алексеевна. В ответ прозвучало: «Жалко».
Умерла Харитина Кузьминична Лажечникова на Воздвижение Животворящего Креста. Перед смертью переживала трогательно: «Вот умру, будете бояться на подушке моей на кровати спать». — «Но мы ее очень любили и поэтому не боялись», — вспоминает Татьяна Шамшурова.
День похорон всем запомнился очень отчетливо. Лидия Алексеевна говорит: «Сухо было, тепло очень, день солнечный, ах какой солнечный день, пыль летела». Дочь Татьяна ей вторит: «Была настоящая золотая осень». За неделю до этого она потеряла кипарисовый крестик, подаренный духовиком — отцом Иоанном Крестьянкиным. Несла девочку, племянницу, на руках и обронила. Когда возвращались с кладбища, только сошла Лидия Алексеевна с телеги близ дома, как увидела крест, лежащий на дороге. И поняла, кем была для дома Шамшуровых бабушка Тина. Спасением.
Лизонька
Среди других ночевала иногда у Шамшуровых блаженная Лизонька.
Когда случилась революция, она жила с братом. Тот отказался идти в Красную армию, скрылся, и активисты решили сорвать злость на Лизоньке. Сначала зашли в дом и сняли ходики. Решили остановить для нее время. Но девушка не распознала знака, и через несколько дней ее вытолкали из избы в чем была. И никто Лизоньку в той деревне — Пайголово — к себе не пустил. Все люди, даже родня, отвернулись. Плача, она ушла в лес. А когда наутро вернулась, то вроде как тронулась умом.
Спустя несколько лет люди все больше стали примечать ее прозорливость. Татьяна Шамшурова вспоминает, что однажды подошла к блаженной, сказала о двоюродной сестре: «Вот Надюшка дочку ждет». Но Лизонька посмотрела благожелательно и проговорила: «Нет. Парень будет. Вы не переживайте, когда родится. Все с ним будет хорошо». Паренек и верно родился неживой, еле откачали. Татьяна к Лизоньке бросилась сообщить новость, а та ее опередила словами: «Ну, сестра-то парнишку родила. Да мертвого. Но ничего, похлопали, да закричал».
Ходила она полуодетая, да и полуголодная тоже, хотя ей много всего несли — и еду, и одежду. Аннушка-нищая гордилась, что Лизонька согласилась взять у нее чулочки. Подарки блаженная принимала нечасто.
* * *
Татьяну Шамшурова выделяла. Один раз позвала с собой за шесть километров навестить болящую. По непролазной грязи кое-как добрались, а на обратном пути Лизонька заговорила о том, что сейчас мало кто спасается. Из мужчин — один на сотню, из женщин — одна на тысячу. Быть может, из-за абортов. Блаженная этого не объяснила, как и того, зачем взяла девушку с собой.
В другой раз Татьяна собралась к старцу в Чувашию — схиархимандриту Серафиму, а Лизонька стеной встала. Обращаясь к Лидии Алексеевне, все повторяла: «Не пускай, утонет. Будет тепло, пусть едет». Так Татьяну и не отпустили, а как растеплилось, она действительно поехала — только не в Чувашию. Пришло приглашение от московской знакомой Нины, которая с двумя подругами перебралась тогда в Дивеево. Власти передали им Казанский храм, и по благословению отца Венедикта, нынешнего настоятеля Оптинского монастыря, девушки купили домик, козочек — Зайку и Розочку, а туфельки сменили на кирзовые сапоги. Так начиналось восстановление Дивеевской обители в годы, когда и помыслить-то было невозможно о торжествах в честь преподобного Серафима, подобных нынешним. А Татьяне посчастливилось увидеть, как все начиналось, и самой потрудиться. Спасибо Лизоньке.
* * *
Когда блаженную парализовало, доктор ей, как и Харитине Лажечниковой, отмерил жизни считанные недели. И снова был посрамлен: когда имеешь дело с христианами, лучше вообще не спешить с приговорами. Лизонька прожила еще одиннадцать лет. Ее взяла к себе другая яранская праведница — бабушка Ираида. Живет без паспорта, без пенсии, кормится с огородика, куда соседи отводят воду со своих участков. А она только обойдет огород с иконочкой и скажет: «Господи, помоги, на Тебя уповаю, только Ты один помощник и заступник». Ираида и поминки по блаженной справила, позвав много людей, и годовщину. А на кресте кладбищенском отец Василий из Никулят ангелочка нарисовал.
«Живи с мамочкой…»
Бабушке Татьяны — Елизавете — однажды приснилось: заходит она в Успенскую церковь, а там распустились красивые красные цветы. «Это — верующие люди, — поясняет Татьяна, — мои подруги: Алевтина, Зинаида Чернова, Ира, Таня Малышева, Лариса-художница, Тоня-Антонина, с которой мы вместе в Доме ребенка работаем… одни несут подвиг материнства, другие девства». Некоторых из них я уже знаю, но сейчас расскажу немного о том цветке, котором Татьяна забыла упомянуть. О ней самой.
Красотой она пошла в мать, и как расцвела, начали к ней свататься один за другим кавалеры. Татьяна не знала, что делать. По-дедовски решила для себя: «Надо так надо, вот только верно ли, что это Богу угодно». Пошла к блаженной Лизоньке за советом. Хотела зазвать домой на ночевку, но Лизонька прямо в храме при всем честном народе, не дожидаясь, как за ней водилось, вопроса, воскликнула: «Замуж выходить — не в куклы играть». Потом уже, по дороге в дом Шамшуровых, добавила, опять громко, на всю улицу: «Васька-то приедут с Алешкой, на порог не пускай!» — Васькой был тот самый отец Василий из Никулят, который потом Лизоньке ангела на кресте нарисовал, а Алешкой был его сын, ныне отец Алексий. Блаженная их нежно любила, но против замужества Татьяны была настроена решительно.
В другой раз приехал один мужчина из Ташкента, готовился к рукоположению, а перед тем хотел жениться. Татьяна в который раз отнеслась к сватовству смиренно и без энтузиазма. Жених был намного старше возрастом, но человек положительный. На этот раз на пути замужества встала бабушка Тина. Отправилась в храм, заказала молебен и горячо попросила Божию Матерь: «Если судьба — то сведи, а нет — разведи». К вечеру жениха и след простыл. Как он потом написал в письме, случилось необъяснимое. Против воли ноги его понесли, так что только в поезде пришел в себя.
Точку в этом вопросе поставил старец Иоанн Крестьянкин. Замуж не благословил и в монастырь уходить тоже не велел. Лидия Алексеевна пытается вспомнить: «Как он сказал: «Мама твоя…». Сказано было вот что: «Живи с мамочкой. Мамочка твоя игуменья, а ты неси послушание. Много на себя не бери, обетов, обещаний не давай, с любовью ко Господу неси болезни».
«Ты возьмешь меня в церковь?»
Слушаю и думаю, что Татьяна Шамшурова, наверное, тоскует по тем временам, когда в ее доме кипела жизнь. Сегодня больше не бегают по дому дети, один за другим сошли в могилу старики. Отец перед смертью оставил дочери в подарок часы. Часы украли, и, рыдая, Татьяна стояла в храме, когда услышала: «Не плачь, не плачь, не плачь». Видно, ангел пролетел. Так же лишилась ходиков в гражданскую войну блаженная Лизонька, и время для нее остановилось, пока Бог ее не коснулся. Так же трижды услышала с Небес бабушка Тина «уйди», когда стояла на краю погибели. Из чего сплетается ткань нашей жизни, кто бы разобрал это художество.
Не сразу, но поняла Шамшурова, чего хотели от нее и Лизонька, и отец Иоанн, а значит, и Господь. Призвание открылось, когда стала воспитательницей в Доме ребенка.
Дети живут здесь до пяти лет, прежде чем попасть в детские дома. У Чуковского есть такая книга — «От двух до пяти». Это время, когда ребенок впитывает все, как губка, и душа его принимает форму. Он сможет потом в течение жизни многому научиться; ему придется до гробовой доски выбирать между добром и злом. Но как внешний облик складывается в утробе матери, так натура — в первые годы.
— Это, видно, было промыслительно, — говорит Татьяна о своей работе.
Детей у нее много, с ними и беда, и счастье. Многие больны, истерзаны прежней жизнью в своих родных семьях. В советские времена Татьяна работала в детском саду, где на ее веру очень косо смотрели. В Доме ребенка свои трудности. Не могут, например, многие понять, как это так — не кормить дитя перед причастием. Поэтому отпускают редко, хотя малыши с радостью претерпевают воздержание. Одна девочка как-то заявила: «Хочу каши». Дали ей каши. Остальные ни глоточка не сделают.
Однажды гуляли по городу и, завидев купола Троицкого храма, закричали восторженно: «Вон твоя церковь, Татьяна Борисовна, вон твоя молодая церковь». Церковь и правда молодая. Ее четвертый год как открыли.
Просят воспитательницу: «Ты расскажи про своего Бога». Друг друга любят, хотя и обижают. Запечатленное во младенчестве в семье так просто из памяти не стереть. Их нужно не просто содержать, кормить, нужно исцелять. Можно рассказать, как они крестики носят. Половина бережет, а другая половина очень быстро превращает в кусочки металла, грызут, ломают, хотя Татьяна учит их крестики только целовать, остановиться малютки не могут. Вот мальчики такие — Женя и Саша. Потом просят новые. «Нам надо», — говорят. Женя просится: «Ты возьмешь меня в церковь?» Как сходит — успокаивается, ходит умиротворенный. Саша вторит другу, говорит Татьяне: «Ну что же ты меня не берешь в свою церковь, мне так хочется».
* * *
Иногда Татьяна водит малышей всей гурьбой к бабушке Ираиде. Той, что ухаживала за блаженной Лизонькой и коротает старость в большой бедности. Но к приходу детей сухариков насушит, хлеба напечет: все рады, и старуха довольна.
— Да ведь и она половину зарплаты тратит на Дом ребенка, — говорит Лидия Алексеевна Шамшурова о дочери.
Татьяна сердится, машет рукой: «Перестань».
Я спрашиваю ее, памятуя о том, что творится в некоторых детдомах:
— Много воруют?
Татьяна, помолчав, отвечает:
— Больше приносят.
* * *
В городе у Татьяны квартира, от которой легче добираться до работы. На прощание Лидия Алексеевна говорит дочери: «Ты приходи, я по тебе страдала». Это, кажется, типично вятское выражение.
Обратно мы с Татьяной вновь идем полем. Только теперь я смотрю на него другими глазами. В этом месте собирался на Вознесение весь Яранск, а гости съезжались издалека. Разворачивалась гармошка, начинался праздник. Люди угощались, пели, разговаривали. Кто-то пускался в пляс, а духовные люди говорили о духовном. Усаживались в кружок Яков Васильевич Шамшуров с сыном Борисом, бабушка Тина и Аннушка-нищая. Отец Авель, дважды расстрелянный, но живой, благословлял яранских, а блаженная Лизонька вымаливала для них прощение.
Один миг, и картина пропадает. Мы снова карабкаемся на пыльное шоссе, откуда рукой подать до «молодой церкви» — Троицкого храма, во вратах которого Татьяна и исчезает, помахав мне рукой на прощание. На страже этих ворот стоят вовсе не ангелы с мечами, а всего лишь нищие. Я замираю, слушая, как из собора доносится пение.
31 декабря 2003 г.
