Душа, сбитая в кровь

То, что Александр Башлачев оказался забытым, — а по большому счету так оно и есть, — не случайность и даже не трагедия. Это закономерность. Не потому, что мне хотелось бы оспорить тезис о его гениальной одаренности, скорее, наоборот. Кто из гениев нынче на самом деле не забыт? По крайней мере, в этом отношении Башлачев сегодня в одном обществе с Пушкиным и Лермонтовым — и они забыты в России. Просто его, в отличие от них, нет в школьной программе. И это, мне кажется, очень большая ошибка.

Ошибка — потому что Башлачев был и останется очень серьезным явлением в русской поэзии, по-своему — уникальным. В чем-то — характерным для своего времени. Во многом — не зависящим от времени и обстоятельств, то есть универсальным. Действительно, как привяжешь к какой-то определенной эпохе его вопрос:

Объясни: я люблю оттого, что болит?
Или это болит оттого, что люблю?
(«Посошок»)

Когда он устареет? Или в какую эпоху устареет это:
И каждая цель ближайшей войны
смеется и ждет, ждет любви…
Лови ее ртом, стаканы тесны,
торпедный аккорд — до дна.
Рекламный плакат последней весны
качает квадрат окна…
(«От винта»)

Вневременность — одно из качеств настоящей поэзии. Может быть, отчасти потому-то и бывает так трудно поэту жить в «свое время». Может, потому-то любое время и оказывается для него своим, то есть невыносимо трудным? Может быть, конечно, и поэтому. Но не только.

Ведь поэт не просто «умывает слова, возводя их в приметы». Он чувствует их, как никто другой. Точнее — необыкновенно чувствует жизнь и находит для того, чтобы сказать о ней, такие слова, которых не находят другие, слова, которые звучат потом сквозь века.

Как-то в детстве я услышал от одного человека рассказ о ворах-медвежатниках — тех, что вскрывают сейфы в банках. Якобы они для того, чтобы не пропустить едва уловимый щелчок колесика замка с кодом, специально стирают кожу на подушечках пальцев наждаком. Не знаю, правда ли это. Но образ очень сильный. И я всегда думал, что поэт — это тот, у кого наждаком кто-то прошелся по сердцу. В этом — его тайна. Из числа тех, в которые далеко не все хотели бы проникнуть.

Не знаю, точно ли я прав в этом. Но в отношении Башлачева — так оно и есть. Рассказывают, что после «домашних» концертов его гитара часто «краснела»: он сбивал пальцы о струны в кровь. И еще рассказывают, что, выступая, он плакал. Кто-то потом спрашивал: почему? Какие тут нужны объяснения: в кровь он сбивал не только пальцы, но и душу.

Это было интересно, было в диковинку, было очень оригинально. На это стоило посмотреть, это стоило послушать — как бьется рядом, словно пойманная в силки птица, живая душа, как бьется живая боль. Но мало у кого возникало желание встать рядом и впустить эту боль в свое сердце, почувствовать то, что чувствовал он, оказаться лицом к лицу с тем, от чего он имел смелость не отводить взгляд. Не стало желающих этого больше и после гибели Башлачева. Думаю, что и в этом причина забвения. Едва ли — не главная.

Убежден, что его творчество нуждается в изучении, исследовании — оно заслуживает того. Не менее убежден, что о Башлачеве надо писать серьезные литературоведческие статьи. Надеюсь, что рано или поздно это станет реальностью. Должно стать. Но я не литературовед, даже не филолог. Мне просто хочется принести поэту дань благодарности.

Да, мне и вправду есть, за что его благодарить. Это лично — но так получается, что именно личное скорее передается от сердца к сердцу и заставляет кого-то откликаться. А если не ради этого — то ради чего писать?

Парадоксально, но факт: мне в конце 80 — начале 90-х Башлачев очень помог на пути к Богу, помог в моем внутреннем выборе.

В жизни многого не хочется видеть, о многом не хочется слышать: если видеть и слышать все, то жить становится очень сложно, почти невыносимо, совсем невыносимо. Но если сознательно отворачиваться, закрываться от чего-либо, то жизнь становится ненастоящей. А жить хотелось всерьез…

И в этом Башлачев помогал. Можно было смотреть на то, на что смотрит он, слышать то, что слышит он и чувствовать такую же, как он, но только свою боль. Но при этом нельзя было не дойти до того края, до которого в конце концов дошел он — не дойти и не задуматься: а что дальше?

Для многих такой тупик, из которого два пути — внизу бездна, а наверху небо, — становится роковым. Но порой, лишь оказавшись в этом тупике, и можно было увидеть небо — впервые так ясно и так близко. Увидеть и понять: либо — либо. Либо мрак бездны, либо сияющая лазурь небесных сфер, их непостижимый свет. И третьего не дано, его нет. Просто большинство проживает жизнь, так и не успев этого понять. Чаще всего — как раз потому, что и живет «не по-настоящему», предпочитая иметь уши и не слышать, иметь глаза и не видеть.

Башлачев тогда подвел меня к осознанию этой реальности, к необходимости выбора очень непростого, но необходимого — за это я ему благодарен.

Но к чувству благодарности примешивается и боль — оттого, что он сам правильного выбора не сделал. И это — не суд, это лишь констатация данности. А судить Александра Николаевича было бы просто безумием. Есть Судия, из нас какие тут судьи? Просто сказать неправду в этом случае было бы преступно и вряд ли бы это одобрил сам СашБаш. Он не любил ложь.

Неправда здесь особенно преступна потому, что в тупике оказывались, оказываются и будут оказываться еще очень многие. И романтизировать бездну, говорить о падении вниз как о полете — страшная, черная услуга тем, кто застыл на пороге, точнее, как СашБаш, в оконном проеме, думая о последнем и вовеки непоправимом шаге.

Был ли Башлачев верующим человеком? Скорее всего, да. Но вера его не была верой спасающей. Если в этом отличительный признак веры, традиционной для русских поэтов, то его вера так же была традиционной. Были ли у него с «Богом особые отношения»? Кажется, сам он так вряд ли думал. Но в любом случае — особых отношений с Богом не бывает. Ведь для Него, по слову блаженного Августина, одинаково дорог каждый человек, причем каждый дорог так, как если бы он был единственным.

Для нас многое может стать ступенями лестницы, ведущей к Богу — причем совершенно неожиданно, только для нас, и ни для кого больше. Как, например, для апостола Петра вдруг стали такими ступенями чудесно пойманные рыбы… Но важно, чтобы мы и на самом деле по этой лестнице шли. А потом, наконец, — шли, уже «не касаясь земли». То есть понимая, что ни поэзия, ни музыка, ни любой земной временный дар, талант не поставят нас перед Богом. Только лишь подведут — к тому мгновению, к той точке, где мы встретимся с Его истиной впервые. И затем либо примем ее, либо — пойдем «своим», «особым» путем — той самой гриновской дорогой, все так же ведущей в никуда.

…Я не хочу здесь, в этом контексте, говорить о самоубийстве как о самом страшном грехе, хотя так оно на самом деле и есть. Я предпочту назвать его самой страшной и непоправимой бедой: от этого мало что изменится — если каждый сам себя обрекает на нее и если она непоправима. По правилам церковным самоубийц запрещено поминать за богослужением, о них нельзя даже молиться. За них можно лишь творить милостыню. Она станет свидетельством о том, что человека кто-то любил, а раз так, то было в нем что-то хорошее. Господь всегда как бы ищет «повод» для того, чтобы явить Свою милость, и это свидетельство — один из таких поводов.

Я не думаю, что мой собственный случай неповторим, что Александр Башлачев в чем-то помог только лишь мне. И очень хочу надеяться, что-то, что он дал кому-то самым фактом своей жизни, тоже станет «поводом для милости». В чем она может заключаться в данном случае — кто из нас знает? Важно то, что у Господа милость есть.

Берег. Пространство души. N4, 2007

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4507&Itemid=116