 |
| Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне | Светлана Анисина | 03.10.2007 |
На уровне обыденного сознания существует, ставшая уже красивым штампом «расшифровка» слова «семья» как «семь Я». Эта «народная этимология» является, конечно, ложной, однако и она многое проясняет в понятии семьи. Дело ведь в том, что любая подобная «этимология», даже будучи научно несостоятельной, исходит, тем не менее, из живого восприятия соответствующего феномена массовым сознанием. Если подобная игра слов приживается, то это так или иначе характеризует порой не очень глубокие, но все-таки реальные аспекты бытования данного понятия в обществе. Так, скажем, шутка о том, что «хорошее дело браком не назовут», вряд ли могла получить широкое распространение еще хотя бы сто лет назад. То, что сегодня шутливое сближение брачных уз с бракованным вариантом существования стало возможным и популярным, говорит о многом.
О многом говорит и псевдоэтимология «семья» — «семь Я». Во-первых, несмотря на то, что многодетная семья в цивилизованных странах давно уже имеет статус реликта, сохраняется еще идеализированное представление о семье как именно о «семи Я». То есть сохраняется еще признание того, что так должно быть в идеале: семь ли человек, считая взрослых, или даже «семеро по лавкам» одних только детей, — настоящая семья такова («хотя, конечно, в наше трудное время…» и т. д.).
Кроме того, «семь Я» это невольный, может быть, образ совершенства, законченности. Притом, речь идет не только и не столько о законченности и совершенстве на социальном уровне, скорее, имеется в виду совершенство человеческого Я. Полнота личного бытия не может быть единоличной, она всегда предполагает многоединство, обретаемое через дружбу ли, любовь ли, через родство по плоти и по духу. Интуитивное утверждение верности этого положения слышится в этой псевдоэтимологии.
На деле же этимологически «семья, семейство» происходит, видимо, от слова «семя», то есть семейство есть буквально — разросшееся семя, то, что происходит из семени, как вообще существительные на -ство обозначают некое доминирующее проявление того, что обозначается соответствующим корнем, а также результат такого доминирования (ср. например: богатство, детство, мещанство, чванство, уродство, первенство и т. д.). Семья, таким образом, определяется единством семени, она есть та форма жизни человека, которая строится на доминирующей роли семени. Там, где это доминирование и определяющий характер семени сказывается на всей жизни человека, мы имеем дело с «семейственностью», там же, где единство семени уже не ощущается, там кончаются семейные связи.
В этом смысле, конечно, вполне реально говорить, например, о народе как единой семье, о «семье братских народов», о человечестве даже как некой «общей семье», но лишь в той мере, в какой действительным элементом мировоззрения и фактором жизни является сознание общего происхождения из единого семени. При этом конечно, нельзя понимать «семя» впрямую физически и физиологически, тем более, что мы уже имели случай встретиться с весьма слабым пониманием людьми примитивных культур физиологии деторождения. Скорее «семя» в этих наших рассуждениях уместнее рассматривать как некий образ, родственный, например, образу «корней», или даже «матери-земли».
Все эти «растительные образы» призваны указать на некие предельные основания человеческого бытия, на ту «почву», на которой человеческое бытие произрастает, на то «семя», из которого проклевывается и разрастается бытие человека, на те «корни», которыми это бытие держится и питается. Все эти образы предполагают, что человек при всем своем чувстве «заброшенности» в мир, тем не менее, не в готовом виде получает свое бытие, а это бытие каким-то образом «вырастает» в мире, подобно растению.
Как же растет растение? Что это такое — произрастание растения? Этот глубокий по смыслу вопрос современному человеку не так просто даже услышать, ибо для него этот вопрос предполагает не разговор по существу, а неудобоваримое нагромождение биохимических премудростей. Наши же предки, не будучи посвященными в достижения современной науки, мыслили как раз по существу. Растение, конечно, вырастает из семени, но материальным субстратом растения совершенно очевидно является не семя. Семя очень маленькое и легкое, а вырастает из него, например, огромное дерево. Откуда же берется вся эта «зеленая масса», частично одревесневшая? Из какого вещества строит растение себя? Из земли, конечно. Семя, упавшее в землю, главным своим элементом имеет зародыш с генетической программой по переработке вещества земли в живую ткань растения. Растение появляется в результате взаимодействия материи земли с информационной матрицей семени.
В этом же смысле надо понимать и то «семя», которое лежит в основе семьи и которое образует начало человеческого бытия. «Заброшенность» человека в мир, о которой так много говорил Хайдеггер, есть именно заброшенность семени человека в почву мира. Уникальное бытие человека вырастает именно путем некоего преобразования бытия мира в определенность человеческого присутствия. Это преобразование осуществляется по алгоритмам, заложенным в семени. «Быть» для человека — это и значит произрасти из того семени, которое дано в телесных, духовных, социальных, культурных предпосылках его существования.
В этом же смысле следует понимать и «кровное родство» как принцип построения отношений. «Кровь» равняется «жизни» и на всех древних языках, и в живом языке современности. «Единство крови» есть единство жизни, обеспеченное единством бытийного семени. Жить одной жизнью, быть в кровном родстве — это, собственно, и означает одинаково впитывать и одинаково преображать в себе окружающий мир, это значит быть и осознавать себя отпрысками одного корня, побегами одного семени, членами одной семьи как целостного организма.
Этот смысл, который мы сейчас можем расслышать в слове «семья», еще недавно и с глубокой древности имел для человека «дом», а еще ранее, в доисторический период — «род». Этот смысл в современном мире уже расшатывается общественной практикой, однако, тем не менее, остается весьма востребованным. Хотя семья ныне переживает сложный период, она сохраняет большую, может быть, даже все возрастающую экзистенциальную значимость.
На каком же основании мы сближаем и рассматриваем как существенно тождественные такие разные явления как первобытный «род», традиционный «дом» и современную «семью»? Во-первых, конечно, их генетическая связь: дом есть продукт внутренней дифференциации родового быта, а наша семья — продукт преобразования дома в современном мире. Во-вторых, и это самое главное — эти явления образуют, каждое для своего времени, первичное лоно человеческого бытия. Человек возрастал когда-то в лоне рода, он возрастал еще сравнительно недавно в лоне дома, ныне же он возрастает в лоне семьи.
Как это ни покажется странным современному сознанию, «семья» — это сравнительно молодое явление, то есть «семья» в современном ее значении супружеской нуклеарной семьи. И в европейском средневековье, и даже гораздо позже «самого термина «семья» вообще не существовало, так как отсутствовало представление о ней в современном смысле слова. Человек того времени не отграничивал себя с женой (или мужем) и своих детей от родителей, близких или дальних родственников, живших с ним под одной крышей, а также других лиц, не связанных с ним кровным родством"[1]. И, несмотря на то, что, начиная уже с XI века, становится заметно, как «малая» семья постепенно укрепляется и делается базовой, еще очень долго «семья» для человека отождествляется с «домом». Для сельских жителей это отождествление сохраняет свою силу, в некоторой мере, и поныне.
Сделаем еще одно «лингвистическое» отступление. В качестве примера того, как древние люди понимали семью и брак, посмотрим, например, как звучит греческий оригинал Нового Завета там, где синодальный русский перевод дает слово «семья». Для сравнения мы, кроме греческого текста, использовали два других варианта современного русского перевода Нового Завета: недавно вышедший перевод В.Н. Кузнецовой[2] (ранее выпускались отдельные его части) и перевод под редакцией еп. Кассиана (Безобразова)[3].
«Если же какая вдовица имеет детей или внучат, то они прежде пусть учатся почитать свою семью (ton idion oikon, то есть, «свой дом» буквально) и воздавать должное родителям, ибо сие угодно Богу» (1 Тим. 5, 4). У В.Н. Кузнецовой передано: «проявлять свою набожность, прежде всего по отношению к своим домашним». Имеется в виду не «семья» в нашем понимании, а именно «дом» с домочадцами как целостный организм, в рамках которого должны возрастать эти «дети и внучата».
«И если не пощадил первого мира, но в восьми душах сохранил семейство Ноя (ogdoon Noe), проповедника правды, когда навел потоп на мир нечестивых» (2 Пет. 2, 5). То есть, буквально по-гречески: «восемь Ноевых, праведности провозвестника, соблюл». Или, как переводит еп. Кассиан, «сохранил восемь душ и среди них Ноя, глашатая праведности». Не только о семействе, но и о доме тут речи нет.
«Вы знаете семейство (ten oikian) Стефаново, что оно есть начаток Ахаии и что они посвятили себя на служение святым» (1 Кор. 16, 15). Здесь опять-таки «дом», но oikia, в отличие от oikos’a. имеет более узкий смысл — именно «люди дома, домашние, домочадцы». Это отражено и в современных переводах: В.Н. Кузнецова дает «вы знаете домашних Стефанаса», в переводе под ред. еп. Кассиана — «дом Стефанаса».
Вообще смысл слова oikos в древнегреческом языке соответствует весьма широкой области современных понятий, которые, тем не менее, для древних людей были соединены неразрывно. Oikos означает — дом, жилище, но и — имущество, состояние, а вместе с тем — род, семья, семейство, домочадцы, и даже более широкую общность — народ, отечество, и, наконец, этим словом может обозначаться храм, святилище. Все эти разнопорядковые для современного сознания вещи обозначаются одним словом. Вернее сказать, для обозначения каждого из этих понятий существуют и специальные слова, но в этом слове — OIKOS — все эти смыслы сходятся воедино.
Так, например, есть в древнегреческом языке и специальное слово для обозначения «семьи» — epistion, от istie — «домашний очаг», то есть буквально «находящиеся, собранные вблизи очага», однако это слово имеет несколько «книжный» искусственный характер, свойственный ионической прозе и эпической поэзии. Неудивительно, что в тексте Нового Завета, написанном на простом языке, оно не встречается.
То же самое мы можем видеть и в древнееврейском языке, в котором, насколько нам известно, также отсутствует аналог современному понятию «семья». И в Ветхом Завете, и современном иврите семья обозначается словом bayit — дом (реже словом '?da или '?dah — община, род, и производным от него 'ad?hi — близкие, члены рода). Так же, как и греческий oikos, еврейский bayit охватывает достаточно широкую область смыслов: это и жилище, и семья, и женщина как воплощение семьи, и народ Израильский, и род как отдельная ветвь этого народа.
Точно так же, как в свое время синкретизм родовой жизни дифференцировался, породив внутренне сложную социальную структуру, современный мир демонстрирует процесс внутренней дифференциации «дома», как формы существования первичного лона человеческого бытия. «Дом» в этом качестве распадается и прекращает свое существование, давая, может быть, начало чему-то совсем иному.
Пожалуй, именно XX век бурной урбанизацией и повышением социальной мобильности положил конец потомственному, родовому дому. Даже уже в прошлом поколении (если не в двух) дом как родовое гнездо, дом, ведущий свое существование от дедов, имеющий некий сложившийся в поколениях уклад жизни, дом, образующий своими стенами, двором, закоулками, своими запахами и звуками некую малую и предельно родную родину, — такой дом является уже реликтом. Концепт «родительского дома» остался весьма значимым для современных людей, сохраняется понимание, что это «начало начал», но теперь это уже «в жизни моей надежный причал». То есть человек уже там не живет, он от этого причала ушел в свободное плаванье. И хотя «так прекрасно возвращаться под крышу дома своего», но эти возвращения всегда имеют характер отдыха, «каникул» от жизни, а сама жизнь протекает не на этом «причале», а в бурном море жизни.
В некотором смысле современность потеряла Дом, выпала из этого родового гнезда. Современные люди по большей части живут не в домах, а в квартирах, по крайней мере, те люди, которые, действительно, живут «по-современному». Но даже и те, кто сегодня имеет собственный дом — сельскую ли «избушку», или «новорусский» особняк, — имеют его как личную собственность, а не как родовое достояние. Как правило, это не родительский дом и не дом, который будет оставлен детям, не тот дом, в котором в одну расширенную семью объединены хотя бы три поколения хозяев, парочка «бедных родственников» и прислуга, которая еще деду служила и отца нянчила, а теперь в воспитании детей играет немаловажную роль.
Современные люди, как правило, стремятся иметь дом, но даже для тех, кому это удается, дом не делается осью бытия и связью поколений, он не становится тем местом, откуда бытие человека прорастает, откуда оно наливается силой. Семенем человеческого бытия дом в современном мире уже практически не может быть. Точнее сказать, былой патриархальный «дом» в современном мире превратился в дом семейный, и главный акцент переместился с «дома» на семью, называемую «нуклеарной» — родители и дети. Семья эта, чаще всего, имеет, конечно, дом — и в материальном смысле жилища, и в духовном смысле, как некий домашний уклад и связи с родными людьми, однако, ни эти связи с родственниками и знакомыми, ни, тем более, жилище не образуют уже для человека главной оси его бытия. И даже нуклеарная, супружеская семья переживает в настоящее время кризис, отмечаемый всеми исследователями.
Было бы не совсем верно сделать отсюда тот вывод, что, если современный человек «потерял дом», «выпал из гнезда», то он, следовательно, стал неким странником в мире, не имеющем пристанища. Это верно только отчасти. Феномен странничества предполагает свободу по отношению к этому миру, вследствие укорененности в мире ином. Странник не имеет своего дома среди человеческих домов, именно потому, что его дом гораздо более велик и широк. Взгляд странника спокоен, потому что в некотором смысле он везде — у себя дома, а точнее — на пути к своему истинному дому. Странничество рождается из обретения высшего и вечного дома, это обретение дает и мудрое спокойствие духа, и готовность сознательно отказаться от земного дома.
Современный человек от мира вовсе не свободен, как раз наоборот. Потеря дома и утрата семьи означает для него утрату последнего островка в мире, где он мог быть свободен, мог быть самим собой. Утратив дом и семью в их глубоком метафизическом смысле, человек оказывается целиком, без остатка, погруженным в стихию социального ангажемента с непрерывной сменой ролей и масок, где уже не остается места и времени побыть самим собой — наедине ли с самим собой, или наедине с тем человеком, который образует с тобой единство жизни и единство судьбы.
Потому так остро встает для современного человечества тема семьи — единственно возможного для современного человека «первичного лона бытия». Семья, основанная на супружестве, в качестве такого лона гораздо менее устойчива, чем «дом» или, тем более, «род». Эта неустойчивость представляет собой очевидную опасность, но, в то же время, такая семья открывает возможность и для наибольшей духовной глубины.
В следующих публикациях Светланы Анисиной будет рассказано о том, каким образом происходило историческое формирование этих онтологически значимых культурных форм. Каким образом родовой быт оказался переработанным в феномен дома, каким образом вокруг этого нового центра индивидуального и общественного бытия, вокруг OIKOS’a («экоса», произнося по-новогречески) складывается и ЭКО-номика, и ЭКО-логия человека.
[2] Радостная весть: Новый Завет в переводе с древнегреческого / пер. с древнегреч. и прим. В.Н. Кузнецовой. — М.: Рос. Библейское о-во, 2001.
[3] Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа — Российское Библейское общество, 1997.
http://www.ioannp.ru/publications/10 607
