 |
| Татьянин день | Светлана Климова | 06.12.2007 |
Прежде чем анализировать произведение, напомним его содержание. Оно строится как рассказ в рассказе (любимая композиционная форма Лескова), как беседа престарелого архиерея с гостями, в ходе которой он рассказывает удивительный случай времен его молодости.
Сюжет этого случая таков. Архиерей прибывает в свою отдаленную сибирскую епархию «довольно молодым человеком», «пылая рвением и с планами самыми обширными» и решает заняться делами православной миссии в Сибири, то есть проповедовать христианство коренному населению — тунгусам и якутам и крестить как можно больше людей. Помочь архиерею в этом может только один человек — уже престарелый маленький тихий монашек Кириак, знающий «инородческую молвь». Вот только не повинуется Кириак приказу архиерея проповедовать тунгусам христианство. Тогда архиерей просит Кириака хотя бы сопровождать его в ознакомительной поездке по епархии.
На этом пути герои должны миновать снежную степь, и их проводниками становятся двое местных жителей — тунгусов на санях в собачьей упряжке. Один из проводников крещен, но Кириак уговаривает архиерея сесть в сани к некрещеному тунгусу. И монах оказывается прав: в степи героев застигает снежная буря, упряжки оказываются отрезаны друг от друга и сбиваются с дороги. Проводник архиерея спасает ему жизнь: сначала прячет его в снежной яме; затем, когда метель утихла, оставляет архиерея и идет искать помощь; вопреки ожиданиям архиерея возвращается через день с едой и лыжами и помогает ему добраться до юрты, где тот находит умирающего Кириака. Крещеный проводник монаха оказался далеко не так благороден: он оставил Кириака в степи, а нашли монаха другие местные жители, владельцы юрты.
Иконы и канарейки. Русское и западное понимание Христа
На наш взгляд, главный вопрос, который ставит перед читателями Лесков — «Что есть истинная вера?». Чтобы ответить на него, Лесков показывает читателю, каково понимание Христа и христианства в традициях разных культур и в сознании отдельных людей. Рассмотрим последовательно взгляд на Христа и христианство с точек зрения:
1. Культуры Запада, западных проповедников и художников;
2. Восточной, русской культуры и Кириака, который является ее носителем;
3. Тунгуса как представителя культуры инородцев.
Рассказ открывается беседой архиерея и его гостей о западной живописи на библейские сюжеты. Изображения эти лишены исторической и локальной привязки: в один ряд включены произведения разных стран, относящиеся ко времени от XV до XIX веков, и засчет этого дается целостный взгляд на западную культуру и религиозную мысль.
Что же видит архиерей в этих картинах? У всех них есть один существенный недостаток: они являют не Бога, а человека, в лице которого отражаются то излишняя мягкость, доходящая до сентиментальной слащавости, то презрение и гадливость, то чисто человеческое страдание. Архиерей с иронией рассказывает о столичной даме, ищущей Христа на католическом изображении «Sacre coeur"(„Сердце Пресвятое“) среди оранжерейных пальм под щебетанье птиц, и этот образ является воплощением всего западного представления о „щеголеватом канареечном Христе“.
Совсем не таков Господь на русской иконе. По словам архиерея, на ней мы видим „не лицо, — а лик“, в котором „есть выражение, но нет страстей“. Русский Бог „мужиковат“, „прост“, это „батюшка“, „голубчик“, который живет у людей „за пазушкой“.
Примечательно, что в первом отдельном издании у рассказа был эпиграф из стихотворения Ф. И. Тютчева „Эти бедные селенья“:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Описывая икону и ее создателя, архиерей постоянно повторяет слово „простой“ и его производные (такой прием „ключевого слова“ нередко встречается у Лескова). Взгляд Христа „прям и прост“, искусство иконописи названо „простейшим“, а сам иконописец — „простодушным“; понимание Спасителя народным искусством оказывается „проще и удачнее“ западного.
Христос „за пазушкой“. Простота русской веры
Эти же определения повторяются и при описании Кириака, носителя русской традиции понимания Христа. Сам Кириак называется „простым“, история его жизни определяется как „препростая“, его „катехизис“ зиждется на „простых“ положениях для „простых сердец“.
И Бог в понимании Кириака тоже прост, как и на русской иконе. В ответ на рассказанные „чудеса“ из жизни Кириака архиерей замечает: „Чудо твое препростое“, на что монах говорит: „Просто и есть, владыко, как Сама Троица во единице — простое существо…“. А на упрек архиерея в неуместности употребления по отношению к Христу просторечных выражений Кириак отвечает: „А чем, владыко, неуместное — слово препростое. Он, благодетель наш, ведь и Сам не боярского рода, за простоту не судится…“.
Кириак, рассказывая о „чудесах“ в своей жизни, описывает Божественное присутствие так: „Но тут вдруг на меня чудной прохладой тихой повеяло, и у сердца как голубок тепленький зашевелился“, „всей вселенной Он не в обхват, а, видя ребячью скорбь, под банный полочек к мальчонке подполз в Дусе хлада тонка и за пазушкой обитал…“.
Отношения человека и Бога архиереем характеризуются как „простые, семейные“: „У нас ведь это все in sancta simplicate (в святой простоте — лат.) семейно со Христом делается. Понимаем мы Его или нет, об этом толкуйте как знаете, но, а что мы живем с Ним запросто — это-то уже очень кажется неоспоримо. А Он попросту сильно любит…“. (обратим внимание, что в этой короткой фразе слово „простой“ и его производные повторяются 3 раза).
Именно к такому пониманию веры приходит архиерей после путешествия в Сибирь. Архиерей и вместе с ним автор однозначно решают конфликт западного и восточного, русского понимания Христа и христианства явно в пользу последнего. Не „салонному щеголеватому канареечному Христу“ он отдает предпочтение, а такому Богу, каким Его понимал Кириак: „Мой простой Кириак понимал Христа, наверно, не хуже тех наших заезжих проповедников, которые бряцают, как кимвал звенящий, в ваших гостиных и ваших зимних садах“. Выбор между западным и восточным пониманиями веры явно решен в пользу второго.
„Он хорош, Христосик <…> я, бачка, Его и всегда люблю“. Religio тунгуса
Обратимся к третьей концепции веры, к вере в сознании непросвещенных народов и проводника — тунгуса как их представителя
Формально тунгусов и якутов сложно отнести к какой-либо религии. Изначально они были язычниками, но в связи с приходом буддистских и православных миссионеров многие из них были обращены в буддизм или христианство. Но архиерей говорит: „На самом же деле одни из крещеных снова возвращались в свою веру — ламайскую или шаманскую; а другие делали из всех этих вер самое странное нелепое смешение: они молились Христу с Его апостолами, и Будде с его буддисидами да тенгеринами, и войлочным сумочкам с шаманскими ангонами“.
Однако некрещеный „дикарь“ поступает как истинный христианин, спасая архиерея из беды: сначала во время бурана прячет его в снежной яме, а потом добывает ему еды, хотя для этого ему приходится пробегать на лыжах огромные расстояния в сибирской тайге. Причем тунгус, обнаружив пустой чум, где можно было добыть провизию для архиерея, не просто берет ее, но оставляет в залог свой треух, несмотря на лютый мороз, чтобы хозяева чума не заподозрили его в воровстве. Причем архиерей ведь был фактически врагом для своего проводника: если бы ему удалось крестить тунгуса, это обернулось бы многими бедами для последнего: „зайсан бьет, шаман бьет, лама олешков сгонит“. Следовательно, поступок тунгуса был абсолютно бескорыстен. Архиерей говорит: „Сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству“.
А крещеный проводник Кириака, зная, что поп ему все равно все простит, бросил монаха на верную смерть, да еще и украл церковную утварь и съел Святые Дары.
Изображая этих двух проводников, которые так по-разному повели себя в одной и той же ситуации, Лесков ставит проблему веры формальной, веры на словах и веры на деле, веры в душе. Проводник Кириака формально был крещен и исповедовал христианскую веру, но на деле оказался трусом и подлецом; проводник же архиерея, толкующий ему о богине Дзол — Дзаягачи и приносящий жертвы шайтану, действует истинно по-христиански, в духе любви к ближнему.
Но тунгус совершил благородный поступок не только потому, что у него было доброе сердце. Это доказывается разговором архиерея и тунгуса после возвращения последнего с едой. Архиерей спрашивает, отчего проводник оставил свой треух в чуме в обмен на медвежью лапу, ведь все равно хозяин не знает тунгуса. Он отвечает:
» — Этот, бачка, не знает, а Другой знает.
— Который Другой?
— А тот Хозяин, который сверху смотрит.
— Гм! Который сверху смотрит?
— Да, бачка, как же: ведь Он, бачка, все видит.
— Видит, братец, видит.
— Как же, бачка? Он, бачка, не любит, кто худо сделал. «
Приведенный диалог показывает, что тунгус боялся не просто дурно поступить с человеком — он не хотел огорчить Бога. И у тунгуса есть вера, о чем говорит архиерей: «Он, не зная апостольского завета Петра, «мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение». [Тунгус поступил так], движимый не одним естественным чувством сострадания ко мне, а имея также и religio, — дорожа воссоединением с тем Хозяином, «Который сверху смотрит»». Выделяя курсивом в приведенной цитате слова «естественным» и «воссоединением», Лесков подчеркивает, что поступок тунгуса был совершен не просто по доброте сердца, но ради Бога. Латинское «religio» также обозначает «восстановленная связь», «воссоединение», и это же слово («воссоединение») повторяется по-русски курсивом. С помощью такой «игры слов» Лесков подчеркивает воссоединение тунгуса со Христом.
Причем несмотря на принесенные шайтану жертвы и разговоры о Дзол — Дзаягачи вера тунгуса истинно христианская. Архиерей понимает, что этот «дикарь» постиг сущность Христа ничуть не меньше, чем он сам или Кириак, и благодарит Господа: «Авва, Отче, <…> пребудь благословен до века таким, как Ты по благости Своей дозволил и мне, и ему [тунгусу], и каждому по-своему постигать волю Твою. <…> Верю, что Ты открыл ему Себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как и всё Тебя знает».
Архиерей отступает от желания обратить тунгуса в свою веру, т. к. осознает, что вера «дикаря», в сущности, не хуже его собственной. Более того, и православие архиерея и Кириака, и religio тунгуса даны от одного истинного Бога: «Не мне ставить в колоды ноги его [тунгуса] и преследовать его стези, — говорит архиерей — когда Сам Сый написал перстом Своим закон любви в сердце его и отвел его в сторону от дел гнева».
«Дикарь» или «пустынный ангел»? Характеристики тунгуса
Интересно проследить, как меняется отношение архиерея к тунгусу и вслед за ним те характеристики, которыми он наделяет проводника. Вначале архиерей явно смотрит на проводника сверху вниз. Его ученой натуре смешна и возмутительна неправильная и примитивная речь тунгуса, и сам внешний облик его неприятен и жалок архиерею: «рожа обмылком — ничего не выражает; в гляделках, которые стыд глазами звать, — ни в одном ни капли душевного света». Как видим, архиерей использует очень экспрессивные, сниженные выражения при характеристике тунгуса, называет его «дикарем», «чучелом неумытым», «диким глупцом», «бездельником».
Своего апогея отвращение архиерея достигает в сцене, когда герои лежат в снежной яме. «О Боже, о бедный я человек! Как мне был противен этот, по образу Твоему созданный, брат мой!» — восклицает архиерей. Тунгуса он сравнивает с животным миром: с клопом, с лошадью, с пчелиным роем, и в этом тоже прослеживается его антипатия к тунгусу.
Но как же рассуждает о тунгусе архиерей уже после его благородного поступка? Это видно в монологе архиерея над спящим проводником. Если раньше он называл тунгуса «нехристем», то теперь замечает: «Ну, брат, однако и ты от Царства Небесного недалеко ходишь». Если раньше архиерей с пренебрежением говорил о «смерзшейся думалке» тунгуса, то теперь этот «дикарь» ему «показался прекрасен», представился «очарованным сказочным богатырем». В суждениях о тунгусе появляется возвышенная и церковная лексика («сие сердце чистое, сия душа смирная»), библейская образность («пусть в свой день он скончается, сброся жизнь, как лоза — дозревшую ягоду, как дикая маслина — цветок свой»), сравнения с библейскими персонажами («да не будет он как Еммор и Сихем»).
Уже в восхищении добродетелью тунгуса, архиерей кланяется у его изголовья и спит, обнявшись с ним, и уже нет и следа того физического отвращения, которое питал архиерей к нему в снежной яме. Монолог и глава вместе с ним заканчиваются очень высокой оценкой тунгуса: он назван «пустынным ангелом», и это сильное сравнение подводит итог рассуждениям архиерея.
«Бог в пустыне». Евангельский подтекст рассказа
Также тунгус несколько раз ассоциируется со Христом[1]. Во-первых, к нему, как и к лику Христа на иконе, постоянно применяется эпитет «бесстрастный»: у него «бесстрастная» речь, «бесстрастное лицо», твердая, но «бесстрастная» рука, «бесстрастное равнодушие не покидало его ни на минуту», он «с бесстрастием смотрел себе под ноги», «тихо и бесстрастно возвращается».
Во-вторых, тунгус уподоблен Христу в двух эпизодах. Он открывает глаза ослепшему архиерею точно так же, как Христос слепому (Мар. 8:23) — поплевав на них; причем ранее об этом евангельском эпизоде упоминает Кириак, и связь становится очевидной. Также тунгус ассоциируется со Христом, когда «поволок за собой» архиерея, спасая его, точно так, как, по словам Кириака, Христос «уволочет за Собой» держащихся за Его ризу.
Вспомним также один из вариантов названия рассказа — «Бог в пустыне». На наш взгляд, данное название можно интерпретировать двояко: во-первых, это констатация того, что Бог, Христос есть и в пустыне, среди диких народов, т. е. их вера — тоже истинная, христианская; во-вторых — это опять же сравнение тунгуса с Господом.
Также к евангельскому подтексту можно отнести и появляющиеся в тексте рассказа метафоры рая и ада.
Во время снежной бури архиерей как бы переживает смерть. «Да, это была смерть в одном из самых грозных своих явлений» — так он говорит о метели, а снежную яму он называет «могилой», «снежным гробом. Тунгус, с которым архиерей находится в этой «могиле», сравнивается с мертвым Лазарем. У архиерея останавливаются часы, что по народным приметам является признаком смерти. Причем помимо метафоры смерти постоянно повторяется метафора ада: «может ли быть страшнее в аду?»; буря характеризуется как «адский хаос».
Затем следуют несколько дней мучений и, наконец, спасение с возвращением тунгуса. Но и, завидев вдалеке его фигуру, архиерей сначала принимает его за дух Кириака и снова возвращается к мысли о своей смерти: «Неужто это мой отец Кириак спешит мне навстречу из царства мертвых… А может быть, мы оба уже там? Неужто я уже кончил переход?»
Но «удивительный дух» оказывается тунгусом, который, подобно Христу, «уволакивающего» в рай ухватившегося за край Его ризы человека, подладил под архиерея лыжи, подпоясал его веревкой, взял ее конец и поволок за собою. В отличие от сравнения с адом, сравнение с раем прямо не называется, но из вышеописанного эпизода можно сделать вывод, что оно все же имеет место быть.
Описываемый в рассказе эпизод — это переломный момент в становлении личности архиерея. Приведенные выше факты о метафорах рая и ада, смерти приводят нас к мысли, что переворот в сознании героя ассоциируется с его гибелью, мучения же в пустыне можно сопоставить с мытарствами души. Таким образом, в рассказе обнаруживается мощный метафорический пласт: душа через смерть, видения ада и мытарства обретает рай. То есть в герое как бы умирают все его прежние, ложные нравственные ориентиры, и он в итоге обретает новые, истинные; причем происходит это с помощью «пустынного ангела» — тунгуса, и он является проводником не только по сибирской тайге, но и проводником к раю, к истинной вере.
То, что герой наконец обретает истину, подтверждается и заключительным словом рассказа: слушатели после итогового монолога архиерея, где он излагает свои воззрения на основные проблемы, поставленные в рассказе, отвечают: «Аминь».
«Не только за свои молитися…». Смерть Кириака
С помощью евангельских сравнений Лесков приводит читателя к выводу, что вторая и третья концепции веры (русское христианство и понимание Христа непросвещенными народами Сибири) друг другу не противоречат и не противостоят, а, следовательно, могут существовать вместе. Это мы видим в сцене смерти Кириака.
Монах умирает под звуки бубна и крики шаманки, которая молится за Кириака и архиерея. «Это моление шло за нас и за наше избавление, когда им, может быть, лучше было молиться за свое от нас избавление» — говорит о тунгусах архиерей, и в этих словах угадывается восхищение истинным бескорыстием «дикарей».
И в это же время умирающий Кириак тоже творит молитву, и не только за себя, но и за инородцев: «Вот… риза Твоя уже в руках моих… сокруши стегно мое… но я не отпущу Тебя… доколе не благословишь со мной всех». Это молитва К. Туровского, который завещал «не токмо за свои молитися, но и за чужия, и не за единые христианы, но и за иноверныя, да быша ся обратили к Богу».
И архиерей верит, что молитва Кириака будет услышана и «дикари» спасутся, что еще раз доказывает восприятие архиереем веры тунгусов как истинной: «Дерзкий старичок свого, пожалуй, допросится, а Тот по доброте Своей ему не откажет».
Так в конце рассказа Лесков рисует удивительную картину единения людей, которые молятся друг за друга, как кто умеет.
Торжество веры
Итак, по Лескову, ложным является понимание Христа западной культурой и западными проповедниками, и оно противопоставлено двум истинным концепциям веры — восточному, русскому пониманию Господа и religio тунгусов.
Многие исследователи отмечали, что архиерей приходит к крайней точке — признанию истинности всех религий[2]. По нашему мнению, истинной религией для архиерея было и остается христианство; к тому же, если бы он признал истинность всех религий, он бы вряд ли остался в сане.
Дело в том, что писатель несколько переосмысливает само понятие веры, религии. Вера, по Лескову, мало зависит от декларируемой конфессии и определяется нравственными идеалами человека. Если эти идеалы христианские, то человек христианин, и вера его истинна. А если эти идеалы языческие, буддистские или «западнические», то и религия человека ложна.
Да и сам Лесков предостерегал читателей от прямолинейных трактовок в 1-й главе были «Владычний суд», сетуя на людей, которые «увидели в поведении описанных мною архиерея и миссионеров мирволенье неверию и даже нерадение о спасении душ святым крещением"…
[2] Такую трактовку встречаем в работе: Кольцова Ю. Н. Духовные искания Н. С. Лескова. Кризис христианской идеи в творчестве Лескова 70-х гг. // Вестник Моск. Ун-та. Сер. 19, Лингвистика и межкультурная коммуникация. — 2000. — N4, с. 92
http://www.taday.ru/text/82 713.html
