«Надо задавать неудобные вопросы»

Интервью академика Воробьева — это не только горькие слова о том, что происходит сейчас в России, но и болевые уколы в нашу христианскую совесть. Поэтому первая моя реакция — благодарность.

Надо бередить раны — пусть они болят: только в этом случае мы начнем их лечить. Надо задавать неудобные вопросы — иначе атрофируется умение на них отвечать.

Соглашусь, что Церковь не все сказала, что могла бы сказать, о действиях властей. Приведу только одну цитату, которую редко вспоминают в наши дни: «Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа» (Иак. 5, 4).

Но когда Патриарх все же поднимает эти «неудобные» вопросы (практически в каждом выступлении), именно эти суждения почему-то «забывают» процитировать средства массовой информации. Так произошло, например, с освещением в СМИ деятельности XI Всемирного русского народного собора (март 2007 года).

Уважаемые академики в своем письме отметили только тот факт, что Собор констатировал все возрастающий интерес школьников, учителей и высшей школы в целом к дисциплинам, изъясняющим логику и этику Православия, — но при этом прошли мимо главной темы этого форума: «Богатство и бедность: исторические вызовы России».

Я могу понять, почему в общероссийских СМИ за редким исключением не упоминались ключевые позиции итогового документа Собора: «Порочный курс на личное обогащение в ущерб интересам государства и народа чужд исторически сложившемуся российскому общественному укладу. Не имеет перспективы и ставка на замену олигархической модели бюрократической системой управления. Обе они не в состоянии решить проблемы коррупции, включая расхищение государственных средств, инфляции, сокращения населения, кризиса социального обеспечения, науки, образования….Правительство пока не дает понятного ответа на вопрос, почему сегодня средства стабилизационного фонда находятся за рубежом, что ставит Россию в зависимость от уровня политических отношений со странами, где эти средства размещены. В итоге возникает угроза экономического шантажа и потери суверенитета страны».

Но я не могу понять, почему эта тревога о России не была расслышана авторами письма, в числе которых был и уважаемый Андрей Иванович? Казалось бы, полное совпадение позиций — но… Неужели нужен был только повод обратиться к «городничему» с требованием запретить теологию и основы православной культуры? Знакомились ли составители письма с текстом итогового документа Собора?

Да, не все Церковь говорит вслух, что хотелось бы услышать. Но и в том, что сказано — очень много общей нашей боли, и хорошо бы всем, разделяющим эту боль, быть вместе. А не то как в притче про веник — переломают по прутику.

В суждениях уважаемого академика удивляет непоследовательность: все-таки Нагорная проповедь (заповеди, общечеловеческие ценности в формулировке Андрея Ивановича) или ДНК делают нас людьми? Если только ДНК — тогда какой спрос с генетических марионеток? Если исполнение долга, тогда откуда в мире атомов и генов представления о добре и свободе?

Человек свободен в несвободном мире, значит, и источник этой свободы должен быть внекосмичен и личностен. Вот почему, по мысли Канта, факт свободы человека указывает на бытие Бога. Если Бога нет, тогда все позволено.

Мне кажется, именно здесь заключено то противоречие между нравственной позицией уважаемого академика и его готовностью оправдать преступления набором хромосом. А что делать с остальными преступниками? Тоже все списать на биохимию? Никакая предрасположенность человека к преступлению не отменяет его ответственности за содеянное.

Но Кант не только нашел шестое доказательство бытия Божия, за что в булгаковском романе его предлагал сослать на Соловки Иванушка Бездомный. Именно кантовские формулировки категорического императива легли в основу «Вопросов хирургической деонтологии» Н.Н. Петрова, вышедшей в 1930-е годы в СССР. Кантовские максимы Петров переложил для медиков так:

- «хирургия для больных, а не больные для хирургии»;

- «делай и советуй делать больному только такую операцию, на которую ты согласился бы при наличной обстановке для самого себя или для самого близкого тебе человека».

Под этим названием — «деонтология», то есть учение о долге — кантовский идеализм вошел в практику советской медицины. И поэтому я полностью разделяю убеждение Андрея Ивановича в том, что в России, равно как и в других цивилизованных странах, врачевание — это прежде всего ответственность. И конечно же, ничего общего с ним не может иметь эвтаназия. Убийство и самоубийство при содействии медперсонала — вне медицины, это преступление.

Все медицинские знания призваны служить императиву милосердия. Врач исполняет долг — этим все сказано. Поэтому он должен быть профессионалом. И поэтому он должен быть человеком.

Фашистские врачи испытывали на военнопленных яды, подвергали их переохлаждению, прививали им тиф, сифилис и другие инфекционные заболевания. И все это в «благих целях». Шестьдесят лет назад в конце августа 1947 года 1-й Военный Трибунал США, действующий по договоренности с союзниками и по приказу американской администрации в Германии, вынес приговор по делу этих «медиков».

Нюрнбергский Кодекс — первый в истории международный «Свод правил о проведении экспериментов на людях», подвел черту под традициями европейской медицины. Еще в начале XX века на Западе на смену христианской морали пришел ценностно-мировоззренческий плюрализм. И как результат отказа от нравственных координат — фашизм и те выверты в современной жизни Запада, о которых говорит Андрей Иванович.

Вот почему в наши дни нет никаких гарантий, что врач не ошибется, направляя, по Гиппократу, лечение пациента ко благу. Мораль расслоилась: благо для одного не обязательно благо для другого. Скажем, врач полагает, что прерывание беременности — это лучшее, что можно сделать, если диагностирован синдром Дауна. А мать готова умереть, но дать жизнь своему ребенку, каким бы больным он ни был.

Полагаю, что именовать больного, пусть даже до его рождения, уродом, это первый шаг к оправданию бесчеловечности. Точно также в недавнем прошлом людей делили на расы или классы, чтобы со спокойной душой истреблять «не тех».

К сожалению, уходит в прошлое то глубочайшее доверие к врачу, которое делало его поистине отцом для больного. Для того, чтобы оградить больных от возможного произвола (а врачей — от исков), и появились правовые ремни безопасности — Нюренбергский Кодекс, Хельсинская Декларация и целый ряд других международных актов и соглашений.

Высшей ценностью они провозглашают соблюдение прав и достоинства человека, а главным принципом — информированное согласие, то есть, право пациента получать всю информацию о заболевании и вместе с врачом принимать решение о лечении.

Именно с этих позиций — прав и достоинства человека — можно подвергнуть критике суждение уважаемого директора Гематологического института о том, что его пациенты не вправе пригласить священника в палату, чтобы помолиться, исповедоваться, собороваться и причаститься. Такое право у пациента есть, и оно закреплено в Основах законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан (статья 30):

«При обращении за медицинской помощью и ее получении пациент имеет право на допуск к нему священнослужителя, а в больничном учреждении на предоставление условий для отправления религиозных обрядов, в том числе на предоставление отдельного помещения, если это не нарушает внутренний распорядок больничного учреждения».

Уважаемый академик упрекает священников в том, что они вмешиваются в медицину. Но этот упрек обратим: а допустимо ли врачу, в свою очередь, вмешиваться в церковную жизнь пациентов? Если помимо тела у человека болит душа, может ли врач ее исцелить? Если грехи давят, может ли врач их отпустить? Не может — тогда пусть следует клятве Гиппократа, в которой есть и такая позиция: не оперируй, если ты терапевт. Делай свое дело и не мешай другим.

Почему священник посещает больных в «спецодежде»? Только потому, что его служение предполагает совершение таинств. До больницы священник может добраться в обычной одежде, но у постели больного он — при исполнении. Во время исповеди епитрахиль — это своего рода скальпель и одновременно обезболивающее и ранозаживляющее средство. Никого же не возмущает спецодежда хирурга в операционной. Другое дело, что ничто не мешает священнику поверх своей «спецодежды» надеть белый халат и выполнять все остальные режимные требования администрации.

Андрей Иванович упрекает христиан в том, что они дерзают сметь свое суждение иметь относительно абортов. Но детоубийство — это не вопрос только веры; в конце концов, верующих не так уж много. Прежде всего, это вопрос нравственного сознания.

Невозможно отрицать тот факт, что при аборте уничтожается не просто сгусток биомассы, а новая уникальная человеческая (ДНК!) жизнь на эмбриональной стадии ее развития. Так что проблема «не убий» встает здесь во всей своей остроте.

О том же свидетельствует нравственное сознание. Как только женщина понимает, что беременна, она осознает себя матерью. Между нею и ребенком возникают совершенно особые отношения. Косвенным подтверждением тому служит постабортный синдром. Никому и в голову не придет впадать в депрессию после удаления бородавок, папиллом, злокачественных образований и т. п. Вроде бы такие же сгустки биомассы, размеры которых могут быть примерно теми же, что и в случае аборта. Но диаметрально противоположны совестные реакции на удаление опухоли и изничтожение ребенка.

Не стоит забывать и о мощном противоабортном движении. И в то же время что-то не слышно о массовых акциях около парикмахерских, в которых человека тоже лишают части его тела.

Стало быть, аборт — это не обычная медицинская процедура. Здесь имеет место именно нравственный протест, поскольку речь идет о человеческой жизни, которая превращается в разменную монету пользы, экономии, комфорта и т. д. И в этом отношении аборт ничем не отличается от эвтаназии.

Я готов согласиться с Андреем Ивановичем в том, что при внематочной беременности нет практически никаких шансов выносить ребенка, а угроза жизни женщины крайне высока. И тогда прерывание беременности — это вынужденная мера. Но это случается редко. В таких случаях верующая женщина не отлучается Церковью от евхаристического общения, хотя и исполняет особое молитвенное правило о погибшем ребенке.

В заключение — о теологии. Я не сторонник немедленного введения теологии в ВАК. Но есть ее предмет (иррациональные миры религий) и есть методология (рационализация, логическое осмысление религиозного знания и опыта). Есть научные традиции, которые прервались в России, но сохранились на Западе. Россия участвует в Болонском процессе. И эти соглашения требуют от России признавать статус дипломов по теологии, которые выдают западные вузы. Если мы хотим отдать нашу систему образования на откуп тем дипломированным специалистам, которые будут приезжать в нашу страну из-за рубежа, то лучший способ для этого — запретить отечественным теологам учиться и защищаться.

Я же считаю, что лучшее лекарство от невежества — просвещение. Запрет теологии просто нерационален. Но ее введению в ВАК должна предшествовать долгая и кропотливая подготовительная работа. Иначе мы рискуем получить по этой специальности не теологов, а визионеров, контактеров и тому подобных персонажей.

И последнее. По точному наблюдению Андрея Ивановича, при всех идейных расхождениях мы остаемся в едином пространстве этики. Если всерьез продумать все следующие отсюда выводы, обнаружится, что у нас гораздо больше точек соприкосновения, чем может показаться на первый взгляд.

http://www.nsad.ru/index.php?issue=43§ ion=10 016&article=714