 |
| Благословение | Аза Тахо-Годи | 12.02.2008 |
В этом году исполняется сто пятнадцать лет со дня рождения, и двадцать лет со дня смерти Алексея Федоровича Лосева — выдающегося русского ученого, религиозного философа, крупнейшего специалиста по античной культуре, «последнего из могикан» плеяды мыслителей начала ХХ века. Он считал себя учеником Владимира Соловьева, дружил с о. Павлом Флоренским, создал фундаментальные труды по античной философии и подготовил несколько поколений учеников, среди которых были такие выдающиеся фигуры, как Сергей Аверинцев и Виктор Бибихин.
Уже после смерти мыслителя стало известно, что он еще в молодости принял тайный монашеский постриг с именем Андроник. О том, как в советские годы в обычной жизни проявлялась духовная позиция Лосева, мы беседовали с Азой Алибековной Тахо-Годи, которая многие десятилетия провела рядом с ним.
— Сейчас существует множество мифов о том, какова была религиозность Лосева. Широта мнений и вариантов неохватна: есть те, кто считает, что Лосев «интересовался православием» лишь как ученый и эрудит, и те, кто выражает полярное мнение: Лосев был аскетом и подвижником — не только в научном, но во вполне религиозном, мистическом смысле, в лоне Русской Православной Церкви. Скажите, какова же на самом деле была религиозность Алексея Федоровича?
— Сейчас трудно судить об этом. Жизнь была такова, что никто, особенно человек, который работал в «Высшей школе», занимался наукой, открытую религиозность себе позволить не мог. Стоило бы хоть раз заикнуться, — кто-нибудь что-нибудь бы донес, сразу да куда-нибудь да отправили, в места «не столь отдаленные», и точно уж — немедленно последовало бы отчисление.
Подобных случаев среди наших знакомых было немало, когда человека застали в храме — и все. Ведь специальные люди наблюдали, кто ходит в храм! Вот профессор Павел Сергеевич Попов, знакомый Алексей Федоровича еще с юных лет, они вместе учились. Его застали, донесли — вызвали и заставили «каяться»: он клялся, что зашел в церковь только из эстетического интереса, посмотреть древнерусскую живопись. Никто, конечно, не поверил, скандал был очень большой, его дальше не пускали, не утверждали заведующим кафедрой, еще всякие неприятности были, но, слава Богу, все остановилось. Потому что женат он был на внучке Льва Николаевича Толстого, а для Толстых тогда никаких законов не существовало.
Так что демонстрировать и обнаруживать свою религиозность в то время было просто смешно и недальновидно.
— А как же тысячи людей, кто не скрывал своей веры и пострадал, а теперь мы почитаем их как новомученников?
— Это совсем другое дело. Я говорю не об исповедании, а о демонстративности. Ее мы позволить себе не могли.
Но когда речь шла об исповедании веры, то Лосев, конечно же, ничего не таил. И не оставлял духовной жизни из страха перед властями. И, подобно многим, поплатился за свою веру — принял, если можно так выразиться, участие в строительстве Беломорканала.
— Вы имеете в виду, что Алексей Федорович был арестован и приговорен по «религиозной» статье?
— Как вы знаете, религиозных статей тогда не было, все подводилось под политические. Любое религиозное собрание громилось как «антисоветское». Так случилось и с Лосевым.
В 1921—1925 годы у него дома собирался кружок близких лиц, и они обсуждали разные богословские, догматические проблемы и то, что было связано с так называемым имяславием.
Но арестовали Лосева в 1929 году, в год «великого перелома», и первоначально — по другому поводу. А потом, в ходе следствия, припомнили, конечно же, все.
Как вы знаете, после публикации в 1927 году «Декларации» митрополита Сергия, в Церкви начались немалые нестроения. Многие увидели в «Декларации» некое «братание» с властью, которая для любого, даже не искушенного в вопросах веры человека, была антихристианской и вовсе — богоборческой. Они перестали поминать митрополита Сергия, как главу Церкви, и многие совсем перестали молиться и причащаться в «советских» храмах.
Выяснение отношений, догматических разногласий и тому подобного затянулось очень надолго. А тогда все это только начиналось и протекало особенно бурно.
Алексей Федорович, многие его друзья и соратники оказались близки именно к «непоминающим» митрополита Сергия.
А когда эта внутрицерковная возня выплыла на поверхность, то естественно, власти отреагировали незамедлительно. Всех, кого смогли найти и притянуть к участию в делах «монархического центра Истинно-Православная Церковь», арестовали, назвав все эти чисто церковные дела монархической и антисоветской пропагандой.
— Период после возвращение Лосева из лагеря до сих пор остается самым «темным» в его личной истории. Говорят, что он принял монашество?
— Не знаю, что там такого темного… Алексей Федорович принял постриг еще до Беломора, в 1929 году, 3 июня, по благословению своего духовного отца, архимандрита Давида (Мухранова).
— Но почему он не остался просто праведником? Ведь монастырей уже не было в принципе, жизнь его, как я понимаю, изменилась мало… Ведь можно было просто жить в миру, но по заповедям. Зачем этот тайный постриг?
— Если хотите, то тут уже как раз момент «темный» — кто может знать пути сердца человеческого? Лосев хотел бросить все! Бросить науку и вообще удалиться от мирской жизни. Но отец Давид ему сказал: «Ты страсти свои брось, а науку не бросай!» Ведь он прекрасно понимал, какую пользу науке может принести верующий человек, и как он сможет влиять на окружающих. Поэтому Алексей Федорович и вынужден был принять монашество в миру. Разумеется, оно было тайным.
Я вам уже объясняла, почему. Тогда и верили и монашествовали — тайно. Не потому, что в этом был какой-то секрет, и не от страха вновь пострадать за веру. А потому, что иначе невозможно было и душу соблюсти в чистоте, и пользу принести людям.
А так, все эти наши тайно-верующие профессора — сколько они принесли пользы! Ведь они оказывали огромное влияние на молодежь, которая у них училась! Своим примером, своим образом — потому что никаких бесед, естественно, они не проводили и ничего своим ученикам не «внушали».
— Неужели их было так много? Принято думать, что если кто и хранил веру, — то это были в основном простые люди, крестьяне… или священство.
— Что вы! В ученой среде сколько угодно было тайно-монашествующих, а верующих и того больше! Всех я вам не перечислю, но, к примеру, в Московском Университете, очень многие математики, физики были глубоко верующие люди.
Возьмите Дмитрия Федоровича Егорова — знаменитый математик, президент Московского математического общества, почетный академик Российской Академии Наук. Или Николай Николаевич Бухгольц, профессор, тоже математик… Сергей Павлович Фиников, опять-таки, математик, профессор, алгебраист, я даже еще его помню, потому что он остался жив, а многие погибли в лагерях.
— А как Лосеву удавалось сохранять свою религиозность — без участия в церковной жизни? Ведь, даже если не вдаваться в противоречия «сергиан» и «непоминаюзих» — просто из личного чисто психологического опыта: долго остаешься наедине с собой в своей вере, и она начинает если не умирать, то словно засыпать.
Или все-таки его вера свелась к науке и эстетике, в конце концов?
— Вы рассуждаете, как те, кто заставил в свое время «каяться» Попова!
Разумеется, что вера Алексей Федоровича всегда оставалась самой что ни есть живой и горячей!
Прежде всего, хочу сказать, что у Лосева была феноменальная память. В том числе — он все богослужение и множество религиозных текстов знал наизусть. И молился постоянно, и в лагере, и потом, просто у себя в кабинете вычитывал литургию, например.
Да и в том самом чисто психологическом аспекте — он не был один на один со своей верой. Он не был вне церковного общения.
Он сохранял связи со своими прежними единомышленниками, с кем вместе был арестован и направлен на Беломорканал, и с их наследниками. Уже при мне — а я познакомилась и стала бывать у Лосевых с 1944 года — к нему приезжали и тут бывали люди, которые были еще при о. Давиде, его духовные чада. Некоторые из них женщины, монахини — деться им было некуда — и они здесь жили.
Был один замечательный игумен, отец Иоанн Селецкий, которого буквально прятали его надежные келейницы, и он даже попал в эту книгу «За Христа пострадавшие». Его хорошо знал тоже нынешний ректор Свято-Тихоновского Православного Университета протоиерей Владимир Воробьев. Я даже помню, когда отец Владимир был молодым человеком, у него дома мы с Алексеем Федоровичем встречались с отцом Иоанном.
В то время отец Иоанн, можно сказать, был духовником Лосева: кроме этих тайных встреч на дому, он вел с ним духовную переписку, нередко даже исповедовался так — писал исповедь и потом через разных проверенных людей эту записку передавали отцу Иоанну. А через время — ответ от него.
Когда случалась такая возможность, передавали отцу Иоанну материальную помощь — ведь жилось тогда священникам очень туго!
Потом были еще замечательные отец Александр Воронков, который погиб, и его вдова, матушка Вера, она самое активное участие принимала во всех этих делах. Большей частью это шло через жену Лосева Валентину Михайловну. А уж когда ее не стало, через меня.
…Трудно себе это все представить…
— Получается, что Лосев вел такую двойную жизнь: в среде единомышленников он был монахом и активным участником подпольной церковной жизни — а с другой стороны наука, преподавание…— На самом деле о монашестве Лосева мало кто знал даже из единомышленников. Это с одной стороны. А с другой — он оставался монахом и в своей научной жизни. Ровно настолько же.
Недавно вышла книжка одного ученика Алексея Федоровича, профессора Рачкова, сейчас он уже на пенсии, живет в Тамбове. И очень любопытно: там есть глава, посвященная Лосеву, каким Рачков его запомнил с тех пор, когда учился в МГПИ. Он вспоминал, как студенты удивлялись, когда узнали, что тот профессор, который преподает им самую обыкновенную латынь, оказывается, как говорят, он — философ. Как же может быть философ у нас, в советской стране? Они были потрясены. Показывали чуть ли не пальцем друг другу: вот этот вот, в черной шапочке, он — философ! И стали к нему приглядываться, к этому философу.
И вот еще одно из его воспоминаний, как сидит Лосев на каком-нибудь большом собрании, как будто подремывает, а рука у него под пиджаком. А потом, когда надо ему выступать, встает и замечательно говорит, лучше всех говорит! Значит, он не дремал?!
Но этот студент, конечно, не знал, что Лосев читает Иисусову молитву, а рукой под пиджаком крестит сердце.
— А это так и было? Я в свое время читал, что это были выдумки…
— О том, что руку Лосев все время держит под пиджаком, говорили многие, но мало кто знал — зачем. А учеников, которые могли бы рассказать о всяких подобных наблюдениях, загадочных для них, было очень много. Вот здесь, дома у Лосевых проводились специальные занятия с аспирантами. И только тут, на этих домашних занятиях вот тут за этим столом занималось в разные времена более 600 аспирантов!
Ведь мне приходилось вести списки, так что все фамилии записывались.
— Этого требовали «органы»?
— Что вы! Совсем наоборот! Дело в том, что Лосева, как весьма подозрительного, постоянно проверяли, зондировали окружение и по всякому проверяли. Не хотелось, чтобы на эти занятия попал бы человек, который потом мог пересказать в этих самых «органах», что слышал. Ведь эти люди, проверяльщики, почти всегда были очень недалекими и малообразованными. Так что любая цитата из древних текстов, которую произнес бы любой участник — тотчас была бы пересказана как какая-нибудь антисоветская и тому подобное.
Вот они, например, переводят стихи с русского на греческий, например, Алексея Константиновича Толстого. Или из «Евгения Онегина» на латинский язык. Это ж одно удовольствие было! С одной стороны. А с другой — это точнейшие научные знания. Потому что занимались, сравнивая древне-индийский санскрит, с греческим, с латинским и с церковно-славянским. Лосев и из Евангелия им давал примеры всевозможные, на разные синтаксические обороты. А они спешно записывали — ведь не знали и не слышали никогда ничего такого! Им и церковно-славянский преподавали едва-едва, даже запрещено было называть его церковно-славянским, он был просто старо-славянский язык. Потому что старались его как можно меньше связывать с религиозным текстом. А как его можно не связывать?
Вот я и старалась следить, чтобы приходили к нам действительные аспиранты, для которых происходящее на Лосевских занятиях было бы вполне понятным. Да и которые не стали бы никуда ничего пересказывать! Вот прямо так по спискам проверяла — что да, это аспирант кафедры общего языкознания, это аспирант кафедры русского языка, а если являлся человек не знакомый, я немедленно его выпроваживала.
А то ведь бывало, звонили сюда на квартиру и спрашивали: а что за семинар у вас там проводится? Можно придти и послушать? Я говорила, что никаких семинаров специальных здесь нет, а проводятся официальные занятия с аспирантами, разрешенные ректоратом, и… пожалуйста, если ректорат вам разрешит, то придете.
Многие из этих учеников потом писали Алексею Федоровичу, многие стали заниматься проблемами, связанными с верой, с церковным языком, например. Вот почему и говорил тогда отец Давид, что ты науку-то не бросай! Важно было остаться на своем месте, чтобы как-то новому поколению помогать, и потихоньку его обучать. Это было действительно такое очень серьезное научение.
А несколько раз было, что приходили совсем чужие молодые люди, прямо в дверь звонили сюда и спрашивали: а правда Лосев верующий и вообще, как он к этому относится? Я их, конечно, сюда не пускала, но с ними разговаривала и кое-что объясняла.
— А зачем они спрашивали?
— Любопытная была аргументация: если Лосев — верующий, то и мы можем веровать!
— Это когда ж такие люди приходили? Неужели в советские годы?
— Это было начало 80-х. После смерти Сталина много издавали лосевских работ, и когда читает человек с головой и без предубеждения, он же все замечает! Но поскольку прямо нигде ничего не сказано о Боге и тому подобное, то вот и приходили переспросить, уточнить.
А бывали просто поклонники. Знаете, делали ксерокопии «Диалектики мифа» в огромном количестве… Однажды пришел один принес 30 или 40 штук! И говорит: ну хоть одну букву пусть поставит, так сказать, автограф.
— Да, заметно времена изменились, раз стало такое возможно…
— Менялось все, конечно, но не так уж быстро. Вот, например, была традиция такая советская, устраивать научные юбилеи известных ученых. Пышные такие заседания с чествованием. Так вот Лосеву впервые такой юбилей провели, когда ему было 75 лет! Благо он прожил 95.
После этого юбилея даже и в «Правде» стали о нем писать! А «Правду» ведь все читали.
Удивительно ведь, если в «Правде» пишут о каком-то таком удивительном ученом, который говорит, что, оказывается, должно быть дерзание духа у человека.
Люди читают, задумываются…
А корреспондент потом, кстати, монахиней стала, матушка Павла. 24 мая, на Кирилла и Мефодия, когда бывает ежегодная панихида на Ваганьковском кладбище по Лосеву, она всегда приходит.
— Алексей Федорович особо почитал Кирилла и Мефодия?
— В день их памяти он скончался. Ну, и кроме того действительно были разные моменты… Так домовый храм гимназии, где в детстве учился Алексей Федорович, был посвящен Кириллу и Мефодию.
И его последний текст, как бы такое его завещание, последнее, что он мне продиктовал — о Кирилле и Мефодии.
— Аза Алибековна, а правда, что большинство его учеников, которых мы знаем как ученых, Аверинцев, Бибихин, например, и другие — они не знали, что Лосев верующий, глубоко-религиозный человек?
— Частично правда, частично нет.
Вообще удивительно, что такой человек, как Сергей Аверинцев, сомневался и не знал. Как-то в конце 60-х, когда готовилась философская энциклопедия, и Аверинцеву надо было туда сдавать статью, он приходил к Лосеву консультироваться по вопросам православия и католичества. Они очень много говорили — как можно было не знать? А с Аверинцевым вместе приходил его друг Александр Викторович Михайлов. И он точно и очень хорошо знал мировоззрение Лосева.
Михайлов вообще был замечательный человек, очень скромный. И он продолжал глубоко общаться с Алексеем Федоровичем в дальнейшем. И когда его не стало, то он постоянно у меня бывал здесь. Он был еще профессором Московской Консерватории и тоже эстетику читал, как когда-то и Лосев.
— Аза Алибековна, Вы прожили столько лет близ Алексея Федоровича, и знаете его наверняка глубже всех. Скажите, дома, в семье вы говорили когда-нибудь на серьезные, богословские темы, о спасении души, например?
— Специально — нет, никогда не говорили (смеется). Я и не знаю, зачем бы было говорить. Супруга Алексея Федоровича, Валентина Михайловна, вместе с ним приняла монашество — имена Андроник и Афанасия не случайны, так звали святых супругов, которые каждый пошел в свой монастырь, а потом, в старости объединились и жили вместе.
А со мной? Я тоже в какой-то момент стала у них как член семьи… Мы молились и вместе и порознь. А разговаривала со мной на религиозные темы чаще Валентина Михайловна. Она умела очень хорошо разъяснять труднейшие вещи и любила общаться с человеком.
— Когда читаешь книги Лосева, там все понятно, но все говорится таким «эзоповым языком»! Он в жизни тоже так говорил?
— Ну, книги Лосева очень разные. «Философию имени», например, тяжелая книга. Там даже ни разу слово «Бог» не употребляется — а она вся о Нем. Только надо догадываться и читать внимательно. Так Лосев в предисловии пишет, что на него повлияли старые давние, важные учения об имени — о чем это? Имя Божие!…И так далее.
А вот «История эстетики», вот эта огромная, которую люди по томам читали. Там никакого эзопова языка нет. Ясно, что Лосев, изучая античную культуру, подводит от язычества к христианству. Потому что ведь последние тома, это уже блаженный Августин, Александрийская школа — уже христианство.
Как развивается учение о Божестве? Сначала это политеизм, грубый, потом начинает все утончаться… Учение о вечных идеях — что это такое «вечные идеи»?
— Платонизм.
— Да, а потом неоплатоники, учение о «Едином», Которое все держит в себе, но имени не имеет. Это же замечательно! Значит, ты читаешь и знаешь, да, уже было «единое», учение о едином, но без имени. А без имени ничего невозможно вообще по настоящему. Как же? Должно быть имя! Вот оно-то и появляется, Имя Божие.
Так что тут эзопова языка нет. Очень хорошо это последовательное развитие и отличия античности от христианства выражено в «12 тезисах об античной культуре».
А бывало другое дело, когда надо было продвинуть свою идею. Вот, например, книга о символе. Это знаменитая вещь! Потому что символ все оплевывали, считали, что символисты — это полный упадок и тому подобное. Чтобы ее продвинуть, Лосев доказывал, что символ — всюду. И даже в советской литературе — в хорошей — всегда есть символизм. И даже герб Советского Союза — это и есть символ. А вовсе не аллегория.
То есть он продолжал то, о чем говорил в «Диалектике мифа». Там же прямо идут целые главы о том, что такое миф: что это не аллегория пустая, и не метафора — правда? Не сравнение… и так далее. Он все свои идеи стал здесь продвигать, но чтобы книга пошла, он взял и в предисловии накатал там всего: и академика Митина как он что-то высказывался, и Ленина насчет того, как он критиковал там Плеханова, и так далее. Что вы думаете? Когда ее стали печатать, в издательстве «Искусство», все равно был большой скандал. Все равно с огромным трудом. Вытащили оттуда целый ряд глав, а потом, правда, со скандалом, стали впихивать назад. Сами понимаете, когда сначала вытаскивают, потом впихивают, что получается. Поэтому по-настоящему еще эта книга с огромной библиографией еще не напечатана. А Лосев сам составлял всю символическую библиографию — вот такая вот гора. Уже все готовое, все набранное даже, но не напечатанное.
— Аза Алибековна, а что в центре Лосевского мировоззрения находится?
— Как это?
— Ну, «благое», да?
— Благое? Ну что там благое? Не благое, а… Бог. В центре лосевского мировоззрения. Воскресение. Мы живы все! Вот в чем дело. В каком это псалме говорится? Что жив буду, не умру. Вот это и есть. Все живы. И он всегда говорил, наша эта жизнь — есть только предисловие к той. Вот это самое настоящее. И даже он улыбался и говорил: вот, всех увижу! И даже увижу собаку Мальчика, которая была у меня в детстве! Почему-то вот такая у него была идея, что все вот будет, весь родной дом, все родные, все будем вместе! И вот это и есть настоящая жизнь.
Беседовал Сергей Канев
http://blagoslovenie.su/index.php?option=com_content&task=view&id=86&Itemid=43
