 |
| Татьянин день | Евдокия Варакина | 22.10.2007 |
Найти в себе силы защищать то, что тебе дорого, зная, что встретишь неодобрение и непонимание со стороны человека, мнением которого ты дорожишь — разве можно это назвать духовной деградацией? Наоборот, сердце Обломова к концу жизни очистилось от наносной грязи выдуманной жизни, основанной на гордости, он увидел себя настоящего, смирился перед тем, что он не похож на героя своей мечты и благодаря этому смирению, соединенному с добротой, все-таки выдержал испытание любовью и удостоился тихого семейного счастья…
Ничем не лучше в отношениях с Ольгой проявляет себя и Обломов. Почему-то и герои романа (Ольга, Штольц), и сам Гончаров в своих письмах и записях говорят о чистоте души Обломова, о его голубиной нежности и искренности.
Сам роман говорит о другом.
Считается, что Обломов предал свою любовь к Ольге тогда, когда пошел на попятную: стал скрывать их отношения, испуганно отрицал перед слугами возможность своей женитьбы на барышне Ильинской, — словом, когда устал от своей любви.
Однако на самом деле предательство началось еще раньше — тогда, когда самой Ольги в жизни Обломова еще не было. Вся жизнь Обломова проходила в мечтах — но задумывался ли кто-нибудь, как именно рисует диванный мечтатель свою будущую семейную жизнь? Да, в его доме царит «божество» — жена, «кругом его самого резвятся его малютки», но после этого идиллического описания семейного счастья оба раза (и когда Обломов мечтает про себя, и когда озвучивает свои грезы Штольцу) возникает весьма недвусмысленный образ «деревенской бабы», манящей мечтателя своей простой красотой и доступностью: «Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива…». Это описание заканчивается наглядно иллюстрирующим «чистоту души Обломова» восклицанием: «тс!.. жена чтоб не увидела, Боже сохрани!».
Случаев «баловства» барина с крепостными крестьянками и рождения незаконнорожденных детей история России знает много. Но удивительно, что для Обломова это — предмет мечтаний, он воспринимает такой луговой адюльтер как неотъемлемый штрих в зарисовке счастливой помещичьей жизни, для которой, по его словам, он и создан («Он понял, что ему досталось в удел семейное счастье и заботы об имении»). На этом фоне сравнение Обломова с голубем звучит потаенным диссонансом — ведь голубь, как считается, выбирает себе пару на всю жизнь и хранит избраннице верность.
Но на этих игривых мечтах предательство будущей любви не кончается. Роман «Обломов» предстает перед нами каким-то чудесным хронотопом, в котором по мановению волшебной палочки — писательского пера — мечты вдруг становятся реальностью. Мы видели это в судьбе Ольги — замечаем это и в жизни Обломова. Его отношения с Ольгой и Агафьей Пшеницыной видимым образом повторяют его мечту о «двойных отношениях». Он влюблен в Ольгу и уже сделал ей предложение — и в то же самое время он постоянно «любовался полными, круглыми локтями» своей квартирной хозяйки и любезничал с ней. Теми самыми локтями, которые грезились ему ранее. Таким образом, Обломов пусть и не в реальности, но на чувственном уровне изменяет Ольге задолго до их разрыва. В лучшие моменты своей жизни он и сам это понимает: после визита Ольги к нему на квартиру он вдохновлен и окрылен («Этот ангел спустился в болото, освятил его своим присутствием!») — и, как следствие, обходится с хозяйкой весьма отстраненно («Он сухо поблагодарил ее, не подумал взглянуть на локти и извинился, что очень занят»). Однако «локти» все-таки берут свое: после разрыва с Ольгой, когда боль утихла, Обломов сходится с Пшеницыной. Процесс его ухаживания за ней описан просто и предельно натуралистично: («Корицу толку», — отвечала она, глядя в ступку как в пропасть… «А если я вам помешаю?» — спросил он, взяв ее за локти и не давая толочь… «А если я поцелую вас?» — шепнул он, наклонясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку. «Теперь не святая неделя», — сказала она с усмешкой. «Ну, поцелуйте же меня!» «Вот, Бог даст, доживем до пасхи, так поцелуемся», — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею").
Большинство критиков восприняло жизненный выбор Обломова в пользу Агафьи Пшеницыной отрицательно — как деградацию и духовную смерть. Однако, если смотреть не на внешнюю канву его жизни, а на внутреннюю жизнь сердца, можно оценить это совершенно по-другому.
Ранее мы говорили о том, что Ольга любила не Обломова, а свои мечты о нем и свою предполагаемую роль в его жизни. Но и Обломов оказался не на высоте. Он тоже не сумел полюбить живую Ольгу. Лежа на диване, он привык мечтать. Мечты его были возвышенны и не всегда чисты, к ним часто примешивалась та же гордость, что были и у Ольги. «Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия. Или изберет он арену мыслителя, великого художника: все поклоняются ему; он пожинает лавры; толпа гоняется за ним, восклицая:
— Посмотрите, посмотрите, вот идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!».
Красиво и возвышенно выглядит жизнь в его мечтах. И, как свойственно грезам, это жизнь, запечатленная на вершине своего взлета. О том, что было до него и что будет после, воображение обычно умалчивает. Корень этих мечтаний Обломова, как повествует роман, в фантазиях его матери, любившей порассуждать с няньками и приживалками «о будущности Илюши», когда она делала «его героем какой-нибудь созданной ею блистательной эпопеи».
Второй вариант его мечтаний — это застывшее сказочное блаженство, также берущее начало из его детских лет: «Он в бесконечный вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать».
Отношения с Ольгой сначала похожи на его мечты — но затем они начинают кардинально отличаться от обоих вариантов его грез. Ольга — и, соответственно, его с ней отношения постоянно движутся и меняются, она не дает ему застыть в созерцании минуты блаженства, что вызывает у него понятное недовольство — ведь он-то именно к этому привык за годы лежания на диване. Кроме того, Ольга все время возвращает его от мечтаний о поэтических и прекрасных грядущих минутах и событиях к реальности, вне которой эти минуты никогда не наступят. Он во всех подробностях рисует себе, как величественно и торжественно ведет Ольгу к алтарю — или как, объявив всем близким о предстоящей свадьбе, он закричит «от радости на весь мир, так закричит, что мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ (немножко похоже на крики толпы из его прежних мечтаний). А Ольга пытается подвигнуть его на какую-то мелкую и обыденную в его глазах деятельность: съездить в палату оформить нужные документы, поехать в Обломовку и разобраться с текущими делами. Для Ольги эти его действия — начало воплощения ее мечты; для Обломова они — крушение его мира грез. Столкновение неизбежно, компромисс невозможен, потому что ни у него, ни у нее нет на него нравственных сил. Критики обычно называют это „Обломов не выдержал испытания любовью“. Но, как мы уже говорили, и у Ольги, и у Обломова это была не любовь.
Однако роман „Обломов“, на самом деле, — это роман о том, что настоящая, беззаветная, самоотверженная любовь существует. И что такая любовь действительно может творить чудеса, причем даже не замечая этого.
Агафья Матвеевна полюбила Обломова. Без всякой поэзии и рефлексии, без сирени и длинных писем. Ничего не ища от него, ничего не требуя взамен. Полюбила ради него самого — такого, какой он есть. В трудную минуту спокойно пошла на жертву (заложив свои вещи, чтобы кормить его так, как он привык) даже не осознавая, что это — жертва. Просто любимому было плохо, и нужно было сделать все, чтобы ему снова стало хорошо.
Она постоянно заботилась о нем — это было формой и содержанием ее любви (когда он первый раз поцеловал ее, ее реакцией было: „Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить“, и сразу затем „Что это у вас на халате опять пятно?… Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою“).
Как подчеркивается в романе, в сожительстве с вдовой Пшеницыной Обломов воплотил сонное царство своей родной Обломовки и, одновременно, достиг того статичного блаженства, о котором нашептывали ему грезы („Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре“). Агафья Матвеевна любила Обломова именно как барина, и все то, чем он так гордился в своем происхождении и воспитании и с чем так боролись Ольга и Штольц, здесь вновь, как в далеком детстве, получило законное право на существование. Постепенно он все более погружается в это умиротворенное счастье, сокровенное от бед и ненастья Большой Жизни (вспомним знаменательную фразу из описания Обломовки: небо там „распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтобы уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод“). Он много ест, много спит, проверяет уроки детей, наблюдает за их играми — и главное, он даже перестает мечтать. Катастрофа? По роману, да. А может, наоборот, обретение самого себя? Обломов наконец начинает жить в реальности — по-барски, лениво, но жить, а не витать в облаках.
Когда возникает угроза повторного апоплексического удара, любящей жене удается незаметно поменять его режим так, чтобы хоть немного уменьшить опасность: она готовит невредные, хоть и не любимые Обломовым блюда и умудряется накормить его ими, всякими безобидными хитростями заставляет его гулять по улице… Дети, и родной, и приемные, любят его, в доме царят мир и тишина. Своим существованием он озарил жизнь самой Агафьи и ее детей, Агафья пробудилась от животного безразличия, обрела смысл существования, который сохранила и после смерти Ильи Ильича („Теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно… на всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет…“) — разве это плохой результат прожитой им жизни?
Переломный момент в жизни Обломова был тогда, когда Штольц предлагал ему бросить дом Пшеницыной и уехать с ним и Ольгой. Перед Штольцем Обломов стыдится своего нового положения, но, стыдясь, он не предает его, как предавал в свое время Ольгу, боясь на прогулках, что общие знакомые застанут его с ней. Сейчас он, хоть и смущаясь, ведет себя мужественно:
— Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее! Как ты пал! Эта женщина… что она тебе…
— Жена! — покойно произнес Обломов.
Штольц окаменел.
— А этот ребенок — мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе! — досказал Обломов разом и покойно перевел дух».
Найти в себе силы защищать то, что тебе дорого, зная, что встретишь неодобрение и непонимание со стороны человека, мнением которого ты дорожишь — разве можно это назвать духовной деградацией? Наоборот, сердце Обломова к концу жизни очистилось от наносной грязи выдуманной жизни, основанной на гордости, он увидел себя настоящего, смирился перед тем, что он не похож на героя своей мечты и благодаря этому смирению, соединенному с добротой, все-таки выдержал испытание любовью и удостоился тихого семейного счастья, голубиного счастья, вызвавшего в свое время отвращение у Ольги («Мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом масленицы… ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… Разве это жизнь? Я зачахну, умру… ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая»). Такого счастья, какое было, например, у гоголевских старосветских помещиков — неброского, совсем не картиночно-красивого, но подлинного и по-настоящему чистого.
