 |
| Вода живая | Татьяна Горичева | 27.02.2008 |
Татьяна Михайловна, расскажите, пожалуйста, о своей семье. Кто были ваши родители?
— Я родилась после войны, в 1947 году. Мой папа — топограф, мама — учитель истории. Никаких философских и религиозных вопросов перед ними, конечно, не стояло. Сама я в детстве, естественно, была неверующей. Хотя я уже тогда ненавидела мещанство.
— Что это значит?
— Мещанство в советской форме — оно ведь особенно жалкое. Это не просто господство материализма, это постоянный страх, это вечные попытки как-то устроить свою жизнь в бытовом отношении. Жили мы, как все тогда, — в коммуналках. После войны мы жили даже не в доме, а в бараке на улице Дзержинского, так как дом, где жила наша семья, был в войну разрушен… Кто-то мечтал ковер купить, кто-то — диван. А холодильник был просто запредельной мечтой… Все это уже в детстве меня отталкивало, я была совершенно одинокой среди сорока жителей нашей квартиры.
— А какие воспоминания у вас остались о школе?
— Тоже тяжелые. Представьте: сорок человек-хулиганов, несчастная женщина-истеричка, которая на них орет. А еще я всегда была высокого роста и сидела на последних партах, с двоечниками, которые по пять лет сидели в одном классе. Они на уроках постоянно хулиганили, орали, а я была круглая отличница — это был единственный способ там самоутверждаться…
— А как вы увлеклись философией?
— Изначально у меня в этом плане не было каких-то примеров, вдохновителей. Скорее, я пришла к этому через чтение, через мировую литературу. После седьмого класса я пошла в радиополитехникум — не потому, что я люблю технику, а просто, чтобы уйти из школы. Я ничего не помню из того, что там преподавали — хотя по оценкам я вроде бы и там хорошо училась, но зато я там освоила немецкий язык. Из нас готовили технических переводчиков, и все преподавание четыре года было только на немецком. Так что в этом смысле я очень благодарна радиотехнике. Я стала ходить в Публичную библиотеку и на немецком читать всю западную литературу, которая туда поступала — так я узнала и Хайдеггера, и Сартра, и Камю…
— И все же, что подтолкнуло вас не просто читать книги, но самой искать ответы на философские вопросы? Была какая-то мировоззренческая проблема, с которой вы столкнулись?
— Да, меня с юности интересовала проблема красоты. Не в гламурном, не в вульгарном, а в откровенном, «пронизывающем» смысле. Я видела, что есть вещи безусловно красивые — люди, природа, животные… И я все хотела понять, откуда это берется? Так я решила поступать на философский факультет.
— Удалось ли вам там получить ответ на этот вопрос?
— Конечно, не удалось. Ведь философский факультет был тогда один из самых идеологизированных. После журналистского он считался среди студентов самым «пакостным» и «инфернальным"… Там работали соответствующие кадры. И нас готовили не для занятий философией, а для служения партии и правительству. Но поскольку я тогда уже свободно читала на иностранных языках, я занималась сама.
— А насколько активно тогда преподаватели навязывали вам марксизм?
— Если бы марксизм… Надо сказать, что там вообще не преподавали марксизм. Там преподавали позднего Энгельса. Потому что марксизм — не такое уж простое учение, и им в свое время увлекалась вся европейская интеллигенция в течение почти пятидесяти лет. Я считаю, что ранний Маркс — это очень высокий уровень философии, а «Капитал» — очень умная книжка, как раз сейчас ее перечитываю. А нам преподавали совсем другое, преподавали Энгельса, причем в урезанном виде. Фактически мы учили только три закона диалектики, три источника марксизма и бесконечные работы Ленина почти наизусть. И не только мы, но и сами преподаватели не видели в этом никакого смысла. Вообще, я долго верила, что ни одного настоящего, «верующего» марксиста — который знал бы Маркса и верил в то, что он пишет, — на белом свете нет. Первого такого человека я увидела уже после своего изгнания из СССР, в Германии, и была крайне удивлена. Я так расхохоталась…
— А как вы стали христианкой?
— Не сразу. Вообще, я два с лишним года занималась хатха-йогой. Делала всякие упражнения, на голове стояла, не ела мяса, дышала, медитировала на свечку, произносила «Ом-ом-ом» по тысяче раз…
— Что вас заставило с этим порвать?
— В конце концов я поняла, что в среде йогов мне очень не нравится их чудовищный эгоизм. Это доходило до крайностей. Один мой знакомый Валера, например, работал на станции спасателем, — он был очень «продвинутым» йогом, учителем для многих из нас. И вот при нем тонули люди, а он говорил «А пускай тонет! Йог не должен обращать внимания». А потом в тетрадке хладнокровно записывал: «Сегодня поднято два трупа». И меня это так всколыхнуло… И однажды, когда мне было двадцать шесть лет, я шла через поле и читала молитву «Отче наш» — не как христианка, а как йог. То есть, я не ждала ответа, но Бог откликнулся. Откликнул ся каким-то потоком любви, это было откровение. Я поняла, что у меня есть Небесный Отец, и у Него есть потребность в моем служении. Я тогда сказала себе, что я стала христианкой. Хотя я еще вообще ничего не знала о христианстве.
— И что было дальше?
— Я поехала в Спасо-Преображенскую пустынь под Ригой, к такому старцу, отцу Тавриону. Он очень многие годы сидел в Гулаге, но выжил и служил невероятно радостно. И тут я почувствовала себя в Раю… Я увидела, что в наших церквях стоят такие же люди, как я, — прошедшие через многое, и самоубийством кончавшие по нескольку раз, и спивавшиеся, а в итоге пришедшие к Богу. Вообще в моем поколении — а мне сейчас шестьдесят лет — почти все люди обратились к Богу неожиданно. Никто нас не образовывал, никто не тянул нас в Церковь. Большинство, приходя в храм впервые, не знали даже Евангелия — ведь оно было запрещено. Это уникальное явление, такого не было, пожалуй, нигде в мире. Церковь у нас была почти полностью уничтожена, вырезана, и из полного небытия мы вдруг были подняты до самых Небес. Это был просто переизбыток благодати.
— А то, что вы плохо знали ход службы, плохо понимали богослужебные тексты, составляло для вас проблему?
— Надо сказать, что нет. То есть я, конечно, понимала не все, но мне было в храме настолько хорошо, что это было не так важно. Я стала ходить в Никольский собор — он был один из немногих открытых храмов. И я чувствовала, что мне тепло и я у себя дома. Я ходила, в основном, на вечерню — почему-то она мне особенно нравилась, — о том, что такое Литургия и зачем она нужна, я первые месяцы не задумывалась еще. А уже потом мои друзья постепенно мне объяснили, что существуют Таинства, что есть Причастие, к которому надо готовиться…
— Есть ли что-то, что изменилось в нашей Церкви по сравнению с тем временем, когда вы стали христианкой?
— Сейчас, конечно, труднее быть христианином, нежели в те времена, когда крестилась я. Тогда мы чувствовали себя «малым стадом», тогда мы сознавали, что все лучшие люди страны приходят к Богу. Мы все были преследуемы, но все это приносило нам невыразимую радость. У нас могло быть все — карьера, успех, деньги, — например, я училась в университете, была отличницей, могла остаться там преподавать. Но мы совершенно спокойно всем этим рисковали, потому что все это для нас совершенно ничего не значило. Мы с радостью воспринимали все эти аресты, допросы. Единственное, что меня беспокоило, и единственный вопрос, который меня мучил тогда: «Господи, отчего я не могу любить этого кэгэбэшника, который меня допрашивает?» Я чувствовала, что я люблю всех людей, но вот именно к этим конкретным людям проявить любовь было очень сложно. Поэтому он меня допрашивает, — а я то молитву читаю, то акафист пою… Это было сверхизобилие радости и полное отсутствие страха. Сейчас такого, увы, нет.
— То есть вы согласны с тем, что гонения укрепляют Церковь?
— Не совсем. Потому что не всякое гонение укрепляет Церковь. Например, в Албании в результате гонений Церковь была почти полностью уничтожена. Есть страны, где все христиане были физически вырезаны. Кроме того, методы спецслужб в России были настолько изощренными, что многие люди, даже очень крепкие в вере, ломались — взять хотя бы отца Димитрия Дудко в семидесятые годы… Ведь его сломали в буквальном смысле слова, он пошел на соглашение с гонителями, и только по молитвам своих духовных чад он смог выжить после всего этого. Но, конечно, в преследованиях лучше жить, чем в полной сытости и толстокожести.
— В этой связи какова была ваша реакция на нашумевшее «Письмо десяти академиков»? Насколько, в частности, обоснованы слова об экспансии Церкви в науку?
— Когда я прочла это письмо, будучи в Париже, оно показалось мне чудовищно неактуальным. Такое письмо не могло бы быть написано на Западе. Мне даже не захотелось как-то размышлять о нем — настолько оно выходит за пределы развития человеческого духа… Все-таки большинство крупных ученых всегда были исполнены благоговения, смирения или хотя бы удивления перед чудом творения. Без понимания своих рамок, без благодарности за то, что тебе открывается, невозможно никакое творчество, в том числе и научное.
— Но ведь существует «позитивная» наука, объективное научное знание, данные экспериментов…
— Да, но даже в самом «позитивистском» и строгом исследовании в определенный момент ученому открывается какая-то радость «синергетизма», соработы с Творцом. Даже Паскаль говорил, что секунда любви значит гораздо больше, чем бесконечность всех миров… В основе всей европейской науки лежит идея благодарения. В немецком языке слово «denken» (думать), например, близко к слову «danken» (благодарить), — потому что, когда мы мыслим, мы одновременно благодарим Бога за эту способность.
— А вы не пережили чувство разочарования от той России, которую вы увидели, когда вернулись?
— Нет, ничего подобного я не могу о себе сказать. Конечно, когда я приехала, поняла, что я потеряла многих друзей. Конечно, я в каком-то смысле долго «отходила» от эмиграции. Но это естественно. Тем, кто уехал отсюда до перестройки, сегодня очень трудно сюда возвращаться. Мы не встречаем здесь адекватной реакции на нашу боль за то, что здесь происходит. Да и мы сами не можем пока адекватно, ясно выразить свой взгляд на это.
— Вы ощущаете себя патриоткой сегодня?
— Вообще в этом смысле я на Западе получила колоссальную выучку. Ведь я приехала туда «немкой». То есть я считала, что я — европейская женщина, что мне надо было родиться где-нибудь в Гейдельберге… Но именно на Западе я поняла, насколько я русская. И я поняла, в чем сила России. Я поняла, что Россия просто притягивает всех тех, кто еще способен тянуться к высшему, к Евангелию… Россия просто тянет этих людей за собой. И сегодня я вижу, что, как ни парадоксально, в то время как во всем мире становится все меньше Любви, именно в России Любовь прирастает. Мы, любящие Россию, готовы закрыть глаза на все трудности, которые здесь есть. Мы знаем, что мы будем жить как угодно, но только в России.
— Вы много выступали и выступаете на Западе с лекциями о православной культуре, ваши лекции собирают большие аудитории. Что, по вашим наблюдениям, больше всего привлекает иностранцев в русском Православии?
— Привлекает, конечно, сила молитвы. Такое явление, как молитва, во многих западных вероисповеданиях сегодня ведь вообще почти исчезло. А в Русской Церкви молитва сегодня так же сильна, как и в XII веке. Привлекает то, что у нас сохранилась полнота веры и литургической традиции… Но дело не только в этом. Привлекает и сама Россия. Потому что у нас жизнь настолько напряжена, настолько непредсказуема, полна экстрима… И если человек получает благословение от Бога на служение в России, то это такое счастье! Потому что, живя в России, человек получает биографию. На Западе это понятие совершенно стерлось.
— Как это проявляется?
— Там молодой человек знает, что в тридцать он женится и родит двух детей, в сорок — купит собственный домик, и так далее… Человек лишен возможности выбора, активного участия в своей судьбе. Отсюда и такое мощное развитие аутизма и болезни Альцгеймера в Европе: люди просто перестают взаимодействовать с миром.
— В этой связи как вы считаете, можно ли сегодня говорить о какой-то особой миссии России в мире, и если да, то в чем, на ваш взгляд, она состоит?
— Многие люди сегодня смотрят на Россию как на страну будущего, в которой еще возможно движение. Потому что в России сохранилось какое-то невыразимое богатство — это святость, чистота, смирение, благоговение. Я сознаю, что это звучит мифологически, но я это чувствую. Эти качества в России не привязаны строго к Православию — они есть даже среди атеистов. Например, в Вологде у меня есть друзья — семья, все они неверующие. Но более чистых, жертвенных людей я в жизни не видела.
— И европейцы действительно лишены этого?
— Как философ я бы это объяснила так. Европейский человек уже давно живет неправильно, так как в основе его жизни лежит «имитация». Он все время сравнивает себя с другими. В его жизни постоянно присутствует страх куда-то опоздать, страх чего-то не успеть, чего-то в жизни недополучить — в конечном итоге, страх оказаться хуже других. И эта «имитация» рождает нечистоту. В итоге формируется человек, напрочь запрограммированный обществом потребления. Если раньше «кредо» западной цивилизации были слова Декарта о том, что «я мыслю, следовательно, я существую», — то теперь это можно сформулировать так: «Я покупаю, следовательно, я существую». У нас тоже все движется в эту сторону, — и все же, пока это не так.
— Что, в таком случае, на ваш взгляд, может позволить России избежать этого пути?
— Думаю, что, конечно, Церковь. Потому что та «имитация», о которой я говорила, она ведь еще чем опасна — она провоцирует попросту языческие умонастроения. Она рождает идолов, тех самых «кумиров». Это может быть и марка машины, и сорт кофе, и так далее. Я была удивлена, например, тому, как европейцы реагируют на рекламу. Я когда услышу, как какой-то товар по телевизору рекламируют — в жизни его не куплю. Я думала, что просвещенные европейцы — так же. А потом я увидела, как они, увидев эту рекламу, в прямом смысле слова бегут в магазины!
— Но ведь в Европе Церковь куда сильнее и влиятельнее, чем в России. Почему же она не может удерживать общество от таких соблазнов?
— Вот именно потому, что на Западе структуры Церкви настолько хорошо организованы. Потому что там налажена система благотворительности, там уже нет необходимости в чьей-то постоянной жертвенности, там уже не нужен героизм, не нужна святость. Там все уже сделано за тебя, и ничего не нужно делать самому. Там люди настолько богаты и настолько могут все сделать без Бога, что там и слово «Бог» уже не употребляется, и поэзия умерла — ведь все искусство связано с переживанием Бога. Там потому и практически нет духовников: проблема личного выбора там не актуальна.
— Но ведь и у нас все не просто сегодня: сейчас говорят, что многие наши соотечественники приходят в Церковь не в результате осознанного личного выбора, но вследствие каких-то конъюнктурных соображений, под влиянием моды… Может, мы просто движемся в том же направлении, что и западное христианство, только с запозданием?
— Я этот вопрос — о моде на Православие, о духе капитализма, который проникает в наше общество и в нашу Церковь, — задавала одному старцу в Греции, Порфирию, — он под Афинами жил. И он мне ответил: «Татьяна, молитвами русских подвижников уже перевязаны не только бесы коммунизма, но и бесы капитализма». И я всегда помню его слова. Да, я видела у нас христиан, которых отсутствие опыта страдания сделало очень поверхностными. Но это не ослабляет силы молитвы в нашей Церкви. У нас есть юродивые, есть подвижники, в нашей Церкви до сих пор происходят чудеса — взять хотя бы Ксению Блаженную в Петербурге: она творит самые невероятные вещи.
— Вы ведете активную общественную деятельность, часто выступаете с лекциями, в том числе в храмах. Это редкое явление в Русской Православной Церкви. В связи с этим вам не приходилось сталкиваться с критикой в свой адрес- мол, «женщина в храме да молчит»?
— Такое было. Один отец диакон — очень, кстати, образованный человек, окончивший университет, — как-то прочел мне обличительную речь минут на сорок. Мол, что это за православная женщина?! По миру разъезжает, с Хайдеггером переписывается, на языках иностранных говорит! Православной женщине место в молчании на кухне, — ну, может быть, еще в монастыре…
— И что вы ему ответили?
— Ну, что я могла сказать? «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне»!
— А по существу?
— По существу, еще Достоевский писал, что русская женщина обладает особым характером совестливости, жертвенности. И она больше думает об идеальном, нежели мужчина. Так что ничего удивительного в том, что женщины играют большую роль в Церкви, нет. И потом, мы все царственное священство, как говорил апостол Павел. А в древней Церкви, как вы знаете, было очень развито служение женщин, и был даже институт диаконис. Конечно, сейчас о возрождении чего-то такого нельзя говорить — наша Церковь еще очень израненная, и пока нужно развивать хотя бы то, что уже есть.
— А на Западе, наверное, сейчас уже преобладают сторонники женского священства. Как западная публика воспринимала ваши «непопулярные» взгляды по этому вопросу?
— Как-то была передача, куда пригласили женщину-раввина, женщину-протестантского епископа и меня, и стали нас журналисты «теребить» на тему женского священства. И все докапывались, почему я не хочу быть священником. Я говорю: «У нас в Церкви этого нет, и все, и никто этого не хочет». А они все недоумевали: «Как, даже вы не хотите?!». Я отвечаю им, что мы довольны своим состоянием, что священство — это для нас Таинство, что благословение священника для нас очень много значит, что мы хотим не реформ, а полноты благодати.
— А как вы относитесь к феминистскому движению?
— О! Этот вопрос преследует меня с самого начала. Я же была изгнана из СССР как феминистка. И ужасное было разочарование у Запада оттого, кого на самом деле к ним прислали. Действительно, в семидесятые годы создали здесь женское христианское движение. Сперва в наших рядах были две феминистки, но потом мы с ними разошлись. Но они были очень активны, они передавали о нас информацию на Запад, и так за всеми нами закрепилась репутация «феминисток"…
— А как вы вообще пришли к идее женского движения? Зачем это было нужно?
— Наша задача тогда была поднять женский вопрос в СССР. Дело в том, что во всем мире к началу семидесятых годов жил миф о советской женщине — мол, она самая образованная, она может работать в три раза больше мужчины и быть счастлива. И вот мы приехали на женский конгресс в Копенгаген. Официальную советскую делегацию там представляла Терешкова. Она говорила, как замечательно в нашей стране живут женщины, как они даже летают в космос!.. И тут наши представители выступают и рассказывают, сколько наши женщины делают абортов, как у нас распадаются семьи, какие условия в наших женских тюрьмах… В общем, какая ложь вся эта марксистская эмансипация.
— А как вы определяете истинное место женщины в нашем обществе?
— Думаю, пример нам показывает Божия Матерь, ее смирение, жертвенность и сила. Вообще нашу первую конференцию мы посвятили как раз теме смирения. Пригласили лидеров женских движений из разных стран, — представьте, они приехали! И вот как обескуражены были феминистки: а мы им — про смирение! К сожалению, нас арестовали почти сразу, но минут двадцать мы все-таки поговорить успели. А дальше — со смирением отправились в милицию.
— Вы много лет занимаетесь философией. Как бы вы сами сформулировали, что на сегодняшний день является основой вашей личной философии?
— Пожалуй, это благоговение перед жизнью.
— Почему?
— Потому что мы живем в такую эпоху, когда кончается сама жизнь.
— В каком смысле?
— В прямом. Ведь XX век — это ведь не только конец человека, как писал Фуко. Это и вообще конец жизни — кончается вода, воздух, умирают животные — каждую минуту, например, на Земле исчезает три вида живых существ. Люди рождаются все более и более больными, прогрессирует аутизм — причем не просто как болезнь, но как состояние полной онтологической несостоятельности, полной неспособности «выйти» к реальности. По сути ведь аутизм — это отказ от жизни как таковой. Это не так часто встречается у нас, но на Западе это просто катастрофа, это затрагивает практически все общество.
— Как это проявляется в повседневности западного мира?
— Тип современного европейца — это турист. Причем он путешествует без багажа, с одними кредитными карточками. По сути, у него нет ничего своего — он везде все может купить, ни к одному месту не привязан. И все страны ему одинаково безразличны — он и свою уже не любит, и чужих не видит. Спросишь их, бывает: «Вот, ты был в Эквадоре, как там?». А он ответит, что там евро стоит столько-то марок, а в гостинице не было горячей воды… Никакой духовной пользы из путешествий они не получают. Может быть, какое-то этнографическое разнообразие — другие народы, обычаи, кухня — их привлекает, но это довольно «горизонтальный» интерес. Фактически это та же тяга к удовольствиям. А то и удовольствия нет. Просто непрерывное потребление и поглощение без какой бы то ни было дистанции между внешним миром и внутренним. Это и есть аутизм — сплошное виртуальное существование, которое исключает реальность.
— Есть ли, на ваш взгляд, какой-то выход из этого аутизма для современного человека?
— Это Бог, Церковь. Я считаю, что сейчас мы живем в эпоху Святого Духа. И единственный выход — это взывать к Святому Духу-Жизнеподателю.
— Мы привыкли думать о какой-то особой роли интеллигенции в жизни Церкви. Как вы считаете, в современной Европе еще осталась интеллигенция, и способна ли она донести до общества христианские ценности?
— Вообще «интеллигенция» — это ведь русское слово и, в общем-то, русское явление. На Западе оно тоже существует, но не в такой полноте и не в такой силе, как у нас. Там даже слово такое не очень принято — чаще вместо «интеллигенции» говорят «интеллектуалы». Это симптоматично. Ведь что такое интеллигент? Это человек социально-ангажированный. Это человек с совестью, готовый быть «голосом нации». Если «поэт в России — больше, чем поэт», то интеллигент в России — больше, чем интеллектуал. Интеллигенты у нас всегда были ответственны за все бытие русского народа — и социальное, и культурное. Они несли ответственность и за веру, и за состояние слова. В этом смысле интеллигенция в Европе, пожалуй, если и была, то уже давно умерла — последним интеллигентом во Франции я бы назвала Жана Поля Сартра.
— А как вы оцениваете состояние интеллигенции в современной России?
— Возвратившись домой в Россию с Запада после своей восьмилетней ссылки, я застала здесь интеллигенцию в гораздо более плачевном состоянии, нежели на момент своего отъезда. Тогда у нас была общая боль за Россию и мы все были вместе. Мы собирались каждый день на кухнях, и это было очень важно, потому что так проявлялось наше соборное сознание. А теперь все разобщены.
— Как вы полагаете, отчего это произошло?
— Думаю, что просто мир сейчас стал гораздо более жестким и жестоким. Например, стремительно растет неравенство. Это общемировой процесс, это не только у нас, это есть и на Западе. Но у нас это принимает совершенно чудовищные формы. В Москве, скажем, разница в состояниях богатых и бедных в сорок один раз.
— Но в Латинской Америке, наверное, еще больше…
— Я бы так не сказала. В том-то и дело, что мы очень отличаемся от Латинской Америки и вообще от «третьего мира». Я часто бываю в Латинской Америке, и бывала там в бедных кварталах — так называемых «бедонвиллях». И, между прочим, я очень люблю туда ходить — там очень веселый народ… Вообще там поражаешься тому, насколько счастливыми могут быть люди. Бедные, полуголодные, кое-как одетые, живут в каких-то бочках из-под бензина, каких-то коробках из-под телевизоров — но все радостные! Там нет никакой депрессии, никакой «опущенности», которая у нас повсюду.
— С чем это связано?
— Думаю, с тем, что, во-первых, там очень активно действует Церковь. Там очень много монахов, там действуют церковные больницы, столовые, школы, куда ходят почти голые детишки… Нечего одеть, но ведь учатся! И потом когда народ верующий, то разделение на богатых и бедных не так важно. К тому же богатые люди там очень много жертвуют бедным, и там нет такого наглого богатства, как у нас. А у нас семьдесят лет безбожия привели к тому, что у богатых людей совершенно «сносит крышу».
— Вы с этим сталкивались непосредственно?
— Да, к сожалению. Многие из друзей моей молодости стали теперь очень состоятельными людьми, и я вижу, как они изменились. Я поэтому теперь даже не могу общаться с некоторыми своими богатыми друзьями. Я этим не бравирую, я считаю, что это мой грех — что я не могу их посещать. Наверное, у меня даже какое-то «коммунистическое» отвращение к богатству, я так подозреваю… Я их не осуждаю совсем, я вижу в этом какое-то знамение времени. Например, я не могу заставить себя посетить одну свою добрую знакомую, одинокую женщину, у которой трехэтажный дом и три автомашины, притом, что она живет одна. Когда года два назад я была у нее в гостях, там же были какой-то генерал КГБ, какой-то начальник таможни — все тоже, как говорится, с трехэтажными домами… И все они собрались и стали жаловаться на жизнь, на коррупцию… И что, мне им подпевать?
— Как тогда вы лично определяете свою миссию, свою основную задачу в современном российском обществе?
— Пожалуй, присутствовать здесь с тем опытом, который Господь мне дал, говорить об этом, передавать опыт живой веры… И, может быть, опираясь на свое образование, на свои связи с остальным миром, говорить людям о том, что мир сегодня — очень маленький. Что той чудовищной глобализации, которая реализуется сегодня в мире руками «антиэлиты», той страшной разобщенности людей на фоне единого мирового пространства, мы можем противопоставить единство в Духе «малого стада». Ведь христианин, христианский философ в обществе — это просто официант в ресторане: он стоит в сторонке и наблюдает за людьми, которые сидят за столом, чтобы не пропустить момент и вовремя подойти, поухаживать. Так что, живя в России, я чувствую, что я работаю официантом в плохом ресторане, — который, однако, мне очень нравится, и не променяю его на другой.
Татьяна Михайловна Горичева — автор более десяти книг, переведенных примерно на 30 иностранных языков. Во время московской Олимпиады 1980 года вместе в двумя другими активными участницами Христианского женского движения была выслана из СССР и переехала в Вену.
Оказавшись в изгнании, училась в католическом институте святого Георгия (Франкфурт-на-Майне), в Свято-Сергиевском православном богословском институте в Париже. Издавала известный альманах «Беседы». Выступала в различных научных и культурных центрах Европы с лекциями об истории духовной культуры России и православном мировоззрении. В последнее время живет в России, занимается благотворительной деятельностью, пишет книги и статьи.
Труды:
Опасно говорить о Боге. 1983.
Православие и постмодернизм. — Л., 1991.
Христианство и современный мир. — СПб, 1996.
Об обновленчестве, экуменизме и «политграмотности» верующих. — СПб, 1997.
Письма о любви. — СПб, 1998. (совместно с А. Кузнецовой).
http://journal.aquaviva.ru/2008/02/20.html
