 |
| Православие и Мир | Александр Волков | 27.12.2007 |
После прочитанного доклада о законе РФ о государственном языке (с текстом этого доклада мы еще познакомим читателей) разгорелась дискуссия, одним из самых острых стал вопрос о ненормативной лексике в современной русской речи. Участники Круглого стола высказали обеспокоенность тем, как часто можно теперь услышать нецензурную брань на улице, по телевизору, в университетской аудитории. Прозвучало предложение ввести некий обязательный для всех студентов курс культуры русской речи.
— У меня довольно много студентов — не на филологическом факультете -, которые на первом курсе изучают русский язык, — рассказал профессор А.А. Волков — Их, естественно, учат правильно писать по-русски. Они ставят запятые там, где нужно, а на других предметах, — как придется. Так же и здесь. Да, можно ввести какой-то тест по русскому литературному языку. Все будут прекрасно сдавать, а за пределами экзаменационной аудитории будут говорить, как все.
— А что можно сказать по поводу распространения в речи нецензурных выражений?
Мы уже переживали подобную ситуацию после октябрьской революции и после гражданской войны, когда общество говорило, мягко выражаясь, не вполне литературным языком. Конечно, тогда была цензура в СМИ, писали более-менее литературно, но говорили ужасно. Я помню послевоенные годы своего детства. Я жил в доме на набережной, там было очень много уголовников и, как тогда говорили, шпаны. Они делали фальшивые деньги и ругались ужасно. Однако это постепенно прошло.
Остается надеяться на то, что если мы будем как-то иначе преподавать русский язык, организовывать языковые интересы для следующего поколения, оно будет говорить лучше. И большая часть слов, которые иногда употребляет молодежь, уйдет из языка. Есть ужасные блатные слова, которые мы с вами регулярно употребляем, не задумываясь. Например, слово «опустить» — совершенно ужасно в его специфическом значении, а мы употребляем его, уже не зная об этом.
Какие-то слова уйдут, какие-то отойдут в область малоупотребительных, специфических слов, какие-то сохранятся в литературном языке с их новыми, более общими значениями. Но это произойдет только в том случае, если изменится образовательная политика. Необразованное общество всегда будет говорить речью маргинальных слоев. Так было всегда, так обстоит дело сегодня и так будет впредь.
— Еще год назад филологическое сообщество активно обсуждало «преведов» и «медведов» (только на прошедшем конгрессе «Русский язык: исторические судьбы и современность» эту тему затрагивали почти на каждом круглом столе), а сейчас проблема сама себя почти исчерпала. Вместе с тем, мы говорим об истории ХХ века и вхождении криминальных, жаргонных слов в норму языка. Не пойдем ли мы по пути того же испанского языка, в котором некоторое время назад весь пласт нецензурной лексики вошел в нормативную и теперь в каждом учебнике испанского языка есть одна или две главы, посвященные этому виду лексики. Вообще, идет ли речь только об образовании? В организации школьных занятий мало что поменялось с советского времени…
— Если наше общество зайдет достаточно далеко в процессе присоединения к Европе и толерантному отношению ко всему, то этот процесс будет таким же. А если не зайдет, мы будем вынуждены действовать по-другому, не позволим включать в школьные учебники такого рода темы. Все зависит от позиций государства, органов власти.
— Недавно на факультете была встреча с современными писателями. Они говорили, что употребляют нецензурные слова в художественном тексте: почему бы и нет, ведь в народе они употребляются. Например, как разговаривают 10-летние дети. Как Вы к этому относитесь? И влияет ли писатель на читателя в этом вопросе?
— Думаю, народ влияет на писателей, а писатели влияют на народ. Писатели старше своего десятилетнего читателя. И справедливо сказано, что многое определяется модой. Если те люди, которые задают моду использования языка, будут писать и говорить в соответствии с нравственными нормами, то дети и взрослые, которые подражают этим писателям, тоже будут говорить в соответствии с этими нормами. Если же писатели будут играть словами, то и те, кто читает этих писателей, подражает им, будут говорить соответствующим образом. Мне представляется, что в этом деле все же нужна цензура.
— В какой форме, по-Вашему, она должна существовать?
— Цензура- это культурный институт, она должна существовать в мировом пространстве. Наши современные демократические представления о цензуре в достаточной степени примитивны. Давайте подумаем, кто был цензором во времена Пушкина, какой была цензура в XIX веке, в XX. Цензура запрещала писателям писать всякую гадость, глупость. Да, ограничение свободы плохо, но при этом писателя побуждают работать лучше.
Почитайте современную литературу. Сколько стилистической неряшливости, сколько наплевательского отношения к языку, сколько «немастеровитости», «непроработанности» слова! Почему? Нами отвергнута цензура. Если есть выпускница филологического факультета, которая не пропускает книгу со стилистическими, пунктуационными и другими ошибками; если в издательстве сидит человек, который не пропускает книжку с ошибками, плохо написанную, — то и в обществе в целом происходят перемены к лучшему.
На самом деле цензуру создает библиотека. Вспомните Оленина (Оленин Александр Николаевич — писатель и государственный деятель (1763 — 1843). В 1811 г. был назначен директором Императорской публичной библиотеки. — прим. ред.). Ему дали денег на библиотеку, но не дали денег на ее пополнение. Главным библиотекарем был Иван Крылов, который, как известно, разработал внутреннюю систему каталогов. А Оленин стал цензором. Те самые экземпляры, которые он реквизировал у проезжающей публики, пополняли библиотеку.
Цензура регулировала характер переводов, пополнение библиотек. И главное, цензура ограничивала сферу применения русского литературного языка. Этого еще никто из историков и литературоведов, по-моему, не писал: роль цензуры в формировании нового и классического русского литературного языка.
Что касается карательной цензуры — она существует. Любая общественная организация может подать на вас в суд, если вы что-то неправильно сказали или написали. Например, феминистки обычно так и делают. Карательная цензура хуже, потому что она не участвует в формировании литературного языка, а вот превентивная цензура -очень мощный инструмент культуры.
Конечно, все имеет свои отрицательные стороны. И цензура тоже. Хорошо бы вообще избегать плохого и предпочитать хорошее. Но, увы, человек устроен таким образом, что все хорошее бывает связано с чем-то не столь хорошим.
— А как Вы относитесь к таким произведениям, в которых художественный замысел требует нецензурной лексики?
— Отрицательно. Нет таких художественных произведений, в которых это необходимо. Я в этом уверен, хотя, может быть у меня устаревший вкус. Не могу я поверить в то, что могут быть художественные произведения, в которых обязательно должны быть грязные слова.
Я вспомнил историю, которая приключилась, когда мы учились на 4 курсе. Нас, мальчиков, посылали в военные лагеря. Там мы должны были маршировать, стрелять и делать другие полезные вещи. Меня удивило, что все ребята, которые туда поехали, заговорили на нецензурном языке, как только переступили порог военного лагеря. Это идет от стадного чувства. Пока мы не обуздаем в себе стадное начало, это все будет существовать. Но если обуздаем, что очень сложно, тогда мы сможем пользоваться языком по его назначению.
В офицерских кругах было принято негласное правило: каждое слово имеет свое назначение. Поэтому слова, которые мы называем матерными, могут использоваться только в очень узком кругу людей, когда без них нельзя обойтись. Один артиллерийский капитан рассказывал в своих воспоминаниях, что, когда вокруг него были другие артиллеристы, он всегда говорил хорошим литературным языком. Но вот противник приближается, солдаты не знают, что делать… И тут он впечатал слово, — не ту очередь, о которой говорили раньше, а всего лишь одно слово, — и дрогнувшие солдаты начали ему повиноваться. Батарея была спасена. Вот та самая крайняя ситуация, в которой использовали подобные выражения, но, повторяю, по назначению, а не в качестве слов-паразитов.
Хорошо, если эти слова для нас недопустимы, так и должно быть. Однако от некоторых сфер грубого употребления слов избавиться невозможно или практически невозможно. Мы живем в реальном мире. Но ограничить сферы их употребления мы можем. И не будем думать, что, скажем в 50-е годы в армии не ругались. Было дело. Но произнести такие слова на улице, при женщине было просто невозможно.
Тот же офицер-матершинник в морду бы дал за слова, которые он употреблял в казарме, если бы кто-то их произнес на улице. Это вопрос того, как мы сами относимся к соответствующим выражениям и к тому, что за ними стоит.
Откуда же идут все эти слова? Только не нужно думать, что это народные выражения. Городские низы, мещанство таких слов не употребляли, духовенство тем более. Самый отчаянный мат идет из дворянских кругов! Своего равного так нельзя было обозначить, а вот мужика очень даже можно. Так что эта манера языка — дворянская, поэтому не будем полагать, что это свойство русского народа как такового. Не будем думать, что это низкий в социальном отношении язык.
— Вопрос о противоположном — о церковнославянском языке. Я часто слышу вопрос от своих родственников, друзей: почему служба идет на церковнославянском? Это непонятно никому, кроме филологов-специалистов. Но признаюсь, что мне, человеку, который имел сокращенный курс старославянского, тоже не понятно 70% произносимого. Если все же попытаться сделать службу более понятной для простого русского человека, для ребенка, чтобы слова доходили до сердца каждого… Что Вы об этом думаете?
— Первый год, когда я ходил в Церковь, мне было кое-что непонятно. Но когда я стал регулярно ходить в Церковь, мне уже было почти все понятно.
Существует ли церковнославянский, как особый язык? Когда мы читаем и говорим по церковнославянски, я иногда спрашиваю своих семинаристов, академиков: «Скажите, когда вы читаете текст в Церкви, вы же различаете перфект и имперфект?». Ответ отрицательный. На мой взгляд, нынешний церковнославянский язык — это функциональный стиль русского языка, а не отдельный язык, потому что он характеризуется теми же фонетическими моделями, отдельные слова указывают, что текст церковнославянский. Да, отличается лексика. Но если человек ходит в церковь, то ему не так трудно почитать словарь.
Позвольте заметить еще одну вещь, которая мне кажется существенной. Что представляет собой общество, которое лишилось высокого стиля речи? Это общество без мировоззрения.
Сегодня в нашем обществе Православная Церковь — единственная сила, которая сохраняет высокий стиль русского языка. Открываем Владыку Иоанна Санкт-Петербуржского, читаем его тексты и видим, что это высокий стиль русского литературного языка. Открываем книги Владыки Кирилла и видим высокий стиль русского языка. А чем был высокий стиль при советской власти? Он был унаследован от семинаристов и содержал массу церковно-славянизмов.
Почему сегодняшний человек не понимает эти тексты? Почему он не понимает Писание? Потому что он не дал себе труда почитать и разобраться в прочитанном. Он не дает себе труда внимательно слушать все, что поется и читается в Церкви. А если походит-послушает, сделает некое усилие над собой, то прекрасно будет понимать церковнославянский текст.
Другое дело, что, когда читают Евангелие, Апостолов в храме, то читающий поворачивается спиной к пастве. Это разрешено нормами в Богослужении, так же как поворачиваться лицом к пастве. Лет 10 тому назад было соответствующее постановление Синода. Когда стоишь спиной, звук распространяется вперед, поэтому очень плохо слышно. Думаю, здесь и заключается проблема. Читать нужно учить по-настоящему, а не как из пулемета. Это очень сложная и большая проблема. Я не специалист по церковнославянскому языку. Мне кажется, специалистам нужно поучить семинаристов правильно, ясно и четко, читать по-церковнославянски. И тогда все будет в порядке.
Подготовили Анна Данилова, Евгения Суконкина
