 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 28.03.2008 |
Представления о прогрессивности или консервативности политических (социальных, экономических, правовых и т. д.) институтов не дают исчерпывающей картины их целесообразности, скорее, наоборот, предельно ее затемняют. Само понятие прогресса, на котором основаны «четыре И», появилось исключительно в Новое время (XVII-XVIII вв). Прогрессизм исходит из того, что каждая последующая эпоха несет качественно более высокую ступень в совершенствовании общественных институтов. При этом за критерий совершенствования принимается исключительно их становление в том виде, в каком они сложились в Европе и Северной Америке на протяжении примерно последних трехсот лет. Вместе с тем Русское государство задолго до этой эпохи выработало свою собственную политическую систему, которая сложилась в целом уже к XV—XVI вв. и вплоть до сего дня является государственно-политической матрицей, следуя которой Россия во все века добивалась наибольших успехов, а отступления от которых были всегда чреваты потрясениями. Менялись названия учреждений и институтов, но не их суть. По крайней мере, это касается взаимоотношений верховной власти, высших государственных органов, совещательных учреждений и местного самоуправления. Лев Тихомиров неоднократно понятию «прогрессивности» тех или иных институтов противопоставлял понятие их «жизнеспособности», каковая определяется всей историей народа и государства, взятой в ее целостности. Также крайне существенной для понимания этого является теория «автаркии больших пространств» Фридриха Листа и теория «месторазвития» русских евразийцев (в т.ч. кн. Н.С.Трубецкого). Именно русское пространство в его исторической заданности от Карпат до Тихого океана, от Северного полюса (именно так) до Тибета и Синцзяня определило — и продолжает определять — основные направления русского государственно-правового устройства. Пространство доминирует над временем.
Важнейшая черта русского государства всегда заключалась в том, что оно основывалось не столько на писаном законе, сколько на некоей общей всеподчиняющей воле, воплощенной в одном лице, что нисколько не противоречит разнообразию жизни и всевозможным местным вольностям, причем особенностью была их некоторая юридическая незакрепленность, которая с европейской и навязанной нам в XIX—XX вв.еках европоцентристской точек зрения выглядит как ограничение свободы. В воспоминаниях Льва Тихомирова еще его народовольческой поры есть глава, в которой он описывал свою поездку в поезде с неким австрийским подданным, который попрекнул Льва Александровича отсутствием в России свободной печати и получил такой ответ (тогда еще даже от революционера): «В Европе можно все говорить, зато в России можно все делать». Напротив, наложение на русскую жизнь чуждых ей политико-правовых матриц, в частности, ограничение воли Верховной власти, только опутывает страну, не дает ей развиваться свободно, налагает на подавляющее большинство людей стесняющие рамки (как ныне финансово-коммерческие). России еще только предстоит подлинно познать, а, значит, помочь всплыть собственной политической культуре, и опыт Московской Руси здесь как нельзя кстати. Разумеется, речь идет не только и не столько о названиях учреждений, сколько о их сути, тем более, что и сами они никогда не носили строго определенных именований. Мы исходим из того, что заданием русского будущего является творческий синтез всего опыта предшествующих эпох. Речь идет о юридическом преемстве с Российской Империей и социально-организационным и военном опыте советской эпохи. Однако основой всего будущего институционального строительства неизбежно будет «матрица старой Москвы», заложенная как основа, но во многом так и не раскрытая.
Русский народ, помимо собственной воли, постоянно вынужден был отвечать на исторический вызов, следствием которого была не только внешняя, но и внутренняя политика Руси и в значительной степени ее государственный строй. Отсюда, по словам В.О.Ключевского, «боевой строй государства. Московское государство — это вооруженная Великороссия, боровшаяся на два фронта». Следствием такого положения был «тягловый, неправовой характер внутреннего управления… Каждый обязан был или оборонять государство, или работать на государство, то есть, кормить тех, кто его обороняет». Это же положение неизбежно распространяется и на саму властвующую личность. Власть есть прежде всего обязанность — от ее тяготы нельзя уклониться, как нельзя ее с себя сложить. Середина XVI в. Оказывается решающим временем в истории государственности, временем окончательного становления национального великорусского государства. Уже в этот период никаких законодательных ограничений или обоснований царской власти не полагается — «положение монарха имеет часто гораздо более глубокое историческое, чем юридическое, обоснование» (В.Котляревский). Идея ответственности пронизывала собой всю деятельность государства, получив широкое распространение в государственной идеологии того времени. В частности, преподобный Иосиф Волоцкий писал: «Аще ли еже есть царь, над человеки царствуя, над собою имеет царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, злеши же всех неверие и хулу, такой царь есть не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель».
Царская власть — не право, а обязанность, служение. В этом смысле можно в определенной степени говорить об ограничении царской власти каноном, т. е. основными церковными правилами, и стариной — обычаем в светской области. Совокупность канона и старины составляло широко толкуемое понятие правды — выражения нравственной справедливости. А подобные представления о «правде» оказывали влияние и на текущее законодательство, позитивное право того времени, одним из важных источников которого было обычное право — составная часть «старины». Это обстоятельство отчетливо проявлялось и в области государственного права, еще со времен Киевской Руси, строившегося во многом на «отчине и дедине».
Будучи носителем Верховной власти, Царь не подлежал действию государственно установленных норм. Само существо власти также не было выражено в законодательстве. Законодательство (в современном значении слова) — создание самой Верховной власти. Причем следует иметь в виду, что под «законом» понимался не нормативный акт или установление государства, а Божья воля. В этом смысле Царь не может творить закона, а может лишь издавать уставы, указы, уроки, судебники. Закон — понятие значительно более широкое, понятие онтологическое, близкое к понятию «правда». О Царе говорится: «Чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево, дабы долгие дни пребыл на царстве он и сыновья его…» (преп. Иосиф Волоцкий). Закон включает в себя порядок, чин, строй жизни, «отчину и дедину». Поэтому «московским государям была чужда мысль, что закон есть то, что им нравится, что он есть дело их произвола». Именно это подразумевал В.О.Ключевский, когда писал о том, что «московский государь имел обширную власть над лицами, но не над порядком». По отношению же к лицам и государственным учреждениям Царь — единственный источник всякой государственной власти. В этих условиях понятия «государев» и «государственный» неизбежно должны были покрывать друг друга. Государство и государственный интерес мыслились не иначе как конкретно — в форме живой личности государя и «государева дела».
Не подлежали жесткому нормативному регулированию и такие органы, как Боярская (царская) дума и Земские соборы. Понятие Боярской думы достаточно укоренилось в исторической и историко-правовой науке. Его использовали как русские дореволюционные, так и советские авторы. Однако еще Н.П.Загоскин в своей «Истории русского права» отмечал условность этого термина, называя его не «созданием истории», а научным термином. В летописях встречаются названия «бояре», «все бояре», «дума», «государев верх», «палата», «бояре, окольничие и думные люди», выражения «поговоря с бояры и думными людьми» (о государе), «царь указал и бояре приговорили», «бояре приговорили», «царь с бояры приговорили», «взнести к боярам». А советский автор Н.П.Ерошкин пишет: «„Боярская дума“ — литературное наименование органа, который в Русском государстве назывался просто „дума“ или „бояре“». Один из первых исследователей Думы, К.А.Неволин, еще в 40-е годы ХIX века называл Боярской думой чрезвычайное боярское правление во времена междуцарствия или несовершеннолетия государя, совет же государя «с бояры ил иных чинов людьми» — Царской думой.
Предметы ведомства Думы в целом можно разделить на три вида: участие в законодательстве (в современном значении слова), участие в управлении, участие в судебной деятельности. Причем Дума решает вопросы не в силу права, а по почину верховной власти. Как писал по этому поводу в своей «Истории русского права» М.Ф.Владимирский-Буданов, «при принципе единогласия решение есть дело общее». Большинство исследователей обычно выделяют три основных источника возбуждения вопросов: личное усмотрение государя, челобития отдельных лиц, общин и классов населения, указания приказной деятельности. В случае личного усмотрения государя он сам подавал думцам начинание «сидети», «поговорити», «помыслити» о каком-то деле. Почин рассмотрения челобитной также принадлежал Царю. По правовой природе к челобитиям близко поступление дел из широкого объема приказной деятельности. Судебник 1550 г. устанавливает обязательный доклад по делам, не предусмотренным в предыдущем Судебнике. Обычно доклады представлялись и тогда, когда приказные «судьи» почему-либо затруднялись решить вопрос. Уложение 1649 г. окончательно закрепило уже давно сложившийся государственный обычай: «А спорныя дела, которых в приказах за чем вершити будет не мощно, взносити из приказов в доклад к государю царю и великому князю и к его государевым бояром и окольничим и думным людем». Разнообразие источников дел порождало и разнообразие формы законоположения: царский именной указ, царский именной указ с боярским приговором и боярский приговор без царского указа. Последний мог иметь место в двух случаях: по государеву личному указу рассмотреть дело без его участия и во время междуцарствия.
Как и «Боярская дума», в значительной степени условен и термин «Земский собор». В летописях встречаются названия: «земские соборы», «совет всея земли», «великая земская дума», «общий совет», просто «собор». Слово «собор» вообще церковного происхождения, как и сама идея собора — совместного обсуждения в духе единомыслия. Л.В.Черепнин писал: «Церковные соборы старше земских, появились раньше их и, как можно думать, передали последним наименование, некоторые организационные и процедурные формы». Нельзя не видеть преемственности Земского собора и с чисто светскими институтами предшествующего времени, в частности, с вечевыми, а также с собраниями типа войскового (казачьего) круга или военных сходок вроде, например, установленной новгородцами под Смоленском в 1214 г. Тем не менее, теперь подобные собрания подчиняются уже общегосударственной задаче централизации. Таким институтом и явились земские соборы. Через них Верховная власть стремилась прежде всего узнать мнение разных классов и сословий, а затем принимать самостоятельное решение. Непосредственная мысль о созыве «совета всея земли» принадлежала Ивану IV, искавшему путей преодоления боярского своеволия, достигшего невиданных размеров в годы малолетства царя. По совету митрополита Макария Царь предпринимает попытку собрать «всяких людей» Московского государства, включая бояр, служилых и тяглых людей и всем вместе, прекратив распри, созвать «собор примирения» и получить благословение совместно «землю строити».
К этому же «решающему моменту» относится и следующий, тоже имеющий основополагающее значение в «строительстве земли» Стоглавый Собор, утвердивший также полную преемственность Русской Церкви от Византии и неизменность — до конца времен — основных православных чинов. В исторической литературе он носит название церковно-земского. При этом неправомерно думать, что Стоглавый собор был созван неожиданно. Ему предшествовала соборная же подготовка. С.О.Шмидт на основании исследования летописей и записей, оставшихся от соборов, пришел к такому выводу: «Следует отказаться от привычной мысли, будто бы Стоглавому собору предшествовал только один „собор примирения“, — таких собраний было три: 1547, 1549 и 1550 гг., и различные источники упоминают о разных собраниях». Стоглавый собор включал в полном составе Освященный собор, царскую думу и «Избранную раду». Кроме полного состава высшего духовенства, как сказано в «рукописании» Ивана IV, на соборе присутствовали «вси любими мои князи, и бояре, и воини, и все православное християнство…»
Идея Земского собора прочно входила в политическое сознание Руси. В 1585 г. бояре ответили польскому послу о «советах всея земли»: «Это дело великое для всего християнства; государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею, сперва с митрополитом и со всем Освященным собором, а потом с боярами и со всеми думными людьми, во всеми воеводами и со всею землей; на такой совет съезжаться надобно будет из дальних мест». Именно потому этому учреждению и было суждено сыграть такую важную роль в определении «новой» династии.
После воцарения Романовых деятельность Земского собора не прекращается. «Царствование Михаила Федоровича, — писал В.И.Латкин в „Истории права Московского государства“, — является временем апогея развития древнерусского представительства, его „золотым веком“, по меткому выражению одного ученого (Н.П.Загоскина). Одно время Земский собор даже превращается в постоянное учреждение и в продолжении многих лет без перерыва функционирует рядом и вместе с правительством, трудясь над общим делом умиротворения государства и урегулирования всей его жизни, всех его отправлений, приведенных в расстройство анархией Смутного времени».
Земский собор работал в строгом соответствии с давней московской традицией: он юридически не ограничивает царскую власть, оставаясь только органом «советным», органом гласности. Все решения принадлежат Верховной власти, которая неделима. Именно поэтому «царская власть не принимает никаких мер к его (собора) легализации как самостоятельного института, к наделению его определенными правами и установлению его взаимоотношений с другими органами». Вопросы, которые правомочна была поднимать на соборе как Верховная власть, так и (после 1613 г.) выборные, могли быть любыми, и действительно были любыми. Таким образом, полномочия Земского собора были «неопределенны и безграничны» (выражение Л.А.Тихомирова). Потому и поводы к их созыву могли быть любыми. Созыв собора был вопросом факта, а не установленного права. Не будучи правом, участие в соборе было, скорее, долгом, обязанностью. «Заслуживает внимания, — пишет Л.В.Черепнин, — тот комплекс правовых категорий, который сложился вокруг понятия „выборный человек“. Это была государева „служба“, так она и расценивалась правительством и сословными группами, прежде всего, дворянством». В целом можно сказать, что Земский собор был учреждением, нераздельным с Верховной властью. В деле законодательства он проводит работу законосовещательную. «Вообще, — писал в этой связи М.Ф.Владимирский-Буданов, — земские соборы Московского государства указывают на тот же древний характер русского государственного права, который в первом периоде обозначается термином „одиначества“ всех форм власти».
Середина XVI в. означала решительную смену всей совокупности органов местного управления. Одновременно с официальным провозглашением России царством и огромным шагом вперед в процессе государственной централизации, развитием «одиначества» и общегосударственной борьбой со всяческим сепаратизмом происходит решительный поворот в сторону самоуправления.
Начало губной реформы относится еще ко времени правительства Глинских — 1539 г. Реформа осуществлялась не изданием какого-либо «уложения», а путем создания на местах губных учреждений отдельными распоряжениями, губными грамотами. Само деление на губы взято из опыта Новгорода, Пскова и вообще северных земель. Суть реформы заключалась в том, что главные уголовные дела о «ведомых лихих людях» изымались из ведения «кормленщиков"-наместников и волостелей и передавались в местное ведение. Первый опыт создания губного ведомства осуществлен в Пскове. Там в 1538 г. «животам грабежу было много», а во время голодного 1539 г. «бысть в людех молва велика и смятение». В каждом уезде тогда были созданы (по грамоте) выборные губные власти для преследования разбойников и суда над ними.
В целях ограничения системы кормлений Иваном IV были проведены и земские преобразования. Важнейшим указом был «Приговор царский о кормлениях и службах» (1555−1556). Сведения о нем содержатся в Никоновской, Львовской летописях и Синодальном томе лицевого свода. Отмена кормлений приводит к повсеместному учреждению земских властей. Таковыми являются по городам и волостям излюбленные головы (старосты излюбленные) и земские судьи («лучшие люди» или целовальники). Земские власти были избираемы всеми земскими сословиями, кроме служилого класса. Избрание совершалось на неопределенный срок, но население всегда могло «переменить» выборных. Протокол выборов утверждался в Москве в соответствующем областном или финансовом приказе. Там же земские власти давали присягу. Обычно каждая волость или община, входящая в состав уезда или волости, давала своего представителя. Кроме того, население избирало также земского дьяка для записи судных дел. Все эти лица составляли земскую избу. Властные полномочия ее распространялись на тех, кто ее избирал, т. е. на тяглое население, посадских людей и крестьян. Полномочия земских властей распространялись обычно на денежные, хозяйственные и судебные дела. Они заведовали доставкой в Москву всех прямых налогов. Часто бывало так, что в округах, где были введены земские учреждения, вообще переставали действовать губные. Это относится, прежде всего, к Северу. Первоначально заселенный новгородцами, Север в значительной степени сохранил общинно-вечевой уклад. Крестьянство Севера не было закрепощено и образовывало самоуправляющиеся «миры». По сути дела, на Севере земское самоуправление не надо было «вводить»: оно существовало там изначально. Его характерной чертой было совпадение волости с церковным приходом (общиной). При этом волостной мир как община, владеющая землями и угодьями, выступает перед нами с признаками юридического лица. Избираемые «миром» старосты и посыльщики существовали со времен заселения Севера русскими. Эти выборные мирские исполнительные органы были такими же древними, как сами миры. Реформы Ивана IV по сути ничего на Севере не изменили. Вообще надо иметь в виду, что уничтожение самостоятельности Новгорода не означало уничтожения Москвой северного народоправства как местного устройства. «Собирая» русские земли, Москва «собирала» и их уклады, включая их в уклад общегосударственный. Москва боролась лишь с «выделением» уклада, «самовластием» земель. Более того, Иван IV, известный своим походом на Новгород, во многом стремился «землю строити» именно по-новгородски — там, где это касалось сельских «миров», а не городской верхушки.
Это последнее очень важно. Опорой Русского государства становилось крестьянское и служилое сословие, а не горожане (буржуазия). По сути, Россия никогда не знала «среднего класса», впрочем, и невозможного при столь огромной, географически и климатически разной страной. Собственно русский предприниматель — это освоитель пространства, промышленник — «дальнобойщик», одновременно и воин, и «государев человек», разведчик (в широком смысле слова). Но никогда — городской рантье, банковский служащий. Нынешние «национал-демократы» готовы создать «русский средний класс» и «буржуазную субъектность» за счет собственно России как «месторазвития». Ибо иначе «среднего класса» просто не создашь. Это насилие над всей тысячелетней историей, а их сегодняшние попытки опереться на «язычество» вообще противоестественны, т.к. сам «дух капитализма» рожден исключительно иудео-протестантской этикой.
Надо иметь в виду, что «одиначество» государственного и политического быта в целом пронизывало всю русскую жизнь вместе с «одиначеством» быта культурного — и культового — вплоть до середины XVII века. И.Е.Забелин в книге «Домашний быт русский царей» писал: «Несмотря, однако ж, на расстояние, которое отделяло каждого земца от «пресветлого царского величества», несмотря на порядки быта, по-видимому, столько различные и чуждые преданиям древности, великий государь, при всей высоте политического значения, на волос не удалился от народных корней. В своей жизни, в своем домашнем быту он остается вполне народным типом хозяина, главы дома, типическим явлением того строя жизни, который служит основою экономического, хозяйского быта во всем народе. Одни и те же понятия и даже уровень образования, одни привычки, вкусы, обычаи, домашние порядки, предания и верования, одни нравы — вот что равняло быт государя не только с боярским, но и вообще с крестьянским бытом. Различие обнаруживалось только в большем просторе, в большей прохладе, с которою проходила жизнь во дворце, а главное только в богатстве, в количестве золота и всяких драгоценностей, всяких цат, в которых, по мнению века, несравненно достойнее представлялся всякий сан, а тем более сан государя. Но это был только наряд жизни, нисколько не изменявший существенных ее сторон, существенных ее уставов и положений и не только в нравственной, но и в материальной среде. Изба крестьянская, срубленная во дворце, для государева житья, убранная богатыми тканями, раззолоченная, расписанная, все-таки оставалась избою в своем устройстве, с теми же лавками, коником, передним углом, с тою же мерою в полтретьи сажени, сохраняя даже общенародное имя избы. Стало быть, жизнь во дворце, по существу потребностей, нисколько не была шире жизни в крестьянской избе; стало быть, тамошние начала жизни находили себе вполне соответственный, наиболее удобный приют в той же избе».
Именно церковный раскол — и только уже за ним «культурная революция» Петра Первого — неизбежная в условиях уже свершившегося, — положил начало разделению русского народа на, по сути, два народа. И вслед за этим рушились основы государственного строя, который стал держаться фактически только на личностях монархов (законных, да, но обезоруженных отгороженностью от народа). Обвиняя во всем только Петра Первого, славянофилы, по сути, были неправы, и эта неправота во многом привела их в либеральный стан. Идея Земского собора, витавшая в воздухе в последние три царствования, не могла тогда не обернуться февралем.
На первый взгляд, парадоксально, но советский строй был во многом реставрацией порядков старой Москвы. С «Земскими соборами» в виде партийных съездов, земскими и губными учреждениями — советами на местах (да и само слово «совет» оттуда), и даже «опричниной» — партией (а не органами безопасности, как иногда считают). С единой, обязательной для всех идеологией. Но без той духовной основы, которая сшивала в единой организм всех русских людей — от Царя до крестьянина. И, по сути, без Царя и без крестьянина, без «Вольги и Микулы» — тоже вследствие того, что произошло в XVII веке. Но характерно, что в 30-е годы т.н. «младороссы» официально выдвинули лозунг «Царь и Советы» (а не учреждения «петербургского периода» и, конечно, не перенесенные сюда из Европы и Америки). Подспудно эта идея зрела внутри так называемой «русской партии» в армии, в культуре, и даже в самой КПСС. В 1991 году предпосылки для этого рухнули. Все вновь обрушилось в состояние февраля 17-го года как следствия XVII-го века. Была навязана совершенно иная матрица, чуждая нашей стране. Конституционно-правовые рамки явно узки для России, о чем свидетельствуют и только что состоявшиеся президентские выборы. Однако новая Россия в конечном счете сможет подняться не как «диктатура бухгалтеров» в урезанных границах, но только как одновременно имперское и «советное» государство на совершенно новых — а, на самом деле, очень старых — основаниях.
