 |
| Русское Воскресение | Иван Дронов | 26.09.2007 |
(Князь В.П.Мещерский и круг «Гражданина»)
Со времён появления книги О. Шпенглера «Закат Европы» (1918) в философской, социологической и культурологической литературе стало популярным осмысление конфликтов современной эпохи в контексте противопоставления «цивилизации» и «культуры». Фаза «цивилизации», с точки зрения Шпенглера, есть «смерть культуры», это есть переход от органического творчества живых смыслов к мертвенному техницизму пустых форм, это есть превращение всего природного и непосредственного в искусственное и отчуждённое. Зримо данная фаза наступает в момент, когда «города в конце концов одолели деревню». Так произошло с Афинами и Римом, то же происходит с западноевропейским миром, который превратился в «мировой город», эксплуатирующий «мировую провинцию». Под пером Шпенглера этот процесс культурного декаданса Европы выглядел так: «Вместо мира — город, некая точка, в которой сосредотачивается вся жизнь далёких стран, между тем как оставшаяся часть отсыхает; вместо являющего многообразие форм, сросшегося с землёю народа — новый кочевник, паразит, обитатель большого города, чистый, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокой антипатии к крестьянству (и к его высшей форме — поместному дворянству), следовательно, чудовищный шаг к неорганическому, к концу…»Возникший «мировой город означает: космополитизм вместо „отчизны“, холодный фактический смысл вместо благоговения перед преданием и старшинством, научная иррелигиозность вместо преставившейся религии сердца, общество вместо государства», а также «деньги как неорганическая, абстрактная величина, оторванная от всех связей со смыслом плодородной почвы, с ценностями исконного жизненного уклада» [1].
В категориях противостояния и борьбы города с деревней, весьма напоминающих шпеглеровские, анализировали социокультурную ситуацию в пореформенной России и в «Гражданине». Экономические аспекты порабощения городом деревни рассмотрены в Главе 3. Однако экономическая эксплуатация, по убеждению Мещерского и его сотрудников, является лишь производной от социокультурной гегемонии городской цивилизации. Привлекательные поведенческие образцы, высокие стандарты потребления, обилие коммуникационных каналов обуславливают эту гегемонию. «Кто искалечил, истребил ручной кустарный труд, обеспечивавший простолюдина материально и уравновешивавший его духовно — как не мы? — вопрошал со страниц „Гражданина“ И.И.Колышко, обращаясь к интеллигенции. — Кто провёл железные дороги — эти могучие губки, высасывающие из народа всё патриархально-стройное, поэтичное и даже физически сильное? Кто устроил города с их клоаками разврата, дешевых и одуряющих развлечений? Кто волновал его слабый дух несбыточными мечтами, посулами, подстрекательствами? Кто спаивал его водкой, дурманил нездоровым чтением и возбуждающими зрелищами? Кто… Да, разве перечесть эти вины перед народом, с которого мы сняли цепи рабства, чтобы надеть вериги духовного и материального голода и жажды?..» [2]
Именно падение нравов, распространение имморализма и нравственного нигилизма составляло, по мнению Мещерского, основное содержание пореформенных процессов в социокультурном измерении. «Всё общество в эти 20 лет, — писал князь в „Речах консерватора“, — как будто посвятило себя задаче растлить в себе нравственные силы, истощить или уничтожить самый родник, дающий честных и способных патриотов, и затем свою вину взваливать на правительство. В каком-то безумном состоянии общество озабочено было ставить во все общественные сферы реалистов, нигилистов, атеистов, аферистов, космополитов, крупного калибра взяточников, всё — кроме патриотов и людей с высокими идеалами и строго честными воззрениями на долг».
А в итоге: «Что мы посеяли, то мы и пожали. Мы сеяли ложный прогресс: ложный прогресс дал нам либеральное верхоглядство, и больше ничего; мы сеяли реализм: реализм дал нам страсть к денежной наживе во всех видах и истребил до корня все нравственные идеалы, а прежде всего — патриотизм; мы сеяли доктрины безначалия, и пожинаем теперь плоды расшатанной дисциплины везде, где она безусловно нужна; мы сеяли презрение к вопросам духовной жизни, и пожинаем разврат всюду и огромные успехи безверия и бессилия нашей церкви…» [3]
Итак, захотев «прогрессом, рационализмом, реализмом, утилитаризмом заменить патриотизм русской народности» [4], получили «страсть к денежной наживе», которая «истребила до корня все нравственные идеалы». Для Мещерского этот процесс, очевидно, носил по преимуществу духовный характер и был связан с социокультурными метаморфозами капиталистической модернизации. Взгляды издателя «Гражданина» имеют определённое соприкосновение с концепцией М. Вебера, связывавшего рост имморализма в буржуазном обществе с проникновением в область социальных отношений специфической рациональности, выработанной капиталистическими хозяйственными практиками. «Рациональное хозяйство, — писал Вебер, — есть деловое предприятие. Оно ориентируется на выраженные в деньгах цены, которые складываются в ходе столкновения интересов людей на рынке. Без денежной оценки, следовательно, без такой борьбы невозможна никакая калькуляция. Деньги — самое абстрактное и „безличное“ из всего того, что существует в жизни людей. Поэтому чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась всё более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства. Ибо если ещё можно было этически регулировать личные отношения между господином и рабом именно потому, что эти отношения были личными, то отношения между меняющимися владельцами ипотек и неизвестными им, также меняющимися должниками ипотечного банка, между которыми нет никакой личной связи, регулировать было уже невозможно — во всяком случае, в таком же смысле и с теми же результатами…» [5].
Таким образом, происходившие в пореформенную эпоху социальные процессы — рост социальной мобильности, разложение сословных структур, урбанизация и распространение капиталистических отношений, демократизация и секуляризация образования — оказывались тесно взаимосвязаны с моральным упадком и культурной деградацией общества. Мещерского особенно волновал политический аспект данных процессов, ставивших под сомнение сохранение дворянством господствующего положения в обществе. Эти процессы, по его мнению, неизбежно порождали вопрос, «кому идти вперёд и вести Россию — дворянскому ли сословию на земле, призванному исторически быть одновременно и руководителем народа и опорою старого Русского Самодержавия, или беспочвенному сословию интеллигентов, с руководительством народа соединяющему неизбежно задачу разрушения старого Русского Самодержавия» [6].
Уточняя понятия, в «Гражданине» писали об «интеллигенции, состоящей из представителей всех групп, из которых формируется наш t iers-etat с прибавлением дезертиров из прочих сословий» [7]. По убеждению князя, «беспочвенный интеллигент», чуждый старой дворянской культуре («преданиям»), несёт с собой не только гибель традиционным политическим порядкам, но и угрозу новой варваризации общества. Под пером Мещерского эта угроза принимала зловещие очертания: «Государство, где предания сменят инстинкты материи и наживы, где фабрики будут одевать, а железные дороги возить массы беспринципных людей, где школы будут учить наукам и презирать предания, где Пожарских заменят Разуваевы и их холопы, где войско будет в руках офицеров без преданий дворянства, — такое государство неизбежно будет идти к своей погибели…» В либеральных кругах «принято этот триумф материи называть прогрессом», однако, заявлял Мещерский, ближе к истине считать «этот век разрушения преданий и материализации творчества веком варварства, веком второго варварства, отличающимся от первого только тем, что в эпоху первого варварства человек живёт для инстинктов первобытных и природных, а в эпоху нынешнего второго варварства он живёт для всех инстинктов ненасытной и развращённой материи» [8].
Носителем «нового варварства» представлялся Мещерскому человек массы, вырвавшийся из жёстких сословных рамок докапиталистической эпохи на простор общественной самодеятельности и оказавшийся катастрофически не готовым к взятой приступом свободе. Почти за полвека до появления нашумевшей книги испанского философа Х. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» (1930) князь указывал на опасности для культуры со стороны «раскрепощённого» буржуазным прогрессом массового индивида. Разумеется, Мещерский не был первооткрывателем этой темы. Одним из первых, кто обратил внимание на опасный процесс «омассовления» общественной жизни, был не кто иной как Токвиль, чей «Старый порядок и революция» (1856) произвёл такое глубокое впечатление на князя. Размышляли над этой проблемой Дж.С.Милль, А.И.Герцен, Ф. Ницше и др. Несомненно, существенное влияние оказали на Мещерского статьи К.Н.Леонтьева, посвящённые гибельным последствиям «упростительного всесмешения» и торжества «буржуазной посредственности» в современном обществе, которые печатались в «Гражданине» в конце 1880-х гг.
Одну из главных причин торжества «массового человека» (неологизм Ортеги-и-Гассета [9]) Мещерский видел в порочной идее всеобщего образования, плодящего снедаемых самомнением невежд и заносчивых полузнаек, нахватавшихся «последних слов науки», но чуждых истинной гуманитарной культуре. Символом нашествия «массового человека» сделался для князя, в силу российской специфики, пресловутый «кухаркин сын»: «Консерваторы, или староверы, в спорах с прогрессистами и либералами разделены знаменитым кухаркиным сыном; первые говорят: зачем ему лезть наверх, когда он может быть полезным в своей среде; вторые с пеной у рта возражают: прочь старые дворянские предания — человека возвышает образование, а не происхождение!.. Они хотят, чтобы масса кухаркиных, дворниковых детей лезла наверх и в силу образования занимала те места, которые прежде предоставлялись в силу воспитания, соединённого с семейными преданиями! Короче говоря, хотят, чтобы и мы пришли к тому ужасному состоянию равенства, которое во Франции провело массы наверх, и в потоках крови сперва, а потом рядом измен, преступлений, насилий над личностями всё и всех смешало в одну мутную и подчас мрачную массу политической интеллигенции; после чего, каждый это знает, наступает конец государства как нации людской и остаётся подобие его как муравейник без Бога, без чести и без правды!»
Маховик буржуазного прогресса затягивает и Россию. «В данную минуту, — утверждал Мещерский, — мы начинаем эту метаморфозу у нас. То, что называется культом высшего образования в нашем бюрократическом мире и что оправдывается добросовестным желанием вручать известную ответственность людям с образованием, — то на самом деле, скажу откровенно, независимо от воли тех, которые хотят триумфа этого культа для успеха дела, служит главным рычагом и двигателем для торжества принципа массы… Не личность, мол, нужна, а количество знаний, — говорят защитники высшего образования сверху, и вот снизу валит целая масса вверх, бросая соху, станок, кухню, мастерскую, с сознанием, что по истечении известного курса его не спросят, кто он, какие его убеждения, какие его принципы, а спросят так: N такой-то, сколько сведений приобретено?»
Распространение образования вширь сказалось на понижении качества штампуемого, словно на конвейере, человеческого материала: «Вот сколько лет, — восклицал Мещерский, — как мы слышим и видим, что исчезает личность, исчезает тип, исчезают таланты, а рядом, посмотрите, какая масса валит наверх с высшим образованием; и выходит нечто феноменальное: прежде на 100 образованных людей бывало 10, 8, 5 личностей, ярко выделяющихся талантом и типичностью; теперь на тысячу не выделяется ни одного…» [10]
Важно подчеркнуть, что тип массового человека, вышедшего из «кухаркиных детей», отождествлялся публицистами «Гражданина» с интеллигенцией, а та, в свою очередь, являлась для них лишь псевдонимом буржуазии, «третьего сословия». Они писали об «интеллигенции, состоящей из представителей всех групп, из которых формируется наш t iers-etat с прибавлением дезертиров из прочих сословий» [11]. Человеку этого типа присуще рационалистическое сознание, неприемлемое для консерваторов-традиционалистов. Один из авторов «Гражданина», демонстративно подписавший свою статью псевдонимом «Отсталый человек», утверждал: «Они (интеллигенция. — И.Д.) много изучают и читают и иногда достигают необъятного количества книжно-научных познаний, и, опьянённые непрестанным брожением различных идей, они видят истину исключительно в логическом их распределении». Они рабы умозрительной теории, и если живая действительность не укладывается в прокрустово ложе формально-рационального мышления, то они «действительность стремятся загнать в свои научно-логические мешки». Отрицая мудрость традиций и религии, воплотившей в своих понятиях житейский опыт тысячелетий, полагаясь на одну силу разума, интеллигенция предаётся легкомысленному социальному прожектёрству, погружается в наркотический сон миражей и утопий. Последствия такого отношения к жизни неизбежно оказываются разрушительны. «Кто не знает, — восклицал Отсталый человек, — что идеальнейшей общественной жизнью была жизнь прародителей в раю до грехопадения. Грех, в таком виде, как он бывает на практике, научно-логическому описанию не поддаётся; а потому наука его и не признаёт вовсе; следовательно, по ней райской жизни можно достигнуть. Но тогда не нужны будут никакие стеснения; а потому идеалисты этого разряда прямо начинают с требования ослабления всех стеснений: поменьше силы у администрации и побольше деликатной предупредительности у суда, и пр., и пр. Одним словом, свободы и равенства, равенства и свободы. Да, этот отдел населения нашего отечества, действительно, можно назвать либеральным; но уже тут это слово приобретает значение совсем новое: оно уже не обозначает стремления к уничтожению старинного рабства, нет: либерал в этом смысле значит — освободитель от всяких обязанностей, от всяких правил…» [12]
Следы культурного опустошения, произведённого нашествием буржуазного «массового человека», «кухаркиного сына», заметны повсюду: «Эта ввалившаяся толпа создала наглую и пошлую русскую оперетку… Эта же толпа создала шантажную прессу… Понятия о чести она заменила „иском“ через адвоката, кафедру заставила исходить либеральной болтовнёй… В администрацию вносит она ту ненависть ко всему выше её в каком-нибудь отношении стоящему, ненависть, которая ей так сродна и присуща, а в деятельность свою вносит то мёртвое рассуждение, то отсутствие „духа“ дела, которое так губит всё…» [13]
Иных результатов, по мнению «Гражданина», и не могла дать «эта сбродная часто полуграмотная, невоспитанная, полуразвитая „интеллигенция“, в которую валит всё, что сумело откуда-нибудь сорвать или ловко скрасть деньги», поскольку «деньги и наглость — её единственные, предъявляемые ею права» [14].
Буржуазно-демократический дух, дух презрения к преданиям сословной старины, который Мещерский называл «наглостью», с продвижением вверх по социальной лестнице превращался в «наглость капитала», в «наглость и цинизм денег, не знающие ни меры, ни границ и требующие себе от всех и во всём рабского служения». Однако, несмотря на любую разницу в доходах, капиталист, по мнению Мещерского, сохранял это духовное родство с интеллигентом-разночинцем, хотя бы тот и выступал на словах против капитала. «Всякий из этих героев наглости капитала, — писал князь, — прежде чем в 12 часов для приступить к какому-нибудь наглому попранию чего-либо нравственного для гешефта, в 11 часов утра непременно будет со слов либеральной газеты говорить о бедном народе, о бедном рабочем, о деспотизме правительства. И газета, которая расточает этот либеральный стон о бедняках, есть существо, которое двигает и вдохновляет к жизни только наглость денег, и читатель, повторяющий её стоны над бедняками, это тот же рыцарь наглости капитала. И чем громче стонут либералы о нуждах и страданиях бедняков, тем наглее они же попирают всё бедное, всё беззащитное во имя наживы» [15].
Именно самодовольная наглость — «наглость капитала», «наглость и цинизм денег, не знающие ни меры, ни границ и требующие себе от всех и во всём рабского служения», — считал Мещерский отличительной чертой «героев и царей времени». «Героями времени» князь величал тех «дельцов Петербурга», которых можно встретить в одном из фешенебельных ресторанов столицы, этом шикарном «храме наглости, куда сбираются ежедневно люди для утоления брюха и для похотей наживы, наживы во что бы то ни стало, наживы безнравственной, беззаконной и безжалостной». «Тут вы увидите, — писал Мещерский, — кулака-дворянина, громко хвастающегося, как он крестьян объегорил; тут вы увидите махеров тёмных дел, перекидывающихся деловыми словами на условном жаргоне; тут вы увидите своего рода оригиналов: деловых хлыщей, играющих роль гешефтмахерских сводников; затем примазывающиеся к тёмным делишкам чиновники и титулованные франты. Когда тонул „Петропавловск“, когда сдавался Порт-Артур, когда лились потоки нашей крови в Ляояне, под Мукденом, когда погибал наш флот, когда в Петербурге стреляли в толпы людей, — во все эти моменты горя, стыда, стонов и слёз, тут, в этом святилище брюха, сияли наглость те же меднолобые лица, пились те же бутылки шампанского, звенели те же денежные речи, и эта специфическая наглость царила, как всегда, весёлая и презрительная ко всему, что не пахло наживою в темноте или наверняка…» [16]
Капиталистический строй, спустивший с цепи демократическую массу, на место всех иных ценностей установивший культ рубля, по самой своей природе не может дать иных результатов. Решает «количество» — количество голосов, количество денег, — а «качество» вынуждено умалиться. Ибо массовое общество, приводящее к всеобщему нивелированию, знает лишь один критерий социальной дифференциации — количество: в политике распределение ролей зависит от количества голосов, в экономике — от количества денег. «Такова наша эпоха: дело в массе — масса призвана к восхождению, а личность к нисхождению… Качество перестаёт играть роль, всю силу отдают количеству», — с горечью заключал Мещерский [17].
Социальные последствия буржуазно-демократического прогресса, перевернувшего социальную пирамиду с ног на голову, приводят к тому, что культурное и ответственное меньшинство затирается в полуживотной демократической массе: «Подобно раскатам грома, — писал в „Гражданине“ В.В.Ярмонкин, — по временам, по всей Европе и Америке, раздаётся крик — „дай и мне“, — изрыгаемый многомиллионно-головой гидрой, из ста голов которой 80 представляют собою полное ничтожество (демократию), 15 — сознательно и умело стремящихся к захвату материальных благ (буржуазию) и только 5, стремящихся к духовной жизни и духовным идеалам (новую аристократию — аристократию духа). Что же могут представлять собою эти 5 голов, эта аристократия духа, пред всеобъемлющей силой остальных? Они совершенно теряются в числе 95 остальных голов…» [18]
При власти толпы естественно происходит процесс «постепенного понижения вдохновений, талантов и нравственного мировоззрения. Подобного рода понижение могло случиться только на основании экономического закона спроса и предложения», — подчёркивал «Гражданин» [19].
Это понижение талантов, измельчание личности, засилье посредственности в «Гражданине» связывали непосредственно с наступлением капитализма и индустриализма. «В ту пору, — писал Колышко, — когда машина и капитал не затмевали ещё свойств человеческой личности, не порабощали могущества духа, когда в борьбе за существование, за славу, за счастье выигрывали сильнейшие и умнейшие, а не ловчайшие, — эта масса в ту пору и впрямь была пехотой человечества; она покорно маршировала позади людей, выдающихся своей отвагой, умом, талантом, силой единой идеи. Но теперь она идёт впереди их и вовсе не расположена служить тестом в их руках…»
«Машина и капитал» сделали последних первыми и первых последними. Деньги уровняли талант и бездарность, благородство и подлость; аристократия крови и аристократия духа принуждены были стушеваться под их натиском. На место прежней аристократии пришла торжествующая буржуазная посредственность и самодовольная бездарность. Её представителями «кишат наши министерства, железные дороги, банки, правления, заводы и фабрики… этот директор департамента, это председатель правления, банкир, заводчик, деревенский кулак — всё это… бесконечная шеренга людей всех сословий и состояний, плотно жмущихся друг другу в затылок: каждый следит за тем лишь, кто выше, сильнее его. Их сила — в солидарности, в компактности, в этом общем стремлении в одну сторону — к деньгам и власти. Их сила также — в машине, в капитале, нивелировавших все личные свойства людей. Но их слабость — в бездарности, а главное в том, что нет предела их эгоизму: наступит минута, — предсказывал Колышко, — когда они перегрызутся и половина их погибнет…» [20]
В «борьбе за жизнь» побеждает не личность с её сложной духовной организацией и внутренними противоречиями, а человек-машина, движимый исключительно рациональными и утилитарными мотивами («рационалистический сукин сын», по выражению К.Н.Леонтьева [21]). Отчуждение личности у такого человека достигает своего максимума. «Современный нормальный человек, — писал Колышко, — в противоположность ненормальному, обладает мозгами и сердцем, лишёнными всякой сентиментальности; в мозгу у него всё распланировано и расставлено, как в деловом кабинете, а в сердце всё подстрижено и подчищено, как в жидком, на песке разбитом, французском парке. Он прежде всего отрицает науку ради науки, труд ради труда, чувство ради чувства, мысль ради мысли. Он учится, чтобы приобрести знания; он трудится, чтобы приобрести деньги и положение; он чувствует, чтобы приобрести наслаждение; он, наконец, мыслит, чтобы приобрести удачную мысль. Он и живёт, чтобы приобрести некролог, обогатить детей, жену. Словом, у такого человека всякому проявлению его жизни предшествует сознательный импульс, и этот импульс решительно во всём можно озаглавить: умножить, приобрести!..» [22]
Проблема «быть или иметь?», чутко уловленная публицистом «Гражданина» как специфическая проблема буржуазной личности, весь XX век не переставала приковывать к себе внимание философов и психологов [23], подтверждая тем самым верность и точность диагноза, поставленного на исходе века XIX русскими консерваторами.
Таким образом, две главные основы буржуазного общества — рыночное капиталистическое хозяйство и политическая демократия — ответственны за кризис морали и культуры современного человечества. «Жизнь Америки, — утверждал один из ярких публицистов „Гражданина“ Ярмонкин, — представляет собою лучший пример того, до какой степени может дойти проявление животных требований человека как в индивидуальной, так и в общественной его жизни, если тому способствует политический строй государства, т. е. если массе народа, не стоящей на высоте образования и развития данного века, будет предоставлено самоуправление… В построении одних материальных расчётов получится Вавилонская башня, а с нею и Вавилонское столпотворение. Если такого рода результат есть идеал прогрессистов новейшей школы, то пусть они возрадуются, взглянув на жизнь Америки. Торговля, торговля и торговля, business и business: вот всё, что видишь с утра до вечера в Нью-Йорке…» [24]
В силу этого Соединённые Штаты Америки представлялись публицистам «Гражданина» средоточием капиталистического духа, а следовательно, и центром разложения, истощающим болезнетворные миазмы [25]. С неподдельным ужасом писал Ярмонкин о том, что «во главе человечества начала появляться Америка, эта „торжествующая свинья“, которая для показания своего умственного величия начала обращать церкви в увеселительные места и кабаки» [26].
В «Гражданине» нередко появлялись статьи о США, могущие посоперничать с материалами советской печати под рубриками «Их нравы» или «В мире чистогана». Таковы, например, «Письма из страны свободы и доллара», подписанные псевдонимом «Зритель» (NN 77, 79, 93, 99 за 1897 г.). В ряде бытовых зарисовок безымянный автор попытался показать истинное неприглядное лицо США, «мнящих себя самой цивилизованной нацией в мире» и кичащихся своей «свободой». На деле Америку захлёстывает вал уголовного террора: статистика свидетельствует, что количество убийств и тяжких преступлений в Штатах в несколько раз превышает их уровень в странах Европы и в России. Популярные развлечения (бокс, американский футбол) так же жестоки и бесчеловечны, как и американская повседневность, для которой обыденным является газетное объявление о продаже себя в рабство умирающего с голода отчаявшегося безработного. История такого «белого раба», рассказанная Зрителем в «Гражданине», живо напоминает героев знаменитого очерка М. Горького «Город Жёлтого Дьявола».
Причина нравственного упадка и дегуманизации общественных отношений состоит именно в том, что «в Америке живут под девизом: всё для денег, ничего для человека!» За океаном восторжествовал буржуазный образ жизни в его чистом виде, а американцы представляют «людей, у которых душа есть телесная смесь мозгов, брюха и кармана, слитых в одно существо». И если России пока ещё является «государством, где, кроме денег, уважается и личность, и где личность имеет известные права на заботливость о себе», то это единственно «в силу уцелевших ещё преданий патриархальности» [27].
Принцип количества, воплотившийся в рыночных механизмах в тех странах, где главенствует буржуазия, позволил им добиться материального процветания. Но это не должно вводить в искушение остальных. «Свет, — писал Мещерский, — переполнен примеров жизненной удачи европейских людей и ассоциаций, которые резко отличаются от общего нормального, так сказать, типа блеском своих успехов и цинизмом в добывании этих успехов посредством подчинения всех принципов и преданий старого мира культу наживы; но разве из этого, — восклицал князь, — может следовать вывод к необходимости признавать этот культ денег режимом, конкурирующим с тем, который искони зиждется на принципе владычества духовного мира над реальным?»
Разумеется, нет. Беспринципный и ловкий мошенник, сорвавший куш и счастливо вывернувшийся из-под уголовного суда, не может служить нравственным ориентиром. «Совершенно такое же рассуждение следует, — продолжал Мещерский, — прилагать к оценке успехов американской республики. Надо констатировать её успех, её материальные силы, её физическое благоденствие, но считать её мир… как бы за образец для подражания народу в его стремлениях к благополучию нельзя, мне кажется, без поругания всего, что у нас, например, чтится и святится, как основы духовно-нравственного государственного строя» [28].
Поддаться обаянию материального изобилия означало бы, с точки зрения князя, променять первородство на чечевичную похлёбку. К тому же, великолепие «страны свободы и доллара» мнимое и фальшивое, а за её блестящим фасадом скрыто грязное исподнее: «Не надо забывать, что в Америке, при её колоссальных размерах физической силы, нет почти совести человека, которая не была бы во всякое время подкуплена. Всё — печать, общественное мнение, суд, полиция, выборы — существует только для богатого. Для бедного, пока он беден, нет государства, — таков лозунг Америки!..» [29]
Однако даже материальное благополучие не приносит счастья человеку буржуазного общества. «Нормальный человек 18 века, — писал Колышко, — если он был обеспечен в своих физических потребностях, не метался как угорелый и не отступал от своего миросозерцания иначе как под давлением великой идеи и сильной воли. Современный нормальный человек, даже сытый и жирный — вечно в движении, вечно в погоне за чем-нибудь, а мировоззрение его с каждым поворотом фортуны меняется, как калейдоскоп» [30]. Это явление закономерно, ведь человек традиционного общества, живший в условиях натурального аграрного хозяйства с замкнутым циклом производства и потребления, легко находил гармонию своих желаний и способов их осуществления. Натуральное хозяйство обуславливало возможность каждому самостоятельно «удовлетворять всем своим потребностям», что, как убедительно показал Г. И.Успенский в очерке «Трудами рук своих», давало крестьянину ощущение полноты и цельности своего бытия, позволяло «жить свято» [31].
Капиталистическое хозяйство, напротив, исключает состояние равновесия. Необходимость получения прибыли вынуждает его к постоянной экспансии вовне, к захвату новых рынков и ресурсов. Конкурентная гонка ещё усиливает эту тенденцию. В результате выходит, что «всё, что делает счастливым современного человека, лежит вне его личности: специальные науки, которых он нахватался вчера, сегодня могут оказаться недостаточными; капитал может погибнуть от случайности; положение, сан, чин — от каприза начальства. То счастливое равновесие между мечтой и действительностью, которое носил в себе нормальный человек прошлого века, далеко отлетело от современников наших: их счастье меряется не покоем, а движением (вперёд) и равновесие ищется не между душой и телом, а между потребностями тела и бюджетом» [32].
Чем комфортнее и безопаснее становится жизнь человека, тем болезненнее терзает его душу невротический страх: «Человечество, создавшее пар, электричество, открывшее микроба и застраховавшее себя, казалось, от гнева Божеского и человеческого, в безумном страхе мечется от возможности умереть, обеднеть». Причем «болезнь эта, бич этот, тем страшнее и неотвратимее, что его питает и распространяет наша цивилизация, наша развитость». Выход из этих социокультурных противоречий капиталистического общества виделся только один: «Для борьбы со страхом надо обрезать телеграфные проволоки, закрыть биржи, парламенты, газеты, остановить фабрики и заводы, взорвать железные пути, словом — отодвинуться на сто лет назад, глядеть почаще на небо и больше презирать землю» [33].
Расставание с этими мнимыми благами научно-технического прогресса не должно огорчать. Ведь «наука с прогрессом материальным не несёт улучшения нравов». Ибо «причины зла нравственного свойства, а наука бессильна против нравственного зла. Она может раздробить скалу, сплющить глыбу металла, но смягчить жёсткое, чёрствое сердце ей не дано. Все её громкие изобретения — слава нашего века — мелки по своему внутреннему назначению, ничтожны по целям, которым они служат. Для того чтобы проповедовать братство народов или права человека, ни апостолы, ни философы не нуждались в телеграфе; миллионы его проволок служат по преимуществу биржевой плутне и газетной болтовне о политической игре нравственных лилипутов» [34].
В конечном итоге, привносимые буржуазией в духовную жизнь общества рационализм, практицизм и утилитаризм оказывают разрушительное воздействие на подлинные ценности, не имеющие денежного эквивалента. Подобно тому, как безудержное выкачивание природных богатств (земли, лесов, недр), создававшихся миллионы лет, истощает планету, хищническая эксплуатация морально-нравственных ресурсов, накопленных в эпоху преобладания «религии долга», внушавшей идеалы трудолюбия, честности, ответственности перед Богом и людьми, оставляет после себя «выжженную землю» в человеческих душах. Американский экономист, нобелевский лауреат Й. Шумпетер одним из первых указал на то, что успешная жизнедеятельность капитализма осуществляется за счёт эксплуатирования духовного потенциала социальных структур традиционного общества, которые сам же капитализм в слепой ярости превращает в развалины, видя в них помеху эмансипации и прогрессу. По мнению Шумпетера, капитализм унаследовал от предшествующих формаций послушную и нетребовательную рабочую силу, воспитанную в патриархальных понятиях. С другой стороны, сам предпринимательский класс, вышедший из лона феодализма, видел в своей хозяйственной деятельности не источник обогащения, а религиозный долг. И, наконец, политический класс феодальной эпохи, носитель рыцарских, аристократических традиций, чуждый торгашеству и обладавший богатейшим опытом управления, в течение веков ограждал нарождавшуюся буржуазию от её собственных самоубийственных инстинктов слепой и ненасытной алчности [35]. Этот социокультурный задел обеспечил то накопление капитала, которое сделало возможным стремительный рост мировой экономики в XIX столетии. Однако истощение этого потенциала, который в XX веке пополнялся за счёт втягивания в капиталистическое хозяйство всё новых традиционных обществ Востока и Юга, ставит человечество перед глобальным кризисом.
Современный российский философ А.С.Панарин утверждал, что капиталистическая эксплуатация, тайну которой Маркс усматривал в неоплаченном труде пролетариев, заключается в присвоении заложенной традиционным религиозно-нравственным воспитанием способности человека к «дарению», т. е. способности отдавать больше, чем получать. Именно «дарение» в самых разнообразных формах, а не эквивалентный рыночный обмен и рациональный расчёт прибылей и издержек лежит в основе социальных взаимосвязей докапиталистических формаций. Окончательная рационализация и рыночная калькуляция человеческих отношений, иссякание иррациональной готовности к бескорыстному дарению и служению грозит самому капиталистическому обществу распадением и гибелью [36].
То, что прочность духовно-нравственных устоев составляет огромную производительную силу и один из решающих факторов экономического роста, было очевидно и для российских консерваторов второй половины XIX в. Князь Мещерский ещё в 1873 г. писал: «Старое поколение московского купечества было необразованно — это правда, но зато оно трудилось и трудится в поте лица! Оно религиозно, оно много делает (как бы об этом ни говорили) добрых дел, оно честно, оно дельно и в нём есть русские живые и святые струны; молодое — нисколько не образованнее, трудится плохо, ни в кого и ни во что не верует, никому добра не делает и не желает, пускается в какие угодно сделки, не отличая честных от бесчестных, — и настолько же русское, насколько русские французы-парикмахеры на Кузнецком мосту…» [37]
Проблема нравственного оскудения как причины политической и экономической неэффективности, социальной и даже умственной деградации и в дальнейшем являлась одной из центральных в публицистике Мещерского. Анализируя процесс знаменитого афериста Струсберга, обвиняемого в мошенничествах, повлекших банкротство Московского коммерческого ссудного банка (1875), князь указывал: «В том-то вся и беда, что дело московского банка не есть грустный казус, одиноко случившийся, а есть одно из тысячи проявлений изуродованного ложным прогрессом общества, одно из тысячи доказательств того, что общество — с прогрессом в его основе, но с прогрессом без старых преданий о чести и нравственности — жить и стоять не может» [38].
И до тех пор, пока эти элементарные «предания о чести и нравственности» не утвердятся в качестве закона общественной жизни, любые реформы будут приводить лишь к ещё большему хаосу и регрессу. Забвение этих аксиом привело к тому, что жизнедеятельность важнейших институтов в пореформенной России до предела извращена и напоминает театр абсурда: «Семья не уважает школу, школа не уважает семьи, чиновник не уважает церковь, дворянство плюёт на дворянство; крестьянам прежде дают самоуправление, какого по своей свободе не имеют и граждане Америки, а потом тот же народ хотят принуждать ходить в школу; земство хочет вводить обязательное образование для народа, а само не знает: нужно ли или не нужно начинать с закона Божия; духовные семинарии должны воспитывать священников, а поставляют нигилистов; учреждения, как банки и железные дороги, должны служить для поощрения промышленности и торговли, а между тем служат только для обогащения своих акционеров и для притеснения тех, на пользу которых они учреждаются, и так до бесконечности, — везде и всё верх дном» [39]. Для Мещерского было очевидно, что «в промышленности насколько необходим кредит денежный, настолько же, если не больше, и кредит нравственный» [40].
Развитие мысли о решающем значении нравственных ценностей, культурного потенциала и для экономического преуспевания приводит одного из сотрудников Мещерского В.В.Ярмонкина к формулировке понятия «духовного капитала» как важнейшей политэкономической категории. Основного носителя этого ресурса он, разумеется, видел в поместном дворянстве. «Если даже, с точки зрения материальной, крестьян необходимо оберегать как капитал, с которого государство получает проценты в виде податей, то нужно внедрить в своё сознание, что дворяне тоже капитал. Но капитал духовный, который неизмеримо более приносит процентов, нежели капитал материальный, — писал он. — То, что дал для России один Пушкин, того не дали своей деятельностью десятки миллионеров» [41].
Этот «духовный капитал», накопленный в дворянских усадьбах был бездумно распылен реформаторами 1860-х гг. «И что же? — восклицал Ярмонкин. — Что теперь Россия перед той Россией, которая была до 60-х годов? Это нищий в экономическом отношении; это — нищий в духовном отношении; это — полуобразованный дикарь… Если указать на увеличившуюся производительность и на миллионы оборотов, то всё это находится в руках евреев, немцев, англичан, французов, но не у русских. Русские — дворяне и крестьяне. И те, и другие — нищие». Даже нынешние капиталы русского купечества, по мнению Ярмонкина, не могут идти ни в какое сравнение «богатством прежнего купечества» в «доброе старое время». Да и «не в цифрах и не в бумаге сила», а в людях, в их «духовном», человеческом капитале [42]. А вот люди-то как раз измельчали и испакостились в пореформенные десятилетия. «Современная народная среда центральной России, — писал „духовный сын“ Мещерского И.И.Колышко, — выродилась в какую-то однородно-спекшуюся массу безличных, безвольных, беспринципных и даже безбожных людишек, похожих на комаров, рождающихся и умирающих в болотах. Как комары эти, они живут стаями, кружатся все на одном и том же месте, сталкиваются, опрокидываются, жалобно жужжат, пребольно кусаются и стаями накидываются на всё, что имеет живую, теплую кровь, могущую продлить на часы их жалкое, бесцельное и бесполезное существование» [43].
Проблема оскудения «социального капитала» озаботила сегодня даже энтузиастов рыночной свободы и певцов окончательной победы капитализма во всемирном масштабе. И они осознали, что традиционные, докапиталистические ценности общинности, семейственности, солидарности, бескорыстной взаимопомощи и доверия являются важнейшим условием экономического процветания, а их отсутствие оборачивается громадными издержками для общества, вынужденного нести накладные расходы на содержание надзорных, контрольных, судебных и картельных органов, не считая убытков из-за отказа людей от деловой активности — слишком рискованной в обществе, где нет доверия. Вместо пропаганды благотворных последствий беспощадной конкурентной борьбы, в западной экономической и социологической литературе всё больше говорится о необходимости «одухотворения экономической жизни». При этом признаётся, что традиционные мировые религии являются основным источником «морального капитала», а «широкая секуляризация общества приводит к ощутимому упадку навыков социализированности». Попытки организовать общество согласно утопии Адама Смита как «торговый союз» на основе рационально понятой личной выгоды заканчиваются саморазрушением, а крайний индивидуализм, культивируемый на Западе в течение столетий в качестве главной либеральной ценности, как выяснилось, гораздо вернее ведёт на социальное дно, нежели к экономическому успеху. Наиболее индивидуализированным и атомизированным в современном капиталистическом обществе оказывается именно люмпен-класс, поскольку неспособность к «спонтанной социализированности» обратно пропорциональна материальному благосостоянию.
Однако, воздавая должное «социальному капиталу», признавая его религиозной и семейно-патриархальное происхождение, западные интеллектуалы всё-таки не могут преодолеть свои буржуазные комплексы: для них «доверие и подобные ему вещи, такие как преданность или правдивость, — это товар, у него есть реальная экономическая и практическая ценность; он повышает эффективность системы в целом, позволяет вам производить больше благ или чего-то другого, что вы считаете ценностью». Плохо только одно: «к сожалению, это не тот товар, который можно легко купить» [44]. А вот если бы можно было бы им отовариваться в любом супермаркете, — вот это было бы здорово…
Вытравливание традиционных этических представлений приводит к господству в сердцах людей стяжательских инстинктов, морали успеха и социал-дарвинистской идеологии «борьбы за существование» и «естественного отбора», которые неизбежно разделяют общество на преуспевшее меньшинство и отверженное, отлучённое от благ прогресса большинство. Поэтому поддержание существования этой неравновесной, паразитарной системы становится немыслимым без циничной манипуляции сознанием масс. Те тенденции в развитии капиталистического строя, которые в XX веке привели к формированию на Западе «общества спектакля» [45], заменившего реальные материальные и духовные блага разнообразными «симулякрами» [46], обнаружили себя ещё в XIX столетии. Антикапиталистическая ментальность консерваторов чутко отреагировала на эти тенденции. Так, Колышко, разоблачая буржуазную культуру суррогатов, писал: «Иллюзия сочинена на Западе, где ложь зарегистрирована в число общественных учреждений… Иллюзию сочинили, понятно, французы, сочинили её вместе с канканом, опереткой и фальшивыми формами тела. Иллюзия — не ложь, но и не правда: это и то и другое, вместе скомбинированное так, чтобы ложью прикрыть правду. В умелых руках выдумка эта дала прекрасные результаты и нашла себе сбыт повсюду. Иллюзия счастья, иллюзия любви, иллюзия величия заменили с успехом и счастье, и любовь, и величие, как поддельное масло, молоко, яйца — подлинные деревенские продукты. Что поделаешь! Людей разводится на земле всё больше, всем хочется вкусить от этих продуктов, а их, как на зло, в мире не прибавляется ни на йоту. Иллюзия — самый пахучий цветок лжи, но ядом его отравляются только те, кто их носит. Отрава эта действует медленно, и никто ещё на неё не жаловался…» [47]
Конечно, до голливудской «фабрики грёз», одурманивающей сознание современного человека, предстоял ещё дальний путь, но первую веху, предупреждающую об опасности на этом пути, поставили именно консерваторы, не загипнотизированные успехами промышленно-капиталистической цивилизации.
Происходящие на их глазах процессы не стихийны и не случайны, считали консерваторы. Именно капитал сознательно и целенаправленно распространяет «разврат мысли и души». «Преследуя свои антихристианские цели, — писал Ярмонкин, — капитал пустил ещё одно убийственное средство. Он стал не только отвечать на потребности, но стал их вызывать… Появились в производстве всевозможные излишества, заманивающие и завлекающие работника, растравляющие его желания, заставляющие его работать сверх сил и совершенно уничтожающий для него всякий досуг. Этим воистину адским средством капитал обратил человека в совершеннейший механизм и, что называется, вырвал из этого механизма его душу» [48].
Развивая эту тему, Ярмонкин формулировал даже особый закон, объясняющий взаимосвязь политэкономии капитализма и социокультурных его проявлений: «Спрос не руководит производством, а напротив, производство вызывает спрос. Вследствие этого являются совершенно ненужные потребности, и вследствие этого же потребности почти каждого человека превышают для него возможность их удовлетворения. Отсюда начинается ужасное течение материализма, заполняющее ум и сердце человека, т. е. вечная погоня за наживой». Не в силах устоять перед потребительскими соблазнами, человек «неминуемо начинает жить выше своих средств. Превышение расхода над приходом даёт в результате долги и вечное стремление вырвать от человеческого общества с его трудовой деятельностью как можно больше денежных средств. Поучается гоньба одного за другим и человек уже не имеет досуга и спокойствия, т. е. именно того, что и могло делать его человеком. Так, окутанный сферой материализма, человек теряет свой образ, созданный по образу и подобию Божьему, теряет свой духовный облик и обращается в простой механизм».
Всё это недвусмысленно указывает на виновника происходящих процессов: «Превышение предложения над спросом, со всеми указанными последствиями такого аномального явления, получилось вследствие развития капитализма, жаждущего оборота и процентов» [49].
Между тем, обороты и проценты, и вообще количественные показатели экономического роста, выражаемые в денежных суммах, крайне обманчивы. Они, полагал Мещерский, превращают живых людей, народы, государства в рядки цифр в бухгалтерской книге. «Вот тот громадный реальный мир, выражаемый цифрами, и где каждая цифра выражает деньги, который называется Россиею, а все остальное иллюзии, — говорят мне великие умы века сего», — с горечью писал князь о современных ему экономистах. Эти «великие умы» твердят, «что Россия растёт не по дням, а по часам, и что бюджет её за 30 лет удесятерился, что армия её — 2 миллиона штыков, что железные дороги растут и множатся, что школы множатся тысячами, что в университетах стены валятся от наплыва жаждущих науки, что фабрики и заводы создают многомиллионные богатства».
Однако стоит лишь только от бравурной музыки цифр обратиться к действительной жизни, присмотреться к духовно-нравственному состоянию общества, тотчас обнаружится глубокий социокультурный кризис, чреватый ужасными катаклизмами. Учитывая, что эти опасения высказывались Мещерским в 1897 г., в год введения золотой валюты, в самый разгар промышленного бума, когда будущее представлялось многим современникам безоблачным и оптимистическим, нельзя не отдать должное прозорливости князя. Причины «духовного растления» Мещерский усматривал в разрыве с историческими традициями, «преданиями», в поклонении золотому тельцу, «духу века сего» и его жрецам: «Московский фабрикант, петербургский банкир, иностранный спекулянт — вот, что называет нынешний дух века силами и гениями эпохи, вот, кому кланяются прогрессисты и интеллигенты». Последние хотят «величие России создавать из чудес материи, из чугуна и из золота, из купцов и банкиров, из эксплуататоров и спекулянтов», а «мир преданий», подвергают, «как ненужное, забвению и пренебрежению» [50].
Рука об руку интеллигент и буржуазный делец работают над разрушением Старого порядка, нанося наиболее жестокие удары по его главной консервативной опоре — поместному дворянству: «Кулак относительно русского человека в материальном отношении, — писал князь, — совершенно то же, что интеллигент в умственном отношении. И противник у обоих один и тот же: русский земельный дворянин» [51].
В пореформенную эпоху поместное дворянство заметно сдало свои позиции и в «материальном», и в «умственном» отношении. Однако это умаление роли дворянства — главного хранителя традиций — обернулось, по мнению Мещерского, невосполнимыми социокультурными потерями. «Оглянитесь назад, — предлагал Мещерский, — и вы заметите, что с умиранием предания дворянства стали повсюду — и вне дворянства — умирать предания семейной жизни, с её авторитетами и с её дисциплиною; вы заметите, что с замиранием дворянства стало замирать предание товарищества в школе и в полках; вы заметите, что с умиранием дворянства стало вымирать предание всех видов чести, начиная с служебной и кончая офицерской; вы заметите, что с замиранием предания дворянства — стало слабеть предание патриотизма, предание монархизма и, наконец, предание религии, и, рядом с этим, стали расти и усиливаться все инстинкты эгоизма, нигилизма, либерализма, беспринципности и безверия».
Может показаться, говорил Мещерский, что «всё это убого: предания, принципы, идеалы, преданность, любовь… в сравнении с паром, с банком, с чугуном и с золотом, двигающими Россию в какую-то никому неизвестную даль вперёд», но князь был убеждён «в том, что только тогда и пар, и банк, и чугун, и золото, и банкир, и фабрикант будут действительно производительны и плодотворны для России, когда все они подчинятся духовной мощи всех воскрешённых преданий русской истории и русской жизни». Поэтому единственное спасение от «варварства» массового общества «может заключаться только в дружном объединении всех честных консерваторов для воскресения культа преданий, из которых предание дворянства есть главное» [52].
Наложить узду на буржуазную «многомиллионно-головую гидру» может только дисциплина неограниченной власти, которой одной под силу спасти культуру, «духовные идеалы» человечества от одичания и «нового варварства». Краеугольным камнем традиционного социального порядка, с точки зрения «Гражданина», могло служить лишь дворянское сословие, ибо именно оно выступало носителем наиболее ценных «преданий русской истории» и заветов патриархальности, являлось источником образцов подлинной культуры и традиций аристократизма, способных «облагородить» культурное пространство современности. Поэтому судьба дворянства вызывала наибольшую озабоченность у Мещерского и его единомышленников.
[2] <Серенький>. Маленькие мысли. CLXII. Откуда зло народное // Гражданин. 1901. 4 февраля. N 10. С. 4.
[3] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 2. СПб., 1876. С. XXXV.
[4] Там же. С. XXXVII.
[5] Вебер Макс. Избранные произведения. М., 1990. С. 315.
[6] Мещерский В.П. Два вопроса // Гражданин. 1897. 30 января. N 9. С. 3.
[7] Из записок отсталого человека. Консерваторы и либералы // Гражданин. 1885. 3 февраля. N 10. С. 6.
[8] Мещерский В.П. Предания и прогресс // Гражданин. 1897. 6 июля. N 52. С. 3.
[9] См.: Ортега-и-Гассет Хосе. Восстание масс // Его же. «Дегуманизация искусства» и другие работы. Эссе о литературе и искусстве. М., 1991. С. 40−228.
[10] Мещерский В.П. Дневник, 15 февраля // Гражданин. 1894. 16 февраля. N 47. С. 3.
[11] Из записок отсталого человека. Консерваторы и либералы // Гражданин. 1885. 3 февраля. N 10. С. 6.
[12] Там же. С. 6−7.
[13] <Н.Б-в>. С этого берега // Гражданин. 1885. 6 января. N 2. С. 3.
[14] Там же.
[15] <Икс>. Речи консерватора // Гражданин. 1905. 8 сентября. N 71. С. 1−2.
[16] Мещерский В.П. Речи консерватора // Гражданин. 1905. 8 сентября. N 71. С. 1−2.
К типу буржуазного дельца Мещерский испытывал едва ли не физическое отвращение. Наблюдая контингент посетителей в ресторане Кюба, он обнаружил, что «открыл Америку». «И в самом деле, — писал он в своём „Дневнике“, — большинство фигур было не русские, не евреи, не французы, не немцы, а американцы по фигурам, по типам, по движениям… Рожи совсем для меня новые, всевозможных дельцов, с какими-то высохшими носами, бегающими и юркими глазами, с деланными улыбками, с пергаментными кожами, с яркими костюмами и т. д. Второй раз, — заключил князь, — завтракать не пойду, ибо нахожу, что эти американские типы грюндеров действуют ослабляюще на аппетит…» (Мещерский В.П. Дневник, 16 июня // Гражданин. 1901. 21 июня. N 46. С. 17).
[17] Мещерский В.П. Дневник, 15 февраля // Гражданин. 1894. 16 февраля. N 47. С. 3.
[18] <Ярмонкин В.В.>. Основы неограниченной монархии // Гражданин. 1896. 21 ноября. N 87. С. 6.
[19] <Ярмонкин В.В.>. Основы неограниченной монархии // Гражданин. 1896. 5 декабря. N 91. С. 9.
[20] <Серенький>. Маленькие мысли. LXLV. О людях нормальных и ненормальных // Гражданин. 1899. 14 марта. N 20. С. 3−4.
[21] Леонтьев — И.И.Фуделю, 6 июля 1888 г. // К.Н.Леонтьев: pro et contra. Кн. 1. СПб., 1995. С. 452.
[22] <Серенький>. Маленькие мысли. LXLV. О людях нормальных и ненормальных // Гражданин. 1899. 14 марта. N 20. С. 4.
[23] Упомянём лишь классическую работу Эриха Фромма «Иметь или быть?» (М., 1990).
[24] <Ярмонкин В.В.>. Основы неограниченной монархии // Гражданин. 1896. 19 декабря. N 95. С. 10.
[25] «Родом ненависти к этой все-Америке», этой роскошной витрине достижений капиталистического прогресса, «пылало сердце» К.Н.Леонтьева (Леонтьев К.Н. Избранные письма (1854−1891). СПб., 1993. С. 472−473).
[26] Ярмонкин В.В. Письма идеалиста. Первая серия. СПб., 1902. С. 37.
[27] Мещерский В.П. Дневник, 23 мая // Гражданин. 1893. 24 мая. N 140. С. 4.
[28] <Икс>. Речи консерватора. Об Америке // Гражданин. 1898. 26 апреля. N 32. С. 8.
[29] <Икс>. Речи консерватора. Об Америке // Гражданин. 1898. 26 апреля. N 32. С. 8.
К типу американизированного буржуазного дельца Мещерский испытывал едва ли не физическое отвращение. Наблюдая контингент посетителей ресторана Кюба в Петербурге, он обнаружил, что «открыл Америку». «И в самом деле, — писал он в своём „Дневнике“, — большинство фигур было не русские, не евреи, не французы, не немцы, а американцы по фигурам, по типам, по движениям… Рожи совсем для меня новые, всевозможных дельцов, с какими-то высохшими носами, бегающими и юркими глазами, с деланными улыбками, с пергаментными кожами, с яркими костюмами и т. д. Второй раз, — заключил князь, — завтракать не пойду, ибо нахожу, что эти американские типы грюндеров действуют ослабляюще на аппетит» (Мещерский В.П. Дневник, 16 июня // Гражданин. 1901. 21 июня. N 46. С. 17).
[30] <Серенький>. Маленькие мысли. LXLV. О людях нормальных и ненормальных // Гражданин. 1899. 14 марта. N 20. С. 3.
[31] Успенский Г. И. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1956. С. 166−191.
[32] <Серенький>. Маленькие мысли. LXLV. О людях нормальных и ненормальных // Гражданин. 1899. 14 марта. N 20. С. 3.
[33] <Серенький>. Маленькие мысли. XVII. Страх // Гражданин. 1897. 6 февраля. N 11. С. 5.
Буквально то же самое предлагал Г. И.Успенский для спасения русского крестьянского жизнеустройства, традиционного «русского земледельческого типа»: «Для этого необходимо уничтожить всё, что носит мало-мальски чуждый земледельческому порядку признак: керосиновые лампы, фабрики, выделывающие ситец, железные дороги, телеграфы, кабаки, извозчиков и кабатчиков, даже книги, табак, сигары, папиросы, пиджаки и т. д.» (Успенский Г. И. Власть земли // Собрание сочинений. Т. 5. М., 1956. С. 55).
[34] Петров. Религия и наука // Гражданин. 1897. 30 января. N 8. С. 4.
[35] Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. С. 187−194 (глава «Разрушение защитного слоя»).
[36] См.: Панарин А.С. Православная цивилизация в глобальном мире. М., 2002. С. 77−118.
[37] Мещерский В.П. Письма вольнодумца // Гражданин. 1873. 26 июня. N 26.
[38] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 2. СПб., 1876. С. 166−167.
[39] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 1. СПб., 1876. С. 21.
[40] Дворянское землевладение в связи с земской реформой // Гражданин. 1888. 11 февраля. N 42. С. 1.
[41] Ярмонкин В.В. Письма идеалиста. Первая серия. С. 104.
Пушкина в «Гражданине» считали всецело продуктом дворянской культуры. «Единственный русский народный поэт вышел из высшего русского общества и был болярином, — утверждал Мещерский. — Пушкину не могли простить, что он был в полном смысле слова русский барин, аристократ в настоящем смысле этого слова и никогда от него не повеяло ни либеральным запахом, ни смазными сапогами» (Мещерский В.П. Дневник, 29 января // Гражданин. 1887. 1 февраля. N 10. С. 14).
[42] Там же. С. 88−89.
[43] <Серенький>. Маленькие мысли. CLXII. Откуда зло народное // Гражданин. 1901. 4 февраля. N 10. С. 3.
[44] См.: Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М., 2004. С. 254, 478, 493, 577−589 и др.
[45] Так определил современное буржуазное общество французский философ Ги Дебор (см.: Дебор Г. Э. Общество спектакля. М., 2000).
[46] Центральное понятие социологии Жана Бодрийяра, означающее продукт, лишённый подлинного содержания (потребительной стоимости), представляющий чистый знак социального различения.
[47] <Серенький>. Маленькие мысли. XX. В защиту лжи // Гражданин. 1897. 6 марта. N 18. С. 5.
[48] Ярмонкин В.В. Письма идеалиста. Вторая серия. СПб., 1903. С. 267.
[49] Ярмонкин В.В. Письма идеалиста. 2-е письмо. 3-я серия. СПб., 1904. С. 2.
[50] Мещерский В.П. Предания и прогресс // Гражданин. 1897. 6 июля. N 52. С. 2−3.
[51] Мещерский В.П. Дневник, 23 декабря // Гражданин. 1892. 24 декабря. N 355. С. 3.
[52] Мещерский В.П. Предания и прогресс // Гражданин. 1897. 6 июля. N 52. С. 3.
http://www.voskres.ru/idea/dronov5.htm
