 |
| Фонд стратегической культуры | Николай Головкин | 18.02.2008 |
«Пишите уж про своих птичек…»
В течение полувека Пришвин пропускал жизнь через свою душу, искал единственно точное слово — и в дневнике, и в художественных произведениях.Однако темой природы, хорошо знакомой многим поколениям читателей, творчество Михаила Михайловича Пришвина не исчерпывается.
Другой ее певец Константин Паустовский высказался о нем так: «Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в ее тайную жизнь и воспел ее красоту, то, прежде всего, эта благодарность выпала бы на долю Михаила Михайловича Пришвина».
Именно с легкой руки автора «Мещерской стороны» и «Золотой розы», отмечает литературный критик Алексей Варламов, долгое время в нашем сознании существовала легенда о Пришвине как о тайновидце, волхве и знатоке природы. Однако в таком понимании Пришвина — не вся правда, а лишь часть ее. Это, подчеркивает Варламов, не упрек Константину Георгиевичу. Просто многое сказать в середине 1950-х было невозможно. Тут скорее попытка сокрыть лик незаурядного человека, не вписывающегося в свое время. Не случайно сам Пришвин признавался, что пейзажей не любит и писать их стыдится. И вообще пишет о другом. А место свое в литературе определил так: «Розанов (он был его учителем географии в Елецкой гимназии — Н.Г.) — послесловие русской литературы, я — бесплатное приложение. И все…».
Как «певца природы» пыталась осмыслить его и критика сталинских времён. И для писателя это было не без пользы: если бы стали докапываться до основ его мировидения, литературная жизнь Пришвина оказалась бы намного сложнее.
Правда, ещё до создания в 1934 году Союза писателей он был атакован за свои воззрения как чуждые партийной идеологии со стороны представителей литературной группировки РАПП. В 1930 году, а периодической печати одна за другой появились несколько статей, громивших творчество писателя. Пришвину инкриминировался уход от классовой борьбы, «преображение действительности в волшебную сказку», «оправдание старины"… Это «один из способов борьбы против нашей советской культуры», писали критики.
Затем всё как будто улеглось, хотя кто в те времена был застрахован от новых нападок.
«Боже мой! — пишет Михаил Михайлович в дневнике на склоне лет. — Как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу все-таки в биографии представить жизнь эту как счастливую».
Первые его дневниковые записи относятся к 1905 году. А последние сделаны в 1954-м — незадолго до кончины Михаила Михайловича.
Дневник писателя, посвященный трагическим страницам истории ХХ века, совершенно меняет наше представление о Пришвине как «певце природы».
Впервые без всяких сокращений дневник писателя — литературный архив в 25 томов, единственный такого масштаба, который хранится в России, — публикуется отдельными книгами только в 1990-е, после отмены цензуры.
И перед нами предстал неизвестный Пришвин — современник гонений на Церковь, глубоко и остро переживавший разрушение храмов, разрушение веры, жестокость окружающей действительности…
«1918, 21 февраля. В чем же сказалась наша самая большая беда? Конечно, в поругании святынь народных: не важно, что снаряд сделал дыру в Успенском соборе — это легко заделать. А беда в том духе, который направил пушку на Успенский собор. Раз он посягнул на это, ему ничего не стоит посягнуть и на личность человеческую».
«1926, 23 ноября. Учитель, посетивший Троицкую лавру с экскурсией, сказал при виде «Троицы» Рублева ученикам: «Все говорят, что на этой иконе удивительно сохранились краски, но краски на папиросных коробочках по маслу гораздо ярче».
Толпа каких-то уродливых людей окружила мощи преп. Сергия, молча, разглядывая кости под стеклом, наконец, один сказал:
— Нетленные!
И все загоготали».
Писатель никому не показывал свои записи. Перефразируя печально известное «десять лет без права переписки», он говорил жене: «За каждую строчку моего дневника — десять лет расстрела».
Почему в годы репрессий, коснувшихся и выдающихся деятелей литературы и искусства, не арестовали Пришвина?
Может быть, потому, что такие «идеологически выдержанные» писатели, как Фадеев, его очень уважали.
Доносы на Пришвина наверняка были. Ходу им не давал, скорее всего, сам Сталин. Рассказывают, что однажды на вопрос Сталина, не хочет ли уважаемый товарищ Пришвин написать что-нибудь о социалистическом строительстве в СССР, классик советской литературы, который уже перед революцией считался мэтром, стал что-то увлеченно бубнить о птичках. «Ладно! — неожиданно согласился вождь. — Пишите уж про своих птичек…».
К чести Михаила Михайловича подпись его не стоит ни под одним коллективным «обличительным» письмом. Ссылаясь на то, что стар, болен, не бывал он и на показательных судах над писателями. Зато в судьбе Иванова-Разумника Пришвин принял самое деятельное участие. Когда видный теоретик эсеровского движения, создатель литературной группировки «Скифы» (в нее входили Есенин, Андрей Белый, Блок, Петров-Водкин…) был в третий раз освобожден из лагеря, Михаил Михайлович добился, чтобы тот жил у него… легально! Бонч-Бруевич — соратник Ленина и, кстати сказать, основатель Литературного музея — командировал Иванова-Разумника к Пришвину для разбора его архива. За этой работой Михаил Михайлович сделал блистательный фотопортрет Иванова-Разумника — редчайший снимок, который уже в наше время отпечатали с негатива.
Когда били колокола…
Увлечение фотографией — одна из граней потаенного Пришвина. В его фотоархиве — более двух тысяч негативов.Свою первую книгу «В краю непуганых птиц» Пришвин решил иллюстрировать собственными фотографиями. Было это в 1905-м. Тогда он впервые в жизни и взял в руки фотоаппарат. А немецкая «Лейка», большая редкость по тем временам, появилась у писателя лишь 20 лет спустя.
Беря в руки фотоаппарат, он снимал природу не панорамно, а вглядываясь в какие-то мгновения. Любимый образ Пришвина и в литературном творчестве, и в фотоискусстве — паутинка. Это — образ мира: с одной стороны — сложный, с другой — хрупкий. Но в объектив фотоаппарата Пришвина попадает отнюдь не только природа.
На коробке с сотнями негативов, которые он сделал зимой 1929−1930 годов, рукой Пришвина написано: «Когда били колокола…». У этой серии снимков (тогда писатель жил в Сергиевом Посаде, переименованном в дни уничтожения колоколов в Загорск, и с горечью наблюдал за уничтожением колоколов Троице-Сергиевой лавры) двойной смысл: били — звенели и били — разбивали.
Сегодня на эти снимки, где мужики сбрасывают колокола с соборов Троице-Сергиевой лавры, нельзя смотреть без боли. Рудметаллторгу были тогда сданы 19 колоколов общим весом 8165 пудов. А в дневнике писатель записывал свои мысли по этому поводу:
«22 ноября. В Лавре снимают колокола, и тот, в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдет в переплавку. Чистое злодейство…».
«8 января. Вчера сброшены языки с «Годунова» и «Карнаухого». «Карнаухий» на домкратах. В пятницу он будет брошен на «Царя» с целью разбить его. Говорят, старый звонарь пришел сюда, приложился к колоколу, простился с ним: «Прощай, мой друг!"…».
«9 января. На колокольне идет работа по снятию «Карнаухого», очень плохо он поддается, качается, рвет канаты, два домкрата смял…».
«28 января. Падение «Годунова» (1600−1930) в 11 утра. А это верно, что «Царь», «Годунов» и «Карнаухий» висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучше. Это все равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты машины и красивые статуи Ленина и Сталина…».
«3 февраля. Трагедия с колоколом потому трагедия, что все очень близко к самому человеку… Страшна в этом некая принципиальность — как равнодушие к форме личного бытия служила медь колоколом, а теперь потребовалось, и будет подшипником. И самое страшное, когда переведешь на себя: — Ты, скажут, писатель Пришвин, сказками занимаешься, приказываем тебе писать о колхозах…».
Писатель долго не мог опомниться после увиденной им в Сергиевом Посаде картины варварства. В дневнике он сделал такую запись: «1930, 30 ноября. Приближается годовщина уничтожения Сергиевских колоколов. Это было очень похоже на зрелище публичной казни».
Фотографии Пришвина помогли при возрождении лаврских звонов. Эта работа велась на рубеже прошлого и нынешнего столетия под руководством председателя общества церковных звонарей, главного звонаря храмов московского Кремля и Храма Христа Спасителя Игоря Васильевича Коновалова.
«Для изучения утраченных лаврских благовестников, — пишет он, — впервые было проведено сканирование с большим разрешением фотографических негативов писателя Михаила Михайловича Пришвина, бывшего в Троице-Сергиевой лавре во время сброса колоколов и оставившего более 200 негативов с изображениями осколков колоколов, целых, стоящих на земле больших и малых лаврских колоколов…».
«Осударева дорога»
В дневнике Пришвин называет себя «свидетелем эпохи» и подчеркивает, что просто не может не снимать. Практически все негативы он, человек глубоко верующий, никому не показывал, хранил отдельно, в конвертиках, склеенных собственноручно из папиросной бумаги и в коробках из-под конфет и сигарет. Отлично понимал, что обнародовать большинство из этих снимков — значило если не подписать себе смертный приговор, то лишить себя свободы на многие годы.Вместе с тем в своем доме в Сергиевом Посаде — Загорске продолжал принимать людей, многие из которых были расстреляны, сгинули в ГУЛАГе.
Вот на фотографиях Михаила Михайловича семья Трубецких (их всех расстреляли), которая до ареста тесно общалась с писателем. А чтобы не умереть с голоду, — Трубецкие, как, и Пришвин, который, как известно, очень любил заниматься этим, вынуждены были охотиться.
Писатель много ездил по стране. Из каждой поездки привозил десятки снимков. От его взора не ускользали ни Уралмаш, куда он отправился с бригадой писателей, ни строительство Беломорканала, где он фотографировал зэков и куда приехал в связи с тем, что писал книгу «Осударева дорога». При Петре I мужики тащили по каткам через Карельский перешеек в Ладогу суда, сделанные на Архангельских верфях. Для этого они проделали огромные просеки, которые назывались Осударева (Государева) дорога. А за ними двигалась виселица. За плохую работу или провинность вешали.
Самое поразительное: когда при Сталине стали строить Беломорканал, его проложили фактически по тому же пути — по Осударевой дороге. И хотя не было виселиц, люди умирали от недоедания, от перенапряжения. Этот факт Михаила Михайловича поразил. Он писал «Осудареву дорогу», раздумывая о том, что за 200 с лишним лет после Петра в попытках вывести страну вперед на костях ее народа мало что изменилось.
«Усадьба Дунино пришла ко мне в точности, как замещение Хрущева…»
После войны до последнего года своей жизни Михаил Михайлович проводил каждое лето в деревне Дунино под Звенигородом, что в 50 километрах от Москвы на живописном берегу Москвы-реки.В мае 1946 года Пришвин купил этот дом, образец усадьбы, сложившейся в начале ХХ века, близ которой в годы Великой Отечественной проходила передовая и где размещался эвакуационный госпиталь, у Н.А. Лебедевой-Критской. Семья Лебедевых-Критских была тесно связана с известными общественными деятелями России и выдающимися представителями отечественной культуры.
Дунинская усадьба с ее аллеями и лугом, вековыми липами и елями, яблоневым садом была неиссякаемым источником вдохновения писателя. Именно здесь можно почувствовать истоки творческой личности Пришвина, уходящие в детство, на его родину, в материнское имение Хрущево под Ельцом.
«Усадьба Дунино пришла ко мне в точности, как замещение Хрущева», — записывает Пришвин в дневнике.
В столовой в ранний «предрассветный час» (с 4 до 7−8 часов утра) Пришвин начинал свой день работой над дневником. Он — и это не преувеличение! — буквально жил им. Ведение дневника превратилось для Пришвина в органическую потребность, в условие существования. В самые трудные и опасные 1937−1939 годы он писал мельчайшим почерком в маленьких записных карманных книжках (записи можно прочесть только с помощью лупы). В начале Великой Отечественной войны осенью 1941 года 70-летний писатель, покидая Москву, единственное, что захватил с собой, — это чемодан с рукописями дневника.
Когда враг подступал к Ярославскому краю, где Пришвин жил в деревне Усолье, писатель заклеил свои дневники в старую резиновую лодку, чтобы зарыть их в лесу на случай, если придется уходить из окружения.
«Нес я эти тетрадки, — пишет Пришвин, — эту кладовую несгораемых слов за собою всюду… Мои тетрадки есть мое оправдание, суд моей совести над делом жизни».
И дневник, и негативы фотографий, которые могли попасть в «нехорошие руки», тщательно прятала после смерти писателя его вдова Валерия Дмитриевна. Она занималась единственным делом: перепечатывала на машинке дневник Пришвина. Боясь обыска, она заказала 2 оцинкованных ящика, и запаянный в них архив закопала.
Ее замечательный фотопортрет Пришвин назвал «Царица». Писателю было уже 63 года, когда распался его первый брак. В конце 1930-х Михаил Михайлович встретил Валерию Дмитриевну, дочь царского офицера, отсидевшую в лагере 2 года. Человек необыкновенного ума и красоты, она стала, по словам писателя, радостью его жизни. Ее стараниями была сохранена в неприкосновенности вся обстановка дома, позднее здесь был создан музей, работавший многие годы на общественных началах.
В.Д. Пришвина, при которой музей стал научным центром пришвиноведения, вела издательскую работу по творчеству Пришвина, стала публикатором новых материалов из огромного архива писателя, автором книг о его жизни и творчестве.
В 1979 году дом по завещанию Валерии Дмитриевны был передан в дар государству.
С 1980 года дом-музей Пришвина в Дунино — филиал Государственного литературного музея. Он включает кабинет писателя, столовую, веранду и комнату Валерии Дмитриевны Пришвиной.
А последняя дневниковая запись писателя появилась 15 января 1954 года — за несколько часов до кончины Михаила Михайловича:
«…мир существует таким, каким видели его детьми и влюбленными. Все остальное делают болезни и бедность».
Уютная, хотя и очень скромная обстановка дома, после знакомства с хранившимся в этом доме дневником Михаила Михайловича, пришвинскими фотографиями, наполняется новым смыслом, свидетельствуя о внутренней свободе жившего здесь человека, о победе над временем писателя, сумевшего не подчиниться жестокому веку.
…Теперь в Дунино — высокие глухие заборы, а за ними — самые живописные места на берегу Москва-реки, столь любимые писателем. Скромную обитель писателя-отшельника теснят особняки-монстры наступившей эпохи…. Молимся, чтобы на этом рубеже они и были остановлены, — как некогда фашисты.
Хочется верить, что Пришвин, которого пытаются отгородить от нас, людей неведомого ему века, новые «хозяева жизни», найдет путь к сердцам тех, к кому относится дневниковая запись от 13 июня 1952 года, выразившая одно из коренных убеждений писателя: «Быть русским, любить Россию — это духовное состояние».
