 |
| Татьянин день | Евдокия Варакина | 28.05.2008 |
Цель монахини N — лишить читателя «автоматизма восприятия», помочь трезво взглянуть на cебя, увидеть и принять свою немощь, но не погрузиться в ее созерцание, а обратить свой взор к Богу, Которому не нужно надрывно доказывать, что ты что-то значишь и все-таки достоин уважения…
Решимость идти за Христом не означает мгновенного преображения. Ветхий человек умирает долго и мучительно, до последнего цепляясь за жизнь. Зрелище это весьма неприглядное: ведь, чтобы душа очистилась, вся грязь должна из нее выйти. Наружу выйти, «выпереть», во всей своей неприглядности, все то, чем одолевается «избравший благую часть: строптивость, безответственность, эгоизм, мстительность, истерическое саможаление, диктат плоти». И у тебя все это выпирает, и у соседа по келье, и у игумена, и у паломника… «Иногда отчетливо понимаешь: если б не Божие благоволение, критическая масса наших самолюбий, нетерпений, нервов и обид мгновенно разнесла бы любой монастырь вдребезги: первое сопрано опоздала, регент в раздражении одергивает всех подряд, альты мстят яростным молчанием, цепная реакция ползет дальше, трапезница швыряет тарелку под ноги келаря, келарь срывается на крик, кухарка убегает плакать…». Какая уж тут благообразность!
Подлинное христианство, о котором так настойчиво пишет монахиня N, заключается как раз в том, что человек понимает это и готов к этому, он жаждет не ложной красивости и внешнего благообразия, а рождения новой, настоящей жизни со Христом. Нужно потерпеть всю эту немощь и грязь, свою и чужую, чтобы достичь подлинной, Христовой красоты монашества и, достигнув, заметить ее, разглядеть в непритязательных с виду буднях: «Купножитие сообщает братству чудотворную силу; когда все вместе сажают или копают картошку, косят сено, засевают по весне огород, воцаряется радость, подобная той, что зафиксирована на лицах оптинских монахов известной фотографией, где они все в фартуках приготовились рубить капусту…остро ощущается сакральность даже самых будничных моментов монастырской жизни; освящается все: семена и плоды, грядки, сады, ульи и колодцы».
В таком подходе к церковной жизни «Плач третьей птицы…» удивительно напоминает написанную намного раньше книгу московского священника о. Димитрия Дудко «Волною морскою…». Оба текста откровенно говорят о слабостях, грехах, ошибках церковных людей (в одной книге — священнослужителей, в другой — монашествующих), о храмовых (монастырских) неурядицах и нестроениях, о внутреннем оскудении, о той самой грязи, которая вдруг начинает «выпирать» из человека — и в обеих книгах сквозь всю эту тьму и грязь струится немеркнущий свет Христов, утешая, преображая, прощая, напоминая, что сила Божия в немощи совершается.
Важно только одно — искать эту силу Божию. Именно эту мысль настойчиво повторяет монахиня N. В монастырь уходят — ко Христу. И управляет монастырем — Христос. И подчиняется монах — Христу. И в каждый момент своей жизни он предстоит — перед Христом.
Если об этом забыть — начинаются искажения: человек начинает бояться за свое здоровье, за свой имидж, за свой завтрашний день. А ведь все очень просто — вот ты и вот Христос, все остальное неважно, потому что все — от Него. Ну чего монаху бояться, если он в постриге для всего умер и всего себя отдал Богу?
Однако, на самом деле, заданная планка так высока, что… сама монахиня N незаметно для себя ее сбивает. Например, в рассказе, который позволю себе привести полностью: «…послушницу, страдающую тяжелой хронической болезнью, подлечиться не отпускали, а когда, наконец, благословили, оказалось поздно, и девушка скончалась, правда успели постричь, в больнице. Игумения, вопреки ожиданиям сестер, ни виноватости своей, ни раскаяния не обнаружила, напротив, возвращаясь с кладбища, широко перекрестилась и удовлетворенно молвила: „Слава Богу, еще одну проводила!“
Этот рассказ автор приводит в обличение настоятелей, злоупотребляющих своей властью, и возмущение монахини N вопиющим произволом и цинизмом игумении очевидно…
Но… разве это неправда — что смерть на послушании приравнивается к мученичеству? Что монах в постриге умер для мира и для себя и не должен цепляться за свою жизнь, за все земное? Мы же договорились так думать, и обличили (достаточно жестко) тех, кто так не думает? Автор не раз на протяжении книги подчеркивает, что монах не должен бояться смерти, потому что вся наша жизнь в руках Божиих; в другом месте „Плача…“ монахиня N в качестве положительного примера приводит решение одной монахини не лечиться от тяжелой болезни, принятое ей также не добровольно, а под влиянием чужого благословения: „Угроза серьезной болезни вызывает дикую панику; подобно язычникам мы никак не уразумеем, что дни нашей жизни сочтены не нами (Шекспир). „Одна монахиня мне написала, что страдает и если не сделает операции, то умрет; я отвечаю ей: имей веру, возложи все на Бога, предпочти смерть; она присылает мне ответ, что болезнь повернула вспять“ (Иосиф Афонский, старец). Признак духовного преуспеяния — малоуважительность страха смертного, а потому всякому живущему нечисто вожделенна жизнь временная“.
Из-за чего же оценки автором одинаковых по сути эпизодов прямо противоположны? И замечает ли сама автор, что ее позиция поменялась?
Подобных несоответствий собственным утверждениям в книге „Плач третьей птицы…“ немало. Например, в очерке „Пустите детей…“ автор опровергает мнение, что монастырь нужно выбирать и к нему присматриваться. В других очерках неоднократно указывает на то, что в монашеской традиции считается неправильным монастырь менять. А в одном месте вдруг с явным сочувствием говорит о смене монастыря из-за неподходящего распорядка: „…что касается женских обителей <…>, те, кто в силах трудиться, чрезвычайно редко имеют возможность посещать службу: одна послушница насчитала восемь раз, после чего переменила монастырь“. Конечно, эти замечания разбросаны по разным очеркам и привязаны каждое к своему контексту. Но если свести их воедино, то получается явное противоречие, и невольно хочется поправить автора: чем нарушать духовный принцип монашеской жизни и менять монастырь, не лучше ли все-таки последовать стереотипу и выбирать монастырь, присматриваться к нему, прежде чем уходить туда?
Утверждений, с которыми хочется поспорить, в книге достаточно много. Более того, получается, что автор, сознательно или нет, и сама с собой не соглашается. И это, в общем-то, совсем не удивительно, потому что монахиней N затрагиваются такие темы, у которых нет и не может быть однозначного универсального решения. Например, нужно ли смиряться „ради Христа“, когда тебя унижают? „Меня унижают“, — это вопль гордости („Плачешь? Это не ты, гордость твоя плачет!“ Что тут возразишь!») или беспокойство образа и подобия Божиего, которое в человеке (по словам прп. Ефрема Сирина, Бог «не позволяет делать принуждение и оскорбление Себе и Своему образу — человеку»)? В одном месте книги монахиня N с большим сочувствием приводит пример из жизни святого, когда тот не стал терпеть «унижения»: «Юный Паисий Величковский, когда новый игумен позволил себе ударить его по лицу, немедленно покинул обитель в Любече, хотя для этого и пришлось по льду перейти Днепр». В другом месте она вдруг роняет фразу с противоположной оценкой: «Нынешний послушник, обладая воспаленным чувством собственного достоинства, к терпению наказаний способен очень мало и мчится собирать вещи порой после самого мягкого порицания». Так какая же реакция правильная?
Автор вспоминает и о классических примерах смирения перед унижением: послушнике, который стал святым за то, что безропотно терпел побои старца, «Темницу» из Лествицы, где кающиеся монахи унижали сами себя. Но вспоминает их с оговоркой — современным монахам это не пример для подражания. Почему?
Это вторая основная мысль книги. Нельзя слепо следовать примеру святых — потому что мы сами другие. Они боролись с душевностью в себе, чтобы достичь духовности. У нас, вместо душевности, — зияющие пустоты с непомерными страстями вокруг. И потому, например, прежде чем, следуя Евангелию, духовно «оставить отца, матерь и чад», нужно научиться их любить, не по-христиански, а хотя бы «по-язычески», иначе окажется, что-то, что мы посчитаем подвигом, будет обыкновенным эгоизмом: легко бросить других людей, о которых тебе лень заботится, ради молитвы и безмолвия и восхищаться своей духовностью. И так во всем — мы еще не можем быть аскетами и подвижниками, нам бы стать для начала просто нормальными людьми. «…Не зря иные духовники советуют молодым отвлечься от „Добротолюбия“ и обратиться к Диккенсу или хоть „Винни-Пуху“, чтобы заполнить зияющие нравственные дыры пусть простенькими примерами отваги, стойкости, дружбы — прежде чем воспарить в горняя».
С этой позиции смотрит автор и на проблему унижений: мы терпим их не ради Христа, как терпели святые, не смиряя свою гордыню, а или из трусости, или из-за заниженной самооценки. И потому в каких-то случаях терпеть не надо, иначе можно сломаться, утратить даже те немногие добрые качества, которые у нас есть: «…унижение <…> никогда никого не исправляет, а, напротив, порождает скрытую злобу, лукавство и прочие неблаговидные свойства извивающегося под прессом червя».
Верно ли это? Или это ненужный психологизм, усложняющий простоту царского пути? Или, и того хуже, тихий шепоток самости современного человека, принимаемой им за необходимейшее чувство человеческого достоинства?
Не берусь судить. Но хочется отметить вот что. В обсуждении вот таких, «неклассических проблем» современного монашества, монахиня N опирается на исторические факты из жизни различных монастырей; на Священное Писание и учение святых отцов; на жития святых, которые она знает очень хорошо, и подходит к ним не только как верующий человек, но и как профессиональный аналитик, с легкостью делая своего рода статистические выкладки по различным частным вопросам, типа «в каком возрасте святые уходили в монастырь», «брали ли они на это родительское благословение», «брали ли они на это благословение духовника» и т. п.; и, наконец, на примеры из современной жизни. Источников, на которые ссылается автор, настолько много, что иногда «Плач…» начинает весьма походить на переработанную диссертацию «Все о монашестве с древних времен до наших дней». Но переработанную сильно — стиль живой, ссылки тоже «живые», в каждом случае необходимые, а не ради рисовки своим многознанием. К слову сказать, эрудированность автора действительно поражает.
Однако истории из современной жизни, в отличие от всех остальных опорных текстов, не всегда выглядят убедительно. Дело даже не в них самих — а в том, что, подчас, комментарии к этим рассказам о современниках у монахини N, во-первых, весьма субъективны и спорны, а во-вторых, достаточно жестки и бескомпромиссны по тону («…елейный отец С., выступающий миротворцем, кивающий правым и неправым, вряд ли в обозримом будущем увидит себя оппортунистом и человекугодником; юный иеромонах К., увлеченно распределяющий среди прихожанок запреты и обеты, уверен, что руководствуется святыми отцами, а не властолюбием, а игумен О., каждую Литургию обильно орошающий Престол слезами, и мысли не допускает о неуместной публичности и актерстве»; «м.М. решительно отнекивается от поста благочинной, орудуя безотказной мотивировкой: „я недостойна, не потяну“; на самом же деле причина в неудобстве должности, чреватой конфликтами…»; «мать Л., надменно поджав губы, изрекает: „я всех заранее прощаю“, — и мороз идет по коже: прощающий всех прощает лишь себя. Мать К., подходя перед исповедью к игумении, торжественно, с рыданием произносит: „простите меня, великую грешницу!“, — но под епитрахилью проводит одну секунду, явно для проформы»). Звучит каждый раз как диагноз — или как приговор. Без любви, без жалости, без снисхождения. Да еще и с установкой на то, что автору безусловно известны и тайные мысли, и духовная жизнь тех, о ком идет речь. Невольно искушаешься той ролью, которую монахиня N берет на себя в эти минуты — старицы? Духовника? Монастырского психолога?
Конечно, все эти истории используются как иллюстрации к рассуждениям автора, они служат не для обличения тех людей, которые в них фигурируют, а для обнажения в наших глазах наших грехов и немощей, но… речь все-таки идет о других людях.: И если, по Евангелию, любить ближнего как самого себя ты не только можешь, но и должен, то обличать другого как себя — нет.
«…В повести „Конь и его мальчик“ (Льюиса — Е.В.) есть замечательное разъяснение того, как познаются тайны Промысла. Девочка (в счастливом эпилоге) хочет узнать, что за судьба у ее знакомой. „Я рассказываю каждому только его историю“, — слышит она от Аслана ответ, охлаждающий любопытство.
Так ставится предел одному весьма распространенному у религиозных людей искушению. Дело в том, что духовная взрослость человека определяется тем, в какой мере он готов оправдать выпавшие на его долю страдания. Но со своим пониманием („достойное по делам моим приемлю“) надо крайне осторожно входить в чужую жизнь. Если я скажу: „Моя болезнь выросла из моих грехов“ — это будет вполне трезво. Но если я решу зайти к заболевшей соседке, чтобы разъяснить ей, что вчера она сломала ногу, потому что позавчера не пошла в храм, — тут самое время вспомнить предупреждение Аслана», — пишет диакон Андрей (Кураев). Монахиня N эту грань переступает много раз — и, несмотря на очевидность благих намерений, это все-таки смущает.
…Спорных мыслей, комментариев и оценок в книге много. Есть в ней и недоговоренности, и явные противоречия. Но к концу чтения возникает уверенность, что это не огрехи автора (профессиональные или духовные), а сознательная установка. Это подсказывает и сам «Плач…»: «…бывает, учат и теории предлагают, стратегию, тактику, „методику монастырского душеспасения“, но тайна не сводится к прописям и остается тайной. <…> Какие могут быть правила, когда бестолковая легковерная душа то и дело меняет позиции и зависимости от чего-то нового увиденного, прочитанного или восчувствованного; на самом деле протоптанных дорог и надежной определенности не существует <…> ответы Евангелия на важные вопросы бытия не носят характера четких рекомендаций; Господь недаром применял притчи, породившие многие тома интерпретаций, истолкований — по мере всякого имеющего уши».
Именно такой однозначной определенности, нового свода правил и мнений пытается избежать монахиня N в своей книге. Она не хочет ни осветить проблему, ни поделиться опытом, ни научить, ни вразумить. У нее другое желание — пробудить, расшевелить читателя, помочь ему, ему самому, «собственными ушами» услышать Зов и ответить на него — собственной жизнью.
Как говорил приснопамятный отец Димитрий Дудко своим духовным чадам: «Моя цель — научить вас думать». Именно это пытается сделать своей книгой монахиня N — лишить читателя «автоматизма восприятия» (термин В. Шкловского), помочь трезво взглянуть на себя («есмь то, что есмь, без слезливого умиления, но и без трагедии»), увидеть и принять свою немощь, но не погрузиться в ее созерцание, а обратить свой взор к Богу, Которому не нужно надрывно доказывать, что ты что-то значишь и все-таки достоин уважения: «не ради ничтожества и червя Христос пошел на Голгофу; каждый ценен и любим, все избраны. Незачем топорщиться, утверждаться, комплексовать…», нужно просто «взять крест своего калечества» — и, не раздумывая, не колеблясь, не взвешивая все «за» и «против» — просто пойти за Христом.
Это трудно? «Да мы не пробовали», — возражает монахиня N и вдохновенно продолжает: «В самом деле, разве мы испытывали день за днем такие средства, как бдение, пощение и на земле легание? Разве подвизались до крови? Разве свершили свой подвиг самоотречения? Разве хотя бы просили с верою? Разве любили и жаждали Бога больше жизни? Разве поверили, что удаление от мира дарует прибежище у Христа?». Поэтому не надо рассуждать и бояться, надо просто поверить Ему — и пойти…
Ведь тот монах, пусть падая, пусть едва-едва, но все-таки — перелетел…
