Копие и Брынза

Все началось проще простого и обычней обычного. В храме у дежурного зазвонил телефон — просили пригласить священника. Женский голос объяснил, что вот есть-де престарелый дедушка, которого надо бы поисповедовать, но везти его в храм никак нельзя: слишком слаб, опасаются, что дорогу не перенесет.

На вопрос: «Ходил ли дедушка в церковь и надо ли кроме исповеди причащать?» — ответили, что ранее он никуда не ходил, но в Бога верил всю свою жизнь, и что кроме исповеди ему пока ничего другого не надобно.

«Нет так нет, но исповедовать все равно надо», — подумал я и приготовился обсудить: когда ехать, где они находятся и на чем добираться, но, услышав мое согласие, трубку тут же положили…

Не успел я сообразить, что это за странности такие, как в храме потемнело: весь проем двери загородили две мощные фигуры.

Помните 90-е годы века прошлого и внешний вид так называемых «новых русских»? Плотные, широкие, коротко постриженные, с лицами без выражения и с толстыми золотыми цепями, отделяющими головы от туловища, так как понятие «шея» у них практически отсутствует. Именно таковые и стояли в дверном проеме, вглядываясь в ими же затемненное пространство храма. Довершали эту композицию времен «распределения собственности» малиновые пиджаки, плотно обклеивающие могучие торсы, джинсы и кроссовки «с прыгающей пумой».

Должен заметить, что я до дня нынешнего так и не могу понять, чем отличались эти два посланника друг от друга. Разница между ними заключалась только в том, что один из них обращался ко мне: «Вы, святой отец», а другой: «Ты, батя». Все остальное существенных отличий не имело, а особые приметы отсутствовали.

— Собирайся, батя, — сказал один.

Второй добавил:

— Ничего не забудьте, святой отец, облом возвращаться будет.

Пока я комплектовал требный чемоданчик, мне был задан вопрос, который всегда задают захожане:

— Святой отец, а о здравии куда свечки поставить?

Я указан на центральные подсвечники и добавил:

— Записку напишите с именем, чтобы знать, за кого молиться.

— Какую записку, батя? Сам напиши, за здравие Брынзы.

— Кого? — не понял я.

— Ну вы даете, святой отец! К Брынзе вы сейчас с нами поедете. Он и сказал, чтобы свечки поставили. Самые большие.

— Такого нет имени — «Брынза». Как его крестили, каким именем?

Вы когда-нибудь видели, как отблески мысли и тени задумчивости проявляются на подобных квадратных лицах? Интересные мгновенья. Но улыбка понимания все равно радует, независимо от уровня образованности, красоты лица и образа жизни.

— Владимиром его зовут, — поняли наконец, что от них требуется, посланники.

Дежурный записал имя в синодик, а потом уставился на пятидесятидолларовую купюру. Пять свечей, хоть и самых дорогих, столько никак не стоили.

— Так много это, — в смущении сказал он, протягивая деньги обратно.

— На храм оставь, пацан, — хмыкнул через плечо один из приехавших, который, по всей видимости, выполнив задание «по свечкам», уже успел забыть о нем.

Подобным образом из родной церкви я еще никогда не выходил. Сопровождение было, словно из киношно-бандитского сериала. Слава Богу, что они хоть руки под пиджаками не держали. Бабули, сидящие на скамеечке у храма, истово перекрестились, заволновались, зашептали, но, увидев мой добродушный кивок, кажется, успокоились, хотя и смотрели вслед настороженно.

В машинах я не разбираюсь, но, так как эта была большая и высокая, с прилепленным сзади колесом, то, значит, «джип». Забрался, как указали, на заднее сиденье, справа и слева сели мои новоявленные телохранители, и поехали.

— Вы, святой отец, не волнуйтесь, все по уму будет, — успокоил меня сидящий справа, а «левый» добавил:

— Бать, ты чего в кейс свой так вцепился? Никуда он не денется.

И действительно, только сейчас заметил побелевшую от напряжения руку на ручке чемоданчика, как и обратил внимание на то, что мысли мои далеки от предстоящей исповеди.

Вообще-то, страхи страхами, но, глядя на экипированную по последнему слову техники дорогую машину, представителей охраны и водителя, невольно начинаешь строить в уме образ особняка, в который меня вот-вот доставят.

Не построилось. Домик оказался небольшим, постройки годов пятидесятых, правда, с телевизионной тарелкой над крышей, а вдоль дорожки, ведущей от калитки до крыльца, журчал ручеек. Учитывая донбасский дефицит воды, безусловно, не каждый мог себе подобное соорудить, да еще украсить на японский манер диковинными камнями и необычным кустарником. Всю остальную территорию занимал обычный сад с беседкой и колодцем.

На крыльце встретила молодая девушка.

«Внучка, наверное», — предположил я и не ошибся.

— Проходите, батюшка, дед вас ждет.

В зале, то есть в центральной и самой светлой комнате дома, в кресле, сидел худой, как жердь, старик в светлой спортивной майке, в аккуратных летних свободных брюках и современнейших дорогих красивых туфлях, на которых не раз невольно останавливался мой взгляд в продолжение всего нашего с ним общения.

Никак не вязались эти туфли с верхней одеждой и татуировкой, покрывающей грудь и руки деда. Не силен я в зэковской символике, но трехкупольный собор на левом предплечье и набор разнообразных синих «перстней» на пальцах рук говорил о большой зоновской эпопее моего исповедника. Да и сам дед, от модных башмаков до седой, заостренной кверху головы, напоминал что-то тюремное, острое и бескомпромиссное.

«Не „Брынзой“ бы тебя назвать, а „шилом“ или „гвоздем“», — подумалось мне.

В разговоре же и исповеди дед действительно был колючим и конкретным. Говорил он тихо, четко отделяя слово от слова, и было видно, что обдумывал он свой разговор заранее и тщательно.

— Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да, видно, хранил меня Бог, — начал без предварительной подготовки мой собеседник.

— Конечно, хранил, — поддакнул я.

— Ты помолчи, отец! Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету.

Брынза говорил хрупким голосом, иногда заскакивая на старческий фальцет, и очень часто дышал.

— Зона из легких да из бронхов выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить, так что ты послухай, а потом свое слово иметь будешь, если будет что сказать.

И я слушал.

Поведал мне дед Владимир, в мире своем Брынзой называемый, что просидел он двадцать восемь лет по тюрьмам и лагерям по воровским статьям, был «коронован» в «воры в законе» на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири, и грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть.

— Давайте помолимся, — сказал я, открывая Требник, — а там Господь поможет самое нужное вспомнить.

Говорят, что священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди и тем более хранить их в памяти. Мне трудно это сделать, потому что предо мной, устами «вора в законе», открылся иной мир со своими отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, там изменены понятия и принципы, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением…

Более трех часов говорил старик.

Нам никто не мешал, даже из сада, через открытые окна не доносилось ни звука. Брынза был конкретен: он говорил только о зле, которое причинил другим. И пусть понятие «зла» в его преломлении значительно отличалось от общепринятого, но ни разу он не пустился в оправдание себя. Он перебирал дни воли и года зоны, вспоминал давно ушедших и еще живых. Речь его, прилично разбавленная воровским жаргоном, была четкой, последовательной и придерживалась какой-то неуловимой для меня логики, в которой каждое действие имело предшествующую причину, а каждый поступок — конкретное завершение.

Мне даже не нужно было задавать каких-то наводящих вопросов. Лишь уже в конце, когда проскочило у деда слово «страсть», я спросил:

— А у вас есть или была страсть к чему-то?

— Есть такой грех, отец. Краги мне все время хотелось иметь, дорогие и шикарные.

— Чего иметь? — не понял я.

— Краги. Туфли стильные. Вот теперь имею, когда ноги почти не ходят, — пошевелил туфлями дед.

И еще один вопрос я задал. Спросил о том, почему он в Бога верит.

— Фраера веры не имеют да малолетки нынешние, вроде тех, что вас везли, — отмахнулся Брынза.- Серьезный человек без веры жить не может, хоть и своя она у каждого, но справедливости всем хочется.

Мне нечего было отвечать. Я просто прочитал разрешительную молитву и засобирался уходить…

— Ты подожди, отец. Я тут книжку вашу читал, — и дед указал на томик Слободского, лежащего на тумбочке под иконой и лампадой, — так там написано, что и причащаться надо. Дома можно?

— Вам можно, да и нужно.

Рассказал Брынзе, как готовиться к Таинству, да и раскланяться решил. Старик опять остановил:

— Погодь-ка. Читал я, что у вас там копье на службе надобно, тут вот кореша с «девятки» подсуетились и сделали для церкви. Возьми.

Старик как-то неожиданно откуда-то сбоку достал копие, удивительное по красоте и мастерству исполнения, но немного не такое, каким мы его обычно привыкли видеть…

С тем и распрощались. Через день причастил я Брынзу-Владимира, а еще через недельку он и отошел ко Господу.

На жертвеннике теперь копие зоновское. Пользуюсь я им, хотя некоторых из коллег и смущает его внешний вид…

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4431&Itemid=115