Отрешиться от себя обычных. Прогулка на немецкое кладбище

При всей объяснимости внешними обстоятельствами, почему из всех московских кладбищ именно Немецкому была уготована подобная судьба, есть что-то очень глубокое в той встрече, которая произошла на его аллеях, — французов, воевавших против России в 1812-ом и за нее во Второй мировой, немцев, бывших и врагами, и верными слугами русского царя, Гааза и отца Алексия Мечева, Юдиной и Козаржевского, отца Владимира Криволуцкого из непоминающих, протоиерея Валентина Свенцицкого из мятущихся, митрополита Трифона и наших — уже регулярной эпохи — отцов: Николая Голубцова, Александра Толгского, Бориса Гузнякова.

Здесь не пусто звучат слова «в путь всея земли», здесь не в дурном экуменическом примиренчестве, а в почти эсхатологическом отпадении всего, что их на земле разделяло, лежат они вместе, и здесь проще, чем где бы то ни было, почувствовать, что они рядом.

Они — Церковь. И от них не хочется уходить никуда. Да и не отпустят.

Перешагнем порог красных кирпичных врат Немецкого кладбища, вдохнем осенний запах старых аллей, постараемся оставить на краткое время себя обычных. Прислушаемся. «Знакомых мертвецов живые разговоры». Нам к ним.

— Сначала я скажу несколько слов о самом кладбище, а потом мы пойдем по могилкам. Немецким оно называется, потому что это первое кладбище в Москве, которое было определено, чтобы хоронить инославных. Как мне подсказывают справочные материалы, в 1772 году была чума, и Екатерина вторая издала указ, чтобы здесь хоронить уже довольно многочисленных неправославных, по преимуществу тогда немцев. И собственно, до революции оно и было кладбищем, где почти исключительно немцев и хоронили — не просто не русских, а инославных. Больше всего немцев, есть французы, включая французов 1812 года и времен Второй мировой войны. Собственно, и немцы тут есть, которые в Первую мировую войну умерли в госпиталях.

Можно и внешними обстоятельствами объяснить, но скорее промыслительно так сложилось, что уже после революции это кладбище стало ни с каким другим местом не сравнимо по густоте захоронения подвижников благочестия ХХ века. Другие кладбища сносили, а это такая судьба миновала, и немножко чувствовалось, что оно безопасней из-за обилия иностранцев, потому что советская власть всегда иностранцев уважала больше, чем своих. Потом Господь сохранил его — тут не прокладывали трассу. Потом, по счастью, мэр Лужков не стал вести здесь никаких тоннелей, а с какого-то момента, когда здесь похоронили его маму или тещу, не помню, оно зарезервировано от вмешательства, по крайней мере при нем, московских властей. Итак, первые захоронения русских церковных людей здесь стали появляться с 20-х годов прошлого века и до последнего времени, то есть уже в начале ХХI века есть те, кого мы знаем.

Уже от входа видна часовенка — не вполне удачная по архитектуре — на могиле схиархимандрита Зосимы — Захарии. Он был последним монахом (по преданию, конечно, это нигде не зафиксировано, но всюду согласно об этом говорится), который покинул пределы Троице-Сергиевой Лавры, когда ее закрывали после революции. Это вполне может быть так: он реально был архимандритом и схиархимандритом в Лавре еще до революции, это подтверждается документально. Один из наших выпускников недавно писал про него кандидатскую работу, по архивам все можно проследить. Дальнейшая его судьба известна очень мало — только то, что он жил на полулегальном положении, начиная с какого-то времени, что он был близким духовным другом митрополита Трифона (Туркестанова), и сохранились некоторые его поучения и рассказы о нем людей, которые у него окормлялись.

Про митрополита Трифона известна такая трогательная история, относящаяся к 1934 году и вполне документальная. Он служил в тогда еще не закрытом храме Большого Вознесения в какой-то праздник, и в какой-то момент прервал Литургию — а он был в плане богослужения в каком-то смысле похож на отца Иоанна Кронштадтского, такой харизматический был митрополит владыка Трифон. Кто видел его на портрете работы Корина, может представить — нерегулярный был архиерей. Прервав Литургию, он вышел к народу и сказал: «Я сейчас получил известие, что сильно болен и при смерти мой духовный друг, схиархимандрит Зосима — Захария». И рассказал, что однажды, когда он сам еще не был епископом, у него был какой-то очень тяжелый духовный кризис, так что он даже думал снять сан и вообще выйти из духовного сословия — всякое у любого человека бывает, в том числе и в дореволюционные годы в Церкви бывало всякое. Ему тогда посоветовали поехать в Лавру и поговорить со схиархимандритом Зосимой — Захарией. Он поехал, и ночь, проведенная в разговоре, переменила его жизненную ситуацию. После этого он стал тем, кем он стал, — остался тем, кем остался. И на той Литургии он сказал: «Давайте будем молиться, чтобы Господь еще жизнь этому человеку продлил». И действительно: они молились, и старец выздоровел, хотя реально был при смерти, и пережил — не надолго, на пару лет — митрополита Трифона, который вскорости скончался.

О старце осталось много всяких рассказов, отчасти, может быть, полулегендарных. Вероятно, это и не очень важно, насколько они документированы, — это память народа Божия о праведнике. Один рассказ я люблю больше всех, он потрясающе трогательный. Однажды он ходил в лесу в Подмосковье с кем-то из духовных чад, собирал грибы и, выйдя на опушку, сказал: «Господи, как хорошо! Все хорошо! Как было бы еще хорошо, чтобы мы сейчас зашли бы за ту опушку, а там стояло бы на поляне двенадцать белых грибов, красивых и одинаковых, похожих друг на друга. А в середке стоял бы другой белый гриб, покрупнее да побольше, чтобы он был как Ты, Господи, а двенадцать грибов — как апостолы». И они выходят на поляну — а там реально стоит все это. И он тогда упал на колени, умилился и говорит: «Господи, ведь мы как дети — как детям, что не попросим, Ты нам даешь!» Не всякому Господь дает двенадцать белых грибов после такой молитвы, а ему давал. И какие-то другие есть очень простые поучения. Выходила о нем книжка, там всякое есть, но все же какие-то тексты о нем донесены.

Еще есть о нем предание, даже не предание, а такой московский, старыми священниками донесенный и проверенный обычай. Ведь у святых есть области, где они особенно помогают. Есть такая область и у него. Почему — никто не знает, но проверено многими людьми, и положительным опытом, и отрицательным. Область эта следующая. Когда два молодых человека определяются в отношении устроения собственного жизненного пути, и либо есть у них колебания, правильно это или нет, либо есть сомнения, так или не так, что-то, что бы им хотелось выяснить, то нужно вдвоем приехать на эту могилу (не подумайте, не ночью, готики не нужно, не нужно перелезать через ограду, лучше в регулярное время, с 9 до 20 часов кладбище открыто). Дальше по-разному, но мне все время говорили так: просто там встать, почитать сколько-то раз «Богородице Дево, радуйся», попросить его своими словами, чтобы по его молитвам Бог помог и все устроилось по Божьей воле. Потом известно, что Господь так посылает, что-либо все срастается, либо людям самим становится понятно, что им это не нужно, неправильно. И они расстаются, но не трагически расстаются, как-то без изломов, без фатальных катаклизмов, без неправильностей жизненных. И вот могу сказать, что знаю людей разных поколений, которые приезжали, молились и получали ответ. Не все этого ответа слушались, ведь ответ можно получить и положительный и отрицательный и все равно не послушаться. Но все правильный ответ знали, и потом в жизни своей его могли проверить: что ответ правильный они получали, но только либо захотели, либо не захотели его принять. Всегда по его молитве Господь указывал, либо через внутреннее расположение, либо через обстоятельства жизни, нужно или не нужно этому браку состояться. Вещь немножко страшная и рискованная, но все же…

Надпись на могилке: «Захария — так его назвали при крещении. В монашестве — Зосима. И в схиме — вновь Захария. Он прожил 86 лет, совершил много подвигов и до монашества и после. Сотворил множество чудес, засвидетельствованных очевидцами. Некоторые чудеса сотворил Бог ради Захарии еще в детстве его. Он трижды видел Троицу, дважды ходил по воде как по суше, по его молитве воскрес умерший, он исцелял больных и очищал от грехов. Старец Захария последним покинул Троице-Сергиеву Лавру, когда ее закрывали безбожники: его креста испугались люди с наганами. На его жизнь покушались внутри Лавры. Но Бог спас его. Это подвижник, достойный имени святого».

Рядом похоронена Екатерина Висконти, которая приняла Православие, пообщавшись с архимандритом Зосимой, и она дала место на его захоронение. Он жил по разным квартиркам, точно известно, что одно время он служил на сейчас возобновленном подворье Саввино-Сторожевского монастыря на Тверской улице. Он был, скорее всего, из непоминающих. («Непоминающими» называли священнослужителей, не принявших компромиссов с антирелигиозными властями, на которые был вынужден пойти митрополит Сергий (Страгородский), и отказывавшихся поминать его имя за богослужением вместо находившегося в ссылке патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского). О церковной позиции схиархим. Захарии мало что известно, но скорее всего он был из непоминающих, потому что с какого-то времени в храмах митрополита Сергия он явно избегал служить, скажем, с 20-х — начала 30-х годов.

— Следующая могилочка, к которой мы пришли — для меня в жизни самая дорогая могила, — могила отца Александра Егорова. Это был священник, который для многих поколений православных людей, для очень многих клириков, для двух нынешних архиереев был на протяжении долгих лет и духовным отцом, и свидетельством того, что такое настоящий православный священник. О нем было особенное, почти исключительное в Москве, действие Промысла Божия. Он был из простой семьи, совсем простых верующих людей, рабочих, оказавшихся в Москве в годы коллективизации и прочих событий. Они были верующими, и когда после войны стало можно (а он как раз 1927 года рождения) — он поступил в один из первых наборов семинарии. Это был выпуск 1951-го года, значит, он поступал в 1947-м. Фактически семинарию открыли с 1944, в Лавре она с 1946 — считайте, это третий или четвертый набор духовных школ после того, как они были открыты. И после того, как он окончил семинарию в 1951-м году и был рукоположен, его определили в храм пророка Илии в Обыденском переулке. Отец Александр прослужил там 49 лет — с 51-го года до своей смерти в 2000 году. Такого в Москве фактически не бывало. Во время советской власти старались уполномоченные — да и политика была такая у властей — чтобы священнику не давать слишком долго служить на одном месте, в особенности хорошему священнику. Перебрасывали, чтобы народ не привязывался слишком, не возникало крепкой общины. Его Господь хранил. Еще отец Александр говорил сам, что его Господь хранил также и от настоятельства. Служил в этом храме сорок девять лет, пережил несколько настоятелей, могилку одного из них мы посетим — первого, отца Александра Толгского (старшего). Я того не знал, конечно, он умер в 1961 году, но того звали Александр Большой, а нашего отца Александра звали Александр Маленький. Он и правда был небольшого роста, а отец Александр Толгский, напротив, был богатырь. Он при нем служил, при отце Николае Тихомирове, потом был такой Ерос у нас настоятелем, потом отец Алексий Злобин. А отец Александр был все эти годы сначала младшим священником, потом третьим, потом вторым священником, и он мне рассказывал, что он всегда молился, чтобы его настоятелем не назначили и чтобы ему навсегда остаться в этом храме. И вот его Господь так, надо сказать — удивительным образом — и управил.

Есть вещи, о которых непросто рассказывать, не потому, что это нечто очень внутреннее, а потому, что нет внешних обстоятельств, ярких эпизодов и прочего, что легко было бы пересказать. Но я могу сказать, что в жизни людей, которых я знаю и которые у отца Александра окормлялись, он очень редко на чем-то настаивал, как, бывает, делают молодые священники — редко, что называется, «руководил». То есть вовсе, может быть, почти никогда не руководил так — «делай так, такой твой жизненный путь» и прочее. Но было в жизни несколько эпизодов, когда он настаивал, что надо поступить тем или иным образом. Может быть, три-четыре за жизнь я таких случая помню. И всякий раз это было абсолютно определяющим последующий жизненный путь.

Сейчас, бывает, критикуют общую исповедь. Отец Александр говорил общую исповедь в то время, когда невозможно было проповедовать, кроме нескольких людей, которым как-то это попускалось. Но он говорил общую исповедь так, что она была удивительной проповедью о христианстве. Набивался весь правый придел Обыденского храма, где проходила общая исповедь, вроде бы всякий раз он говорил почти одни и те же самые слова, но не было никакой формализации — что люди послушают, потом подойдут, головку наклонят, что-то скажут — это было что-то настоящее. Это была именно исповедь. Людей было множество, особенно в воскресные и праздничные дни, реально невозможно было всех исповедовать подробно, но он и другие московские священники могли говорить тогда так, что это было, пожалуй, и глубже, чем когда люди приносят тетрадки и начинают зачем-то пересказывать мелкие эпизоды своих бытовых обстоятельств.

И еще была вещь, которую я тогда, может быть по неделикатности и нечувствию, не понимал, а с годами стало ясно, насколько это важно. Отец Александр молился. Это не так часто встречается, как кажется, включая клириков. Именно не совершал чинопоследование, а молился. В те годы как-то было не принято ходить по разным приходам. Мы, конечно, ходили на праздники, на престолы или когда приезжал кто-нибудь — митрополит Антоний (Сурожский) приезжал, и все сбивались его послушать, или владыку Киприана (Зернова) во Всех скорбящих Радости, или Патриарха Пимена, когда он Великий Канон читал. Но в принципе все ходили в свой приход, как-то блуждания туда-сюда, на всенощную в одно место, на литургию в другое — не было, это считалось неправильно, нас так учили. И поэтому мы жили в Обыденском храме как в оазисе, и казалось, что так это и должно быть. А потом оказалось, что это редкая вещь, когда так служат. Что когда священник на всяком богослужении молится, то совсем по-другому ты присутствуешь на этой службе.

В Обыденском храме окормлялись в те годы последние монахини закрытого — казалось тогда, совершенно безнадежно — Зачатьевского монастыря. И мы тоже застали еще этих последних матушек, удивительных совершенно — они все были тайными монахинями уже очень престарелого возраста, но это была — абсолютно неправильное слово — самая высокая духовная элита. Они смиренно пели на левом клиросе, стояли за свечным ящиком, молились в храме, но при этом одна — Татьяна Николаевна Протасова — была ведущим сотрудником отдела древних рукописей Исторического музея, другая — Татьяна Зернова — крупнейший специалист в Ленинке (тогда РГБ) по старопечатным книгам. А так — бабушка и бабушка церковная, никак не определишь внешне. Их покойный отец Александр Толгский передал, когда умирал, отцу Александру Егорову, и фактически до открытия Зачатьевского монастыря — из них дожили двое до этого, совсем уже старенькими — он их руководил, и фактически он же благословил нынешнюю игуменью, матушку Юлианию, на монашество и потом на открытие Зачатьевского монастыря.

Юлиания — ее звали до пострига Маша — дочь отца Глеба Каледы. Был такой известный священник в Москве, тоже очень интересный человек. Глеб Каледа был доктор геологии, очень известный ученый и на протяжении, по-моему, двадцати примерно лет — тайный священник. Его рукоположил митрополит Иоанн (Вендланд) Ярославский в те годы, когда реально была такая угроза и виделось, что, возможно, легальное существование Церкви прекратится. Тогда кукурузосадитель обещал показать последнего попа по телевизору, и как шагреневая кожа, сокращалось количество наших приходов и все возможные проявления церковной жизни. И вот тогда некоторые архиереи — о некоторых это трудно предположить, а между прочим, так делал и митрополит Никодим (Ротов) Ленинградский и Новгородский, о котором пустые люди всякое говорят, но который был настоящим архиереем Церкви Христовой, — рукополагали таких священников, в том числе из очень образованных людей, на случай, если придет время, когда именно они только и смогут в катакомбах продолжить служение Церкви. Это были настоящие катакомбы, не декоративные, как у нынешних так называемых катакомбников, а настоящие.

Маша была дочкой отца Глеба Каледы — а никто не знал, что он священник. Он ходил в Обыденский храм, стоял, исповедовался, причащался, все его звали Глеб Анатольевич, и только узкий круг людей — дети, матушка, еще немногие — знали. После 1988 года он вышел из подполья, показал имеющиеся у него документы нашему уже теперешнему Патриарху, его благословили и некоторое время он служил в Обыденском, а потом в Высокопетровском монастыре. У него четверо детей, из них двое стали священниками. Отец Кирилл служит в Бутово — настоятель Бутовского построенного храма, еще отец Иоанн, а Маша — Юлиания — стала монахиней. Еще одна дочка — просто замужняя женщина.

Такие люди были тогда в Обыденском храме.

Это банально, то что сейчас можно сказать, и мы пойдем дальше, но помимо богослужений и исповеди самое удивительное было то, что, наверное, бывает у старцев. Потому что когда ты приходил к отцу Александру, ты точно знал, что он тебя любит. Это ни с чем нельзя сравнить. Ни красноречие, ни ученость, ни духовные дарования — и больше ничего и не было нужно. И это так ценилось.

Маша ходила за ним с тележкой по требам. Она сейчас так говорит, показывая старые фотографии: «Я та девочка, которая с тележкой». Батюшке уже трудно было, машины у него не было до самых последних лет жизни, и по требам он исходил весь район вокруг Обыденского храма, а жил он очень далеко — на Щелковской. При храме снесли дом, в котором они жили, и переселили, конечно, как можно дальше — там уже окружная дорога и его дом стоит. Ночевать в храмах тогда негде было. И на раннюю службу к семи утра он первым трамваем до метро — и так три раза в неделю примерно.

И матушка его тоже была хорошая очень. Она была тем хороша, что ее никто никогда не знал и не видел. Это самое большое и самое лучшее, что она могла сделать и сделала. То есть она была с детьми, она была, естественно, в храме, но я первый раз узнал, что это матушка отца Александра, когда уже, наверное, лет десять у него окормлялся. И это не индивидуальный опыт. Это та самая идеальная незаметность, которая так всегда утешает клириков в их супругах.

Удивительное было время и удивительные пастыри. Но пойдемте дальше.

Продолжение следует…

http://www.taday.ru/text/73 005.html