 |
| Вера-Эском | Николай Браун | 12.06.2008 |
Игра снежками
— Николай Николаевич, если кратко, как бы вы охарактеризовали Пантелеева?— Он стоит в ряду таких известных детских писателей, как Корней Чуковский и Виталий Бианки. Но из них он выделяется своей необычной биографией — явной и тайной.
Официально Пантелеев считался выходцем из гущи народа, из беспризорников, которого взрастила советская власть. Все это знают по повести «Республика Шкид», которую Пантелеев написал в соавторстве с другим «шкидовцем» — Гришей Белых, носившем в колонии прозвище Янкель. Им тогда было примерно по 16 лет. Когда они принесли в издательство своё творение, то на многое не надеялись. Но Горький их горячо поддержал, до 1936 года повесть переиздали аж 10 раз, перевели на множество языков. Так недавний сирота-детдомовец, «выходец из пролетариев», стал знаменитостью в стране Советов.
На самом же деле Алексей Еремеев (это настоящие имя и фамилия Пантелеева) был сыном репрессированного царского офицера. До конца жизни Алексей Иванович оставался беспартийным и исповедующим православие, о чём я твёрдо свидетельствую. Даже в его рассказах и повестях, напечатанных в советскую пору, просматривается, что он христианин, — и в «Честном слове», и в басне о «Двух лягушках», и в других произведениях. Конечно, публично о своей православности он не заявлял — тогда это было «несовместимо с жизнью», как говорят врачи. Пантелеев — очень своеобразный писатель, не все из современников смогли его понять, да и сейчас споры вокруг его личности продолжаются.
— Когда вы с ним познакомились?
— В 60-е годы. Наши семьи общались, поскольку мои родители тоже были литераторами, но обычно Пантелеева я видел лишь издали. А лицом к лицу с ним столкнулся в один из зимних деньков в посёлке Келломяки, ныне Комарово. Алексей Иванович выходил из столовой Дома творчества в довольно весёлом настроении. И погода была такая — стояла оттепель, уже всё дышало весной. Увидев меня, Пантелеев вдруг спрашивает: «Вы видели в цирке жонглёров?» Отвечаю: «Да, конечно». Он: «А вот я умею неплохо жонглировать, посмотрите». Тут же он слепил пять снежков, потом добавил ещё три и начал этими снежкам жонглировать, постепенно набирая их всё больше и больше… Позже этот образ — жонглёра — впечатался в моё восприятие судьбы этого писателя. Такое было озорство у Пантелеева, такое желание поразить меня, молодого человека, что я тоже почувствовал азарт. И мы, словно два сверстника, показывали друг другу, что и как мы можем этими снежками. А ведь мне было около 20 лет, ему отнюдь не ровня!
— О чём вы тогда говорили?
— О самом разном… Я сразу почувствовал его способность быстро сближаться с людьми, взвешивая дистанцию в общении. И был поражён его вопросами: как я отношусь к природе, как воспринимаю людей, даже спросил, считаю ли я себя верующим. Я ответил, что верующий, крещён в 45-м году… Представьте, весёлый дядя жонглирует снежками и этак, между прочим, спрашивает: «А Кто, по-вашему, мир сотворил?» По интонации я понял: этот человек убеждён, что без знания таких важных вещей в жизни шагу нельзя ступить. Конечно, я сразу понял, что он верующий, и не просто, а проповедующий о сохранении души. Он говорил, играя снежками: «Ведь что пользы человеку в его богатстве, если он душе своей повредит?» Говорил очень серьёзно — и, знаете, воспринималось это естественно. Потом Пантелеев резко перешёл в область политики, и я ему ответил. Он удивился: «Поражён смелостью ваших суждений». Я: «Для этого смелости не надо, я просто говорю о том, что думаю». «Да, но как вы так можете говорить, ведь вы меня совсем ещё не знаете?» Я, конечно, рассмеялся и сказал, что я его знаю по тому, что он пишет, — в школе проходил его произведения, а также знаю от родителей. Он спросил, как я воспринимаю его рассказы. Я вспомнил «Пакет» и «Честное слово». Он зацепился: «Как к „Честному слову“ относитесь»? Отвечаю, мол, конечно, своё слово надо держать и… никого не выдавать. Ответ ему понравился.
Когда зашла речь о «Республике Шкид», я ответил честно, что эта книга меня не удивила. Наверное, сказал несколько резковато. Я ведь его воспринимал исключительно как детского писателя и подозревал, что он, привыкший разговаривать только с подростками, недооценивает мою «взрослость». Я-то считал себя очень взрослым, имел жёсткие взгляды на жизнь, и в частности на советский режим.
В конце нашей «игры снежками» Пантелеев заговорил о христианских заповедях и о том, что ради своего ближнего можно иногда и рубашку снять. Я шутливо так отвечаю: «Согласен рубашку снять, хотя ещё зима не кончилась». И знаете, его реакция была очень своеобразной: он взял мой чемодан… Я ведь собирался из Комарово ехать в Ленинград и столкнулся с Пантелеевым как раз по дороге на электричку. Было неудобно, что человек старше меня несёт мой чемодан, но Алексей Иванович не отдал — так и донёс до станции.
Лёнька Пантелеев
— Первое впечатление бывает самым ярким. Что больше всего вам запомнилось?— Меня поразили озорство Пантелеева, его мальчишество, желание какой-то игры с оттенком авантюрности. Характер его мне показался интересным, даже речь его была своеобразная — он грассировал. Я сказал ему: «Знаете, вам в „петербургское время“ очень хорошо бы давался французский язык, вы так грассируете, как принято во французском произношении». Он ответил, что ради интереса самоуком изучал этот язык.
О характере Пантелеева говорит и то, кого он любил. Так получилось, что ещё прежде я был знаком с его будущей женой Элико Семёновной. У меня до сих пор сохранилась её книжечка «Золотые зёрна», выпущенная в Детгизе в 1947 году, с дарственной надписью: «Коле от тёти Элико». В ней содержались «загадки и пословицы народов СССР». Элико была грузинкой, внешне очень красивой и с темпераментным характером. Одевалась всегда модно и со вкусом, что по тем временам бросалось в глаза, и всегда вела себя не чопорно, а открыто, с людьми в очереди разговаривала, шутила, рассказывала какие-то истории. Сначала она была замужем за писателем Владимиром Орловым, который жил рядом с нами на канале Грибоедова, в соседней квартире. Оттуда часто доносились звуки страшных семейных сцен. И вот такую необычную женщину Пантелеев принял всей душой. Надо добавить, что Элико Семёновна открыто исповедовала православие, ходила в храм.
— Как часто потом вы встречались с Пантелеевым?
— С 1966 по 1968 годы, вплоть до моего ареста, встречались не раз и в Комарово, и в Доме Союза писателей по улице Шпалерной, куда он, кстати, не любил ходить. Алексей Семёнович всякий раз говорил мне о необходимости учиться прозе, рассказывал, насколько трудно это ему давалось, когда он с Григорием Белых писал «Республику Шкид». Я, как уже сказал, к этой повести о беспризорниках относился критически — она казалось мне цветистой, приблатнённой, этакой попыткой построить что-то новенькое на тему социализма, что в 20-е годы пользовалось спросом. Спорили. Пантелеев привёл отзыв Горького, для которого «Республика Шкид» — это «праздник». Но там же Горький говорил, что эта повесть есть наглядное свидетельство того, как люди могут перевоспитываться при социалистическом строе, мол, она даёт пример «перековки». А ведь когда он это писал, на Беломорканале тоже была «перековка», и на Соловках, и всюду в ГУЛАГе… Ещё я иронизировал насчёт «инженеров человеческих душ», каковыми с лёгкой руки Горького стали называться советские писатели. Говорил Пантелееву: как вы можете восхищаться Горьким? Ведь он, когда Ромен Роллан спросил его в письме, почему в СССР сотни тысяч людей посылают на Север, ответил ему: у нас людей отправляют на Север поправлять здоровье. А вот мой отец Николай Леопольдович Браун, известный поэт, узнав, что задуман выезд писателей на Беломорканал, категорически отказался. И потом мне объяснил почему: там же надо будет восхвалять труд неповинных заключённых.
— И как Пантелеев к вашим словам отнёсся?
— Он сказал, что Горький всё-таки значительный писатель. И что, мол, у него тоже были «Несвоевременные мысли». И что у таких людей есть разные стороны. Маршак, например, не будучи отважным, помог Пантелееву избежать лагеря. Также и Фадеев ему помог, и не только ему одному — фактически спас Заболоцкого, вытребовав его на две недели из мордовского лагеря якобы на литературную конференцию и прописав в Москве.
Парадоксальным было то, что Пантелеев, оправдывая зачинателя соцреализма, сам оставался чужд коммунистам, как и мои родители, отказывался вступать в партию. Среди советских литераторов он был «попутчиком». Кстати, он и псевдоним себе взял «говорящий». Лёнька Пантелеев — это реальный человек, который служил в ГПУ, но, увидев, что те творят, фактически объявил им войну. Стал «вором в законе» и в годы НЭПа брал на гоп-стоп квартиры богатых коммунистов, в том числе чекистов. На месте преступления он оставлял записки: «Ленька Пантелеев, интеллигентный бандит». Милиция считала честью поймать его, а среди народа Лёнька Пантелеев прослыл этаким Робин Гудом, поскольку делился «экспроприированным» с бедными людьми. Во всяком случае, он сумел создать такую легенду. Кроме того, он стал единственным, кто сумел совершить побег из Крестов. И вот начинающий писатель, фиктивный беспризорник, берёт себе такой псевдоним. Шестнадцатилетний паренёк не догадывался, что это станет его эмблемой на всю жизнь и одно потянет за собой другое…
После выхода автобиографической «Республики Шкид» молодого писателя подняли на щит: вот перед вами беспризорник, перевоспитанный в условиях социализма. Возникла легенда. И через 12 лет Алексей Иванович вынужден был эту легенду утвердить и узаконить, написав автобиографическую повесть «Лёнька Пантелеев». Так началось раздвоение в жизни.
Двойная биография
— Леонид Пантелеев и Алексей Иванович Еремеев — насколько они разные?— Во-первых, у Алексея Ивановича отец не погибал в Первую мировую войну. Его отец, Иван Афанасьевич Еремеев, был казачьим офицером, храбро воевал, за что царь наградил его орденом святого Владимира «с мечами и бантом», который автоматически давал офицеру статус потомственного дворянина. В 19-м году ЧК арестовала Еремеева, он содержался в холмогорском изоляторе и, видимо, там был расстрелян. Мать тоже была не «из пролетариев», а из купеческой семьи. Во время гражданской войны она вывезла детей из Питера в Ярославскую губернию. Конечно, там голодали, жизнь катилась однообразно, не с кем было играть — и Алексей оттуда просто сбежал, бродяжничал и при живой матери попал в колонию для сирот-беспризорников, в Шкид. Надо сказать, создание приютов для беспризорников ставилось в заслугу советской власти, в частности Феликсу Дзержинскому. Но сама же ЧК и плодила беспризорников, убивая родителей. Таких «расстрельных» сирот было много в Шкиде.
«Пролетарский» литературный образ Пантелеева впоследствии позволял ему печататься, отчасти оберегал от репрессий. Но всё равно в ОГПУ Пантелеева знали в настоящем качестве — что он сын «врага народа». И Алексей Иванович знал, что «там знают». Десятилетиями над ним висел занесённый дамоклов меч. Несколько раз его арестовывали. В книге «Верую» один из таких случаев описан — как его схватили на Мальцевском рынке. Правда, как рассказал мне Алексей Иванович, задержали его всего лишь из-за подозрительного вида — у него характерная походка была, несколько нервная. Но если бы дело раскрутили… Перед его глазами стоял пример Гриши Белых, соавтора «Республики Шкид». Того арестовали в 1936-м, и он в 38-м погиб в лагере.
С «попутчиками» тогда не чикались, как, например, с Сергеем Есениным. Власти хотели его «освоить», сделать символом советского таланта из народа. А когда не получилось, убили.
— Вы верите в насильственную смерть Есенина?
— Не верю, а знаю. Мой отец в начале 20-х годов работал санитаром, и это он выносил Есенина из гостиницы «Англетер». К тому времени отец уже насмотрелся на самоубийц и однозначно свидетельствовал, что Есенин таковым не был. Никаких признаков, что он был удавленик, не имелось, язык высынут не был, цвета лица был бледный, зато тело было всё изувечено, рубашка порвана, словно его жестоко пытали при допросе. В чемодане Есенина не оказалось продолжения поэмы «Страна негодяев», которая была критикой Троцкого, и других стихов. Кто их оттуда изъял?
Вот и делайте вывод. Пантелеев не мог «идти в лоб» против советской власти. Но, когда касалось вопросов веры, тут уж удавалось проявлять твёрдость. Он регулярно ходил в Князь-Владимирский собор на службы, приглашал меня — дважды мы были вместе там на Пасху. В Союзе писателей шушукались: вот ведь, верующий, но всё ему сходит с рук! Близко он ни с кем не сходился, если не считать Евгения Львовича Шварца, который был крещёным, православным. Тот, правда, меня, юного, раздражал своей постоянной ироничностью и шутками по всякому поводу. Алексей Иванович хранил в душе свой особенный взгляд на мир, который было некому высказать. В 37-м арестовали и расстреляли его близкого друга, писателя Николая Олейникова, выходца из казаков. Даже среди знакомых соседей, которые жили рядом с ним на Знаменской (у Московского вокзала, рядом с церковью, которую посещал академик Павлов), многие были арестованы.
— Пантелеев вам во всём доверял?
— Он так говорил: я редко рассуждаю на различные темы, только с людьми, которым доверяю. Таковых было очень мало, но мне удалось попасть в этот круг. Наверное, он знал, что мои убеждения не позволили бы выдать ничего. Такой парадокс: со мной, «антисоветчиком», можно было говорить свободно. А с кем он ещё мог поделиться мыслями о религиозных философах: Бердяеве, Лосском, отце Сергии Булгакове, выписки из которых хранил в своей тетради?
Я, конечно, видел и понимал это его трагическое раздвоение. Скажем, он очень ценил Солженицына, утверждал, что до Солженицына литература была другой, а теперь тот «открыл двери». Но когда я начинал спорить с ним насчёт «Ивана Денисовича», говорил: в нём показана жертва и нет никаких признаков сопротивления, а я в лагере видел другое, люди не сдавались, — Пантелеев сразу замыкался, чувствовалась в нём какая-то скованность. Нет, он не был воинственным, не помышлял о публичном противостоянии…
Лагерное фото
— Как христианин, Пантелеев, наверное, тяготился этой раздвоенностью?Что его мучило? Дочку Пантелеева, описанную им в детском рассказе «Наша Маша», я лично знал. Это был разумный ребёнок, она бы всё поняла. И даже если бы Маша проговорилась в школе, что дома молится перед иконой, Пантелеева вряд ли за это наказали или посадили бы, режим-то при Брежневе стал мягче. Помню, в нашей квартире, на кухне, у бабушки висела икона с негасимой лампадой, и когда к нам приходили гости, то мы просто закрывали дверь на кухню. Однажды пришёл переводчик Павел Кобзаревский, которого я хорошо знал, и случайно увидел лампаду. Тут же он рассказал в Союзе писателей: «У советской поэтессы Марии Комиссаровой икона с лампадой. Вот какие у нас члены Союза, куда же вы смотрите?» Ему ответили: поэтесса беспартийная, а верующая — её мать, чувства которой надо уважать. И всё. Так, в частности, ответил Прокофьев. А ведь это было в 1947 году, когда начались послевоенные репрессии, гремело расстрельное «ленинградское дело».
Думаю, Алексей Иванович не за себя опасался, а за Машу, что её будут потом преследовать. Как я уже говорил, сам он на церковные службы открыто ходил, на улицах крестился на купола с крестами. Как-то мы шли с ним в Князь-Владимирский собор, и на улице Большой Пушкарской, ещё далеко до храма, он стал креститься, только завидев крест над крышами. И когда с женой ездил в Грузию — там тоже при множестве народа стоял на службах. Нет, он никак не скрывал своего исповедования христианства…
Господь удивительным образом хранил Алексея Ивановича в разных жизненных ситуациях. Одна блокада Ленинграда чего стоит. Но посылал ему и страдания тоже, словно во искупление чего-то. Дочка Маша очень сильно болела, Пантелеев давал ей лекарства 18 раз в сутки. В середине 70-х трагически умерла жена. Элико Семёновна, как всегда изящная, бежала за трамваем, который подходил к остановке, но почему-то проехал дальше — и Элико продолжала бежать… Вдруг у неё остановилось сердце, она упала. До приезда «скорой» она долго лежала на мостовой — такая стройная, красивая, с остановившимся взглядом в небо… Дочь Маша мало прожила, скончалась от болезни в 1990 году, через два года после смерти Пантелеева. Вот такая судьба.
— Всё-таки противоречивый портрет вы нарисовали. С одной стороны, запуганный репрессиями человек. С другой — не боялся ходить в храм…
— Понимаете, над Пантелеевым довлели разные обстоятельства, но сам по себе он был человеком отважным — когда касалось принципиальных вопросов. В книге «Верую» он рассказывает, что во время переписи 37-го года в графе «Вероисповедание» написал: «православный». Это было настоящее исповедание веры, ведь на этом его карьера могла закончиться. Таким же отважным он был в вопросах чести. Когда меня арестовали, Алексей Иванович приходил к моим родителям, чтобы поддержать, читал мои стихи, которые из лагеря я тайком пересылал. Дарил родителям свои новые книги, надписывая их дружескими посвящениями, например: «Дорогому Коле, Николаю Николаевичу Брауну от любящего его автора. Пишу эти строки ночью в Комарове. Только что слушал его прекрасные стихи. Ещё стучит радостно сердце. Спасибо! Л.Пантелеев. 26.VII.72». Уже из-за этого он мог навлечь на себя неприятности.
Более того, Алексей Иванович не побоялся вести переписку с политзаключённым. У меня ведь была статья 70-я — «антисоветская пропаганда и агитация» — и я считался ООГП, особо опасным государственным преступником. Многие писали мне через родителей, прося вложить свои записки в их конверты. А Пантелеев не побоялся напрямую отправлять корреспонденцию, оставляя на конвертах и открытках-поздравлениях с религиозными праздниками свой адрес и фамилию. По тем временам это был отважный поступок.
Расскажу такой эпизод. Когда в 79-м году я вернулся из лагеря после 10-летнего срока, мы сразу же встретились. Говорили много… Я всё ждал, когда Алексей Иванович начнёт расспрашивать о лагерной жизни. Но он был сосредоточен на своих размышлениях, которыми, видимо, прежде не с кем было поделиться. Я его прерываю: «Алексей Иванович, расспрашивайте, я ведь только что „оттуда“, вам, как писателю, будет интересно». Я ж и вправду мог рассказать интересные сюжеты, описать необычные персонажи. Но Алексей Иванович продолжал своё… Недоумевал я так, а потом заметил на книжной полке за стеклом свой портрет в зэковском бушлате и лагерном шапо. Это был снимок «оттуда», который Пантелеев увеличил большим размером, 18×24. Понимаете? У него было личное, христианское отношение к моей судьбе. Но политической стороны он не хотел касаться.
Исповедь
— Что вас тронуло в посмертных записках Пантелеева «Верую»?Если б он ещё пожил, застал бы свободу… Я сейчас как бы прокручиваю события его жизни. Детство. Беспризорные скитания. Первая книжка «Республика Шкид», «Лёнька Пантелеев», книга о блокаде «Живые памятники», «Дом у Египетского моста», документальные записи. И что вижу? У него была очень яркая жизнь и при этом замечательные способности описывать реальные события. Не придуманные, художественные, а именно реальные.
Я ему говорил: «Вы имеете острый глаз как документалист. Поэтому вам нужно всё, что видели в жизни, описать. Только описать так, как оно было на самом деле. Если напишете, мы когда-нибудь издадим за рубежом. Пишите спокойно, не волнуйтесь, что это пропадёт». Пантелеев отвечал: нет, мне трудно писать в стол. И всё же он написал!
— По вашему мнению, «Верую» получилась честной книгой?
— Однозначно. Это исповедь. Для нас его духовная биография ценна тем, что она совершалась не в среде верующих, не среди монахов или священников, а в самом страшном, духовно извращённом месте — в советском Союзе писателей. Я хорошо знал его атмосферу, поэтому нисколько не преувеличиваю. Для нас ценно, что даже в наихудшие времена и в наихудшем месте были люди, которые сознавали, что путь России невозможен без Церкви, без Христа. Без этого распадётся всё — и мораль, и само государство. Распадутся люди внутренне и не смогут преодолеть возрастающих сложностей жизни. Сам же Пантелеев нашёл свои «архимедовы» точки опоры именно в православии. И это позволило ему в запутанной, двойственной советской действительности сохранить бессмертную душу.
Записал Михаил СИЗОВ
http://www.rusvera.mrezha.ru/564/5.htm
