Можно я не буду любить Достоевского?

Достоевский благодаря сериалам в наши дни превратился во что-то вроде поп-звезды. Но широкая популярность сослужила плохую службу романам писателя. Те, кто раскрывает их впервые, оказываются не готовы к тому, что это совершенно особое чтение. Одни ищут бульварную историю, а находят космические проблемы. Другие ждут, что все будет разложено по полочкам, а попадают в невероятный мир, где люди сплошь увлечены фантастическими идеями. В редакцию «НС» пришло письмо человека, у которого при чтении Достоевского возникли неудобные вопросы

Ругать Достоевского легко, достаточно прочитать «Лекции по русской литературе» Набокова. Но любить Достоевского еще проще, надо просто быть православным. А вот что делать православному, который согласен с Набоковым?

Какой-то ограниченный круг церковных знакомых образовался у меня — он ограничен в своей единодушной любви к Достоевскому. Причем больше всего меня поражают люди, Достоевского не читавшие, а только собирающиеся к нему приступить, но при этом уже горячо его любящие. Все это отдает этикой корпоративной лояльности, и я испугался — уж, может, православному и вовсе нельзя не любить Достоевского?

Что можно любить в Достоевском? Разумеется, православного писателя, сознательно употребившего свой талант на пользу Церкви. Но вообще-то говоря, в романах Достоевского Церкви нет. И без нее хорошо выходят надрывы и «судороги душ» героев в их падениях и восстаниях. Моральные проблемы, нервозный мистицизм, правильные выводы из символических совпадений — все это есть у людей, весьма далеких от Церкви.

Еще в Достоевском можно любить психолога и философа с необыкновенно глубоким взглядом на человека. Правда, ум у Федора Михайловича изворотливый и смелый, а наблюдательность поразительно острая, хоть и основанная на болезненной впечатлительности. Но не ошибался ли Достоевский, считая разбор клинических случаев полезным для понимания нормального человека? Ведь в его романах описываются душевные ненормальности и болезни, описывается душа в состоянии неестественного страдания, противоречий, раздвоения, в состоянии патологическом. И в этом описании мы пытаемся найти ключ к пониманию здорового человека? Такое было уже у Фрейда, когда он начал с душевнобольных, а потом спроецировал полученную теорию на здоровых. «Небывалая глубина анализа Достоевского» получилась из-за огромной силы увеличительного стекла, с помощью которого он разглядывал человеческую душу; такой силы, что в нем отображалась уже не реальность, а карикатура. Если человек душевно близорук, может быть, ему будут полезны такие очки, но вот человеку со здоровыми глазами опасно одевать на нос мощные линзы — легко испортить зрение.

В Достоевском можно любить миссионера, поскольку его книги действительно обнаруживают ту глубину в человеке, которая может помочь задуматься о его Творце. Понятна благодарность тех людей, которым именно этот писатель помог увидеть эту глубину, но разве все принадлежат к их числу?

В Достоевском любят пророка, предсказавшего общественные катаклизмы начала прошлого века, а кому-то хотелось бы поменьше социальности в его романах, «Бесы» — а о каких-то революционерах. Не всем ведь обязана нравиться постоянная озабоченность автора «идеей», когда каждый роман должен «возвестить», когда все герои — гипостазированные мысли, доказывающие сами себя безумно длинными монологами.

Впрочем, все это — Достоевский-православный, Достоевский-психолог, философ, миссионер, пророк и далее — все это было бы существенно менее значимым, если бы не «исключительный дар слова», приписываемый писателю. Не признавать в нем великого художника невозможно, но видеть талант совсем не означает любить, потому что даже манера, язык и слог Достоевского могут отталкивать, быть неприятными.

«Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать; но нельзя и совсем без отметок» — вот квинтэссенция его языка. «Нельзя совсем без», а потом описание сцены на три страницы. Достоевский назойливо многоречив, до прилипчивости, до гипнотичности. Сразу после меткого выражения идет его перепев, потом добавление к нему, а потом целая лавина нюансов и оттенков без меры.

В этом нескончаемом потоке остроумные фразы теряются и на общем впечатлении начинают сказываться как-то странно. Я пояснил бы это так: у Антонелло из Мессины есть замечательнейшая картина «Св. Себастьян» (1476): в полный рост стоит мученик, пригвожденный к дереву, а вокруг, не особо обращая на него внимания, живет своей собственной жизнью город. За спиной св. Себастьяна видна открытая галерея — там отдыхают дамы. Наверное, чтобы уберечь их от холода камня, через парапет переброшены два ковра. Эти ковры просто потрясают. Дело в том, что для меня висящие ковры прочно ассоциируются с детскими воспоминаниями о маленьком дворе, в котором почти каждый день кто-нибудь вывешивал весьма похожие вещи и хлопушкой громко выбивал из них пыль. Ковры-пыль-детство-спокойствие-будничность, и на этом фоне никому не интересный умирающий святой, смотрящий в лазурное небо. Очень сильно. Хотя получается, весь эффект создан не Антонелло, а зрителем, т. е. мной. Так вот, у Достоевского постоянно встречаются подобные «ковры»: «хлопотливая мысль», «атрибуты женщины», «свой язык он знал весьма неграмматически», «человек с попыткой на мысль», «тугое настроение», «коротенькая глупость» — емкие определения, гениальные мелочи, которые должны работать на общее впечатление. Но не работают, поскольку сам автор их притушевывает повторениями. «С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия», — говорит кн. Мышкин о себе, и помимо этих слов не нужно бы ничего, так нет.

Из-за бесчисленных повторений, отступлений темп повествования сбивается и тормозится. Структура романов Достоевского становится аморфной и тяжелой, появляются дыры. Самая любопытная из них — это шесть месяцев пропуска между первой и второй частями «Идиота». В эти шесть месяцев укладывается центральное событие романа — деградация Мышкина; по сравнению с первой частью во второй уже нет простодушия князя, его притч, зато есть новая элегантная одежда, клубок проблем и неспособность их разрешить. Пропущено самое важное, о чем хотелось бы почитать.

Что же касается общей атмосферы произведений Достоевского, то не всякому ведь читателю должно быть уютно там, где все в надрыве, надломе и нервах. Стиль ФМ — это нуар: зыбкий мир, мрачные тени, гнетущее чувство безысходности и обязательная тайна. Чем не Sin City, с поправкой на гениальность и православность автора? Говорят, что через этот мрак светит тихий свет. Может, и так, мне не видно… Судя по тому, что моим знакомым Достоевский нравится, а мне нет, мне многое не видно в нем. Но, в конце концов, ведь действительно только любящему взору открывается вся красота в любимом. Вопрос только в том, обязательно ли Достоевский должен быть любим всеми подряд, или возможны исключения. Можно я не буду любить Достоевского?

Александр КУКУШКИН

Что такое нормальный человек?

На претензии к великому писателю мы попросили ответить ученого, который всю жизнь читает Достоевского, известного литературоведа Карена СТЕПАНЯНА

СПРАВКА

Карен Ашотович Степанян родился в 1952 году в Ереване. Окончил филологический факультет Ереванского университета и аспирантуру Института мировой литературы (Москва). Живет в Москве. Литературовед. Доктор филологических наук. Главный редактор альманаха «Достоевский и мировая культура». Вице-президент российского общества Достоевского. Представитель России в Международном обществе Достоевского. Член редколлегии журнала «Знамя». Член Российского союза писателей. Автор книг «Достоевский и язычество» (Москва-Смоленск, 1992), «„Сознать и сказать“: „реализм в высшем смысле“ как творческий метод Ф. М. Достоевского» (М., 2005) и множества статей.

C Достоевским не отдохнешь

Конечно, не любить Достоевского можно. На том, что человек абсолютно свободен, Достоевский настаивал всегда. Ведь без свободы невозможна любовь. А главный вопрос для Достоевского: как научиться любить Бога и любить человека?

Но свобода неразрывно связана с ответственностью — Достоевский всегда это подчеркивал. Где источник добра и зла в душе человека? Как происходит то, о чем апостол Павел писал: «…не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю» (Рим. 7, 15)? Всегда ли наша совесть нам правильно подсказывает? Почему при том что Господь и благ, и милостив, и создал человека из любви, так много зла в мире? Если взрослый страдает за свои грехи, то невинные дети за что? Действительно ли русский народ — Богоносец? Или это народ разбойников и убийц, как пишут не любящие Россию? Каково будущее человечества? Вот если ты готов сказать, что все это тебя не интересует или ты уже все это знаешь, то можно, конечно, Достоевского не читать.

Михаил Бахтин (автор книги «Проблемы поэтики Достоевского») в интервью одному польскому изданию говорит о том, что на романах монологических, подобных романам Тургенева и Толстого, мы можем отдыхать, а на полифонических романах Достоевского не отдохнешь. Они заставляют работать человека, если он желает понять устройство мироздания. Бахтин считал, что в романах Толстого, Тургенева есть одна идея автора: если мы ее поймем, то и все выстраивается по этой идее. А Достоевский предлагает спектр идей, и человек должен сам выбрать, какая ему ближе. Это работа по постижению мироздания и собственной души, которую читатель Достоевского должен проделать, если он хочет понять свое место в мире, свое отношение к Богу и к человеку.

Автор письма говорит, что Достоевского интересуют клинические случаи, а нормальные люди не интересуют. Но что такое нормальный человек? У Достоевского сказано об одном герое, что ему не надобен миллион, а надобно мысль разрешить. Если мы будем считать, что люди, которым сначала надо решить вопросы о существовании Божием, о путях победы над злом, а потом уже все остальное, — ненормальные, а все остальные, которых эти вопросы не интересуют, нормальные, — тогда да. Но в моем понимании нормальны именно те люди, которые задаются этими вопросами и без попытки их разрешения не могут представить своего бытия в мире.

Сейчас каждый может увидеть, как одни страдают от голода, не могут купить лекарств, а другие на обед тратят столько, сколько иной не зарабатывает за год. У многих честных молодых людей возникает желание отобрать что-то у богатых и отдать больным детям. И нужен Достоевский, нужно пережить опыт Раскольникова, чтобы понять, что это не путь. Что преступление даже во имя высоких целей рождает зло. И решение подобных вопросов для человека совестливого происходит на пике нервных, умственных, интеллектуальных сил.

Дальше автор пишет, что у Достоевского нет Церкви. Действительно, парадоксальным образом в произведениях самого религиозного российского писателя практически нет сцен в церкви. Одна сцена в «Бесах» — и то очень небольшая. Объясняется это тем, что если для многих современников Достоевского церковь была чем-то вроде клуба, места встреч со знакомыми, то для Достоевского это было место встречи с Богом. Есть свидетельства его жены Анны Григорьевны о том, что Достоевский в церкви обычно становился где-то в углу, так, чтобы его мало кто мог видеть, потому что для него обращение к Богу, которое происходит в церкви, была очень сокровенным. Писать об этом ему не представлялось возможным. И если мы будем считать, что Церковь — это только храм, только богослужение, тогда да, мы можем сказать, что таких сцен у Достоевского нет. Но ведь Церковь — в православном понимании — это Тело Христово, это все сообщество верующих. В Первом соборном послании апостола Петра сказано про всех верующих, что они — царственное священство (см. 2, 9). По Апокалипсису, в будущем Горнем Иерусалиме все станут «священниками и царями Богу нашему» (5, 10; 20, 6). Достоевский писал: «Церковь — весь народ», и такая Церковь у Достоевского есть. Достоевский видел каждого человека уже в этой перспективе, в эсхатологической полноте времен. Достоевский писал, что его «реализм в высшем смысле» направлен на то, чтобы «найти в человеке человека». Это значит — найти тот образ Божий, который в каждом человеке просвечивает, как бы пелена греха и зла его ни закрывала.

Загадка Гольбейна

Автор письма, ссылаясь на Набокова, пишет, что у Достоевского много стилевых огрехов, много лишних слов и т. д. Но Набоков Достоевского не любил, они были идеологическими антиподами. Набоков считал, что искусство существует только для эстетического наслаждения, а Достоевский главный смысл искусства видел в преображении человека. В то же время Набоков в своем психологизме невольно шел по следам Достоевского, и это его раздражало. Поэтому в лекциях Набокова о Достоевском много несправедливого: он читал его без любви. Они показательны именно для понимания Набокова, его личности как писателя.

У Достоевского каждое слово, каждое сравнение точнейшим образом на своем месте стоит и работает. Вот два примера из работы замечательного современного исследователя Т. Касаткиной. В «Преступлении и наказании», когда Раскольников после убийства старухи-процентщицы и ее сестры Лизаветы, пошатываясь, возвращается к себе домой, кто-то из толпы ему кричит: «Ишь, нарезался!» Его принимают за пьяного. А он на самом деле нарезался — зарезал двух людей. И в то же время он действительно пьян — опьянен грехом. А затем показано, как происходит постепенное отрезвление. Во сне перед убийством Раскольников видит, как лошаденка тянет непосильный груз и пьяный мужик Миколка забивает ее насмерть. Через какое-то время уже наяву на одной из улиц Петербурга Раскольников видит, как огромная ломовая лошадь везет пустую телегу, в которой валяется пьяный мужичок. Вот соотношение сцен во сне и в реальной жизни. Ведь Раскольников ощущает себя героем, который призван спасти мир, а для этого ему надо думать, что мир несчастен, находится во зле, и он — единственный спаситель мира. Но в реальной жизни дело обстоит совсем иным образом. И Миколка в реальной жизни оказывается столяром Миколкой, который берет на себя вину Раскольникова, признается в убийстве, хотя его не совершал. И тем самым освобождает Раскольникова от признания в тот момент, когда бы это признание было бы для него насильственно.

Когда Раскольников собирается идти на убийство, в романе сказано, что его как будто тянуло, словно он попал в колесо и его захватило какими-то ремнями. Я думаю, что Достоевский помнил Книгу Исайи, где написано, что если вы попадаете в рабство греху, то он тянет вас, как ремни колесничные. А в финале романа есть удивительная фраза: когда рассказывается о переживаниях Раскольникова на каторге, там написано: «уже в остроге, на свободе, он понял…» Только находясь в остроге, он оказался более-менее свободен от греха.

А скажем, когда Раскольников смотрит на панораму Петербурга с Николаевского моста, там сказано, что «духом немым и глухим» для него была полна эта сцена. И вспоминается, что, когда Христос в Евангелии от Марка изгоняет беса из бесноватого, Христос говорит: «Дух немый и глухий! Я повелеваю тебе, выйди из него (9, 25)». Этот бес, который сидел в Раскольникове, и представлял ему окружающий мир как немой и глухой.

Какая проблематика в романе «Идиот»? Властителями умов в то время были Ренан, Штраус, заявлявшие, что Христос был всего лишь человеком. Великим человеком, замечательной личностью, но всего лишь заметным историческим персонажем, который жил и умер. И Достоевский в романе «Идиот» показывает, что было бы, если бы Христос был всего лишь человеком. Мышкин пытается на себя взвалить грехи всех людей, которые видят в нем своего спасителя, но в результате и сам впадает в безумие, и всех этих людей губит. «Идиот» — самый мрачный из романов Достоевского именно потому, что показано, какой был бы ужас, если бы Христос был только человеком и не был Богом. Христос, входя в Иордан, Своей безгрешностью, святостью весь Иордан — все мироздание, заполненное грехами людскими, — очистил. А с Мышкиным происходит другая история. Он, как в Иордан, входит в Россию, и грехи человеческие, весь мрак, который его окружает, его поглощают и губят.

Но есть и другой смысл в этом романе. В центре произведения — известнейшая картина Гольбейна «Мертвый Христос». Достоевский, когда ее увидел в Базеле, сказал, что Гольбейн — великий поэт и философ. И даже взобрался на стул, чтобы ее рассмотреть. Когда видишь репродукции этой картины, там действительно мертвое тело Христа, оно изображено в процессе начинающегося тления. Это производит такое впечатление, что, как в романе сказано, может от этой картины и вера пропасть. Но мы ее видели в оригинале в Базеле, когда в Швейцарии была конференция по Достоевскому. Когда ее видишь в оригинале, на ее уровне (как Достоевский смотрел, стоя на стуле) видно, что там изображено самое начало Воскресения. Господь как бы начинает вставать. Это удивительный эффект, который на репродукциях не заметен (подробнее об этом — в статье Т. Касаткиной «После знакомства с подлинником», «Новый мир», N2 за 2006 год). И в романе «Идиот» сквозь весь мрак тоже виден некий свет.

Про «Бесов» автор письма говорит, что там изображены «какие-то революционеры». На самом деле в романе показано, что если такой человек, как Ставрогин, открывает себя для зла, то становится черной дырой и зло через него начинает проникать и распространяться во всем человечестве.

Конечно, социальные проблемы Достоевского интересовали, он их очень точно описывал. Но главное, он показывал, что сначала в душе человека должен произойти перелом, и тогда уже происходит все остальное в общественной жизни, как это случилось в России в начале ХХ века. Вот один пример: и в самом романе торжество «бесов» в городе начинается с осквернения иконы Богородицы, и в истории России череде революций начала ХХ века предшествовало похищение и осквернение национальной святыни — Казанской иконы Божией Матери (1904 год).

Я хочу вернуться к концу письма, к картине Антонелло. Она очень точно отражает проблематику, о которой мы говорим. На переднем плане умирающий святой, а на заднем — будничная жизнь, которая к святому, казалось бы, не имеет отношения — вот Достоевский и вот «нормальный» мир. Но эта спокойная жизнь обеспечена именно тем, что был Христос и были святые, что для всех открыт путь Воскресения. Вот если бы Христос не воскрес, тогда, действительно, жизнь человеческая была бы сплошное безумие: человек рождается, ест, пьет, спит, что-то понимает — и бесследно исчезает. А через какое-то время солнце потухнет, как нам доказывает астрономия, и жизнь на земле прекратится. И зачем тогда было это существование — замкнутое, бессмысленное? Эта картина может в моем понимании трактоваться и так, что в основу счастливой жизни заложена искупительная жертва Христа, Его Воскресение, и повтор этого подвига в жизни святых.

Что произошло на каторге

Есть в «Дневнике писателя» глава «Мужик Марей». Достоевский пишет о том, что как-то после праздника Пасхи, когда вся каторга напивалась, буйствовала и развратничала, он очень тяжело и мучительно это переживал. Светлый праздник, а вокруг пьяные хари, мат. Он встретил ссыльного поляка, который сказал: «Ненавижу этих негодяев». Достоевский задумался и вспомнил одну сцену из своего детства. Он, маленький мальчик, сильно испугался в лесу. Ему показалось, что рядом волк, он выбежал на полянку, где их крепостной крестьянин Марей пахал на кобыленке. И этот мужик его по-отечески пожалел, приласкал и сказал: «Окстись, Христос с тобой, все хорошо, я тебя волку не дам, иди спокойно». И так улыбнулся, что Достоевский пишет: «Я и сейчас, вспоминая эту сцену, радуюсь». И Достоевский говорит: я понял, что среди этих пьяных мужиков, которые сейчас напились, сквернословят, дерутся, может быть и этот мужик Марей, который тогда меня успокоил и утешил. И, как он пишет, это его спасло на каторге. Спасло от отчаяния, злобы, ненависти ко всему роду людскому. И после этого начался в его душе перелом.

До каторги в чем была проблема? Достоевский, воспитанный в Православии, попал в Петербург, и под действием новых идей — Белинского, социалистов, революционеров — терял веру в Христа. То есть встал на позиции Раскольникова и тех людей, которые считали, что под силу человеку самому перестроить мир, совершить социальное переустройство и спасти человечество. И уже на каторге он понял, что главное зависит от того, как человек видит мир, как он видит ближнего. Как пишет старец Зосима из «Братьев Карамазовых»: мы не живем в раю, потому что мы не видим, что рай вокруг нас. Стоит нам увидеть, что рай здесь, мы сразу сами окажемся в раю. Свет и любовь, исходящие даже от одного человека, могут стать началом преображения мира. Но преображение самого Достоевского не закончилось с выходом из каторги. Затем был еще долгий духовный путь. «Записки из подполья» — это квинтэссенция отчаяния и неверия в то, что мир устроен благим. И этот кризис Достоевский тоже сумел преодолеть. После этого наступает пора великих романов. И только когда он написал к концу жизни «Братьев Карамазовых», он признается, что «через большое горнило сомнений моя осанна прошла». И этот путь нам очень нужно бы пройти вместе с Достоевским, читая его романы.

http://www.nsad.ru/index.php?issue=42§ion=10 016&article=768