 |
| Русский дом | Протоиерей Александр Шаргунов | 28.07.2008 |
Меня очень смутили высказывания православных богословов, один из которых весьма известен и почитаем. Это митрополит Антоний (Блюм). Он пишет: «Бывают случаи, когда аборт неизбежен, но эти случаи только медицинского порядка. Когда зачинается ребёнок, который будет уродом, — да, в таком случае аборт допустим». «Когда ты думаешь о том, что вот — родился этот ребёнок; пока он ещё малюсенький, это еле заметно. Но если человек вырастет, ему будет 20 лет, и 30 лет, и ещё столько лет, и в течение всей жизни — ничего, кроме физической муки, физического страдания или психической растерянности, не будет. И вот тут, я думаю, можно медицински рассматривать вопрос о том, что да, в данном случае законно было бы совершить аборт. Потому что — имеем ли мы право присуждать десятилетия психического и физического страдания потому только, что мы хотим, что бы этот ребёнок родился и был бы моим сыном, моей дочерью. Я не знаю, как это канонически обусловить, но медицински, я думаю, тут есть очень серьёзный вопрос, который можно решать врачу, даже верующему, в этом порядке» («Вопросы брака и семьи»).
А вот высказывание протоиерея Георгия Митрофанова, преподавателя Санкт-Петербургской Духовной академии об эвтаназии: «Не всякое лишение человеком себя жизни может рассматриваться как грех. Допустим, человек убеждается в том, что он болен неизлечимым заболеванием, которое приведёт его к мучительной смерти, которая лишит его возможности уйти из жизни в покое и в сознании и обременит его близких материальными и моральными затратами на бессмысленное продление его жизни. И человек хочет проститься с этим миром, с близкими людьми в полном сознании и не переживать тяжёлых физических мучений, превращающих его в страдающий кусок мяса. Разве мы можем уподобить этот осознанный выбор человека самоубийству в классическом смысле слова?».
Оба эти рассуждения продиктованы как будто сострадательной заботой о человеке, гуманизмом. Может быть, они понятны неверующему человеку. Но христианина они не могут не шокировать.
Л. Антонова, г. Москва
В этих рассуждениях два аспекта. Один как будто чисто практический, другой — богословский. Хотя не бывает богословия, не связанного с жизнью. Чем более «богословский» подход, тем более практическое он имеет значение.
Во первых, сколько мы знаем случаев, когда как будто бы самая точная диагностика неожиданно оказывалась ошибочной. Но дело даже не в этом.
Святые отцы говорят, что, отвергая посылаемый за наши грехи крест, мы не облегчаем своё положение, а делаем его вдвойне тяжёлым. Крест остаётся, но теперь мы будем нести его без помощи Божией. За убийство одного непригодного, с нашей точки зрения, для жизни человека, Бог пошлёт для нашего вразумления ещё больше таких страдальцев. Если возможно оправдать это убийство, почему не оправдать убийство людей, «неполноценных» с точки зрения интеллектуальной, классовой, расовой или ещё какойнибудь иной? Может быть, это будет жестоко сказано, но вспоминаются знаменитые опыты над заключёнными в нацистской Германии с целью выведения «хорошей породы» путём стерилизации «неарийцев».
Столь же тупиковым является по своим последствиям чисто «богословский» подход. Человек — это всегда явление, самое великое чудо Божие. В нём — одно из самых славных откровений Христовых тайн. Человеческий эмбрион — уже знак творческой любви Божией, действие Его творческой свободы, Его великолепия. В нём уже присутствует замысел Божий о написании его в Книге Жизни, начало исполнения его призвания. В чудесном Царстве Христовом не у всех один и тот же путь. И самые последние, самые убогие, в том числе в физическом плане, могут по дару Христа стать среди первых. Известны случаи, когда родившиеся калеками — без рук, без ног, слепые — достигали святости. Велика свобода Божия — непостижимая и непредвиденная, и всегда созидательная. Бесчисленны лучи, отражающие взор Божий.
Только ложное понимание путей Промысла Божия может поcтавить христианина, исповедующего веру в милосердие Всесильного и Премудрого Бога, перед лицом такого безумного выбора, о котором Вы сообщаете. По существу, перед лицом отчаяния. Иллюзии и отчаяние не дают Богу действовать в нашей жизни.
Всякий раз, когда мы умаляем жизнь до границ настоящего времени, не открывая её будущему, мы закрываем её в печали, в банальности и бездарности воинствующего или просто индифферентного к тайнам жизни атеизма. Именно в этом заключается великая трагедия современного мира: закрытость к реальности вечности и попытка найти ответ в сегодняшних его идеалах — может быть, иногда как будто неплохих, но всегда препятствующих полноте человеческого призвания. И потому неизбежно разрушительных. Вплоть до оправдания убийства и самоубийства.
Какие бы ни были у нас скорби и испытания, мы должны приносить их к Богу, к подножию Христова Креста. Самые великие трудности рождаются не только из-за нашего непонимания тайны человека, но из-за непонимания Бога и смысла испытаний. Когда мы не предаём свои скорби в руки Божии с верою и молитвой, возникают наши взаимные непонимания друг друга, появляются тёмные мысли и переживания. Мы доходим до предела наших сил — физических, психических, нравственных и духовных.
Да, испытания порой превосходят наши силы. Но чем больше у нас скорбей в этой «долине слёз», тем большее уготовано нам утешение. Таков непреложный закон, о котором непрестанно напоминают все святые. Всюду Царство Божие развивается и углубляется, преодолевая трудности и терния, преграды и сорную траву разного рода. У каждого сантиметра земли — своё сопротивление. И семя укореняется не без труда. Только слёзы, как свидетельствуют все святые — подлинные богословы, — делают землю мягкой и плодоносной.
Подлинное качество жизни не зависит от простого отсутствия несчастий, страданий и бед. Оно заключается скорее в том, благодаря чему жизнь становится бесконечно драгоценной. С небес мы должны смотреть на землю, потому что Сын Божий смотрел на неё с небес и избрал её для Своего пребывания. Только так мы можем почтить Христа и по чтить нашу землю.
Почему так настойчиво пропагандируется так называемая толерантность в сегодняшнем мире? Что она означает? С. Хоменко, г. Керчь
Что означает «толерантность»? Она означает, что вера — строго частное дело, но подчинение общепринятому — обязательно. По сути — это торжество того, что было во времена жестоких гонений на Церковь в Римской империи. Положи зёрнышко ладана перед статуей императора, и ты свободен. Иди, и веруй во что хочешь — во Христа или в антихриста.
Если все верования законны, равным образом гарантированы духовной пустотой государственной власти, это значит, что самое дело веры относительно. Оно должно быть на втором плане, a priori отмечено отрицательным знаком. От начала до конца вера рассматривается как нечто отрицательное с точки зрения торжествующего зла, в то время как скептицизм становится «благом», гарантом общественного мира и свободы. Иными словами, ослабление веры будет всегда желательным, поскольку содействует демократическому сосуществованию самых разных идей.
Может ли с этим согласиться исповедник истины? Всё сопротивляется в нас этой установке. По своей природе человек стремится упразднить духовную не определённость — ту, которой пронизана наша современность.
Это интуитивное сопротивление надо попытаться понять. Что несрабатывает в «демократическом» скептицизме, достаточно великодушном, чтобы примирить все верования? Вне сомнения — он неодолимо приводит к тому, что именуется релятивизмом. Всё относительно. Мало сказать, что релятивизм опасен. Чисто логически очевидна абсурдность этого принципа. Если релятивизм становится объединяющим началом, он спотыкается прежде всего о самого себя. Иначе говоря, относительность становится относительной, т. е. одним из верований. Если кто-то говорит, что всякое верование частично и что всякая истина относительна, это утверждение должно быть отвергнуто на основании его собственных постулатов. Подобной логикой мы попадаем в замкнутый круг. Те, кто полагает, что всякое убеждение опасно, потому что всякая истина иллюзорна, подпадают под ту же самую оценку. Кто настаиваетна абсолютности тезиса релятивизма, должен признать законным тезис, отвергающий релятивизм. Как сказали бы древние философы: если тезис релятивизма истинен, то он ложен.
Нам предлагают, чтобы мы подвергали сомнению любые свои убеждения и не настаивали на их абсолютности. На деле современный скептицизм чаще всего означает отрицание единой истины. Нас хотят убедить, что к ценностям каждого человека, какие бы они ни были, должно относиться с одинаковым уважением. Но если все веры частичны или равноценны, если сама идея истины есть заблуждение, если добро и зло — вопрос понимания каждого отдельного индивида, тогда единая истина действительно не имеет смысла. Тогда наш ужас перед ГУЛАГами и Освенцимами — лишь результат чисто исторических обстоятельств. Иными словами, если бы гитлеровский режим восторжествовал, мы бы не думали о нём так, как сейчас думаем. Если бы коммунизм не рухнул, то главные коммунисты не стали бы главными антикоммунистами, а продолжали бы пропагандировать миру «светлое будущее». Безумие! Ныне толерантность собирает своих сторонников на последний бой против истины, предлагая вместо единой истины выбор — каждому по его вкусу и желанию. Исполняется пророчество апостола Павла: «Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням» (2 Тим. 4, 3). И неудивительно, ибо временное сегодня всюду ставится впереди вечного, земное — впереди небесного.
Нам говорят, что толерантность — панацея от искушения тоталитаризмом, от нетерпимости, надёжная защита высшей ценности человека — свободы. Но существует фанатизм толерантности, подавляющий свободу веры. И только истина сделает нас свободными (Ин. 8, 32), а не какая-либо новая психологическая или социально-кономическая реальность. Мы видим, как под формами, по видимости, менее жестокими, чем в минувшем веке, либерализм препятствует истинной свободе, и прежде все го свободе совести, анестезируя её. Это слишком ясно видно на примере легализации убийства миллионов детей (посредством абортов). И не только физического убийства. В то время как требования истины — непременное условие свободы.
