 |
| Вера-Эском | Владимир Григорян | 21.09.2007 |
Это часто мешает трезво оценивать настоящее и может иметь печальные последствия в будущем. Ведь рано или поздно нам вновь придётся вступить в период бедствий. И сможем ли мы тогда выстоять, воображая, что христианство — это сплошная череда побед, пусть даже иногда сопряжённых с мученичеством?.. Подобная наивность совершенно отсутствует в Евангелии, где показано, как мало мужества было даже в учениках Сына Божия. Лишь через разочарование в своих силах и раскаяние они смогли вырасти в апостолов.
По сей день у нас существует убеждение, что революция — это дело рук масонов, иноверцев, инородцев. Это лишь отчасти соответствует действительности. Временное правительство было больше похоже на пену, которая хорошо заметна, но ни на что не влияет. Что до большевиков с их пёстрым национальным составом, то нельзя забывать: эти люди пришли к власти уже после того, как Российская империя оказалась разрушена. Их воцарение стало следствием, а не причиной моральной катастрофы.
А правда настолько горька, что первое желание — вычеркнуть её из памяти. Но есть обстоятельство, которое мешает это сделать. Не догадываясь, как низко мы пали весной 1917 года, невозможно понять, сколько сил потребовалось Русской Церкви, чтобы подняться. Она буквально прошла весь путь святого Петра. От заверений Господа в своей преданности и взмаха мечом до троекратного отречения от Христа. От отречения до покаяния.
От покаяния до подвига.
Накануне
Самоуверенность — вот что положило начало нашим бедствиям. Вера в свои силы достигла в России накануне революции исторического максимума. Общество обожествляло народ и иронизировало над узким слоем государственных деятелей. Даже епископат Русской Церкви в массе своей полагал, что страна стремительно движется к лучшему будущему, а монархия, пожалуй что, лишь мешает.Это мнение заслуживает внимания. Более двухсот лет Церковь пребывала в странном состоянии — государство опекало её, словно промотавшегося помещика. Почти все владения были отняты Екатериной Великой. Вместо этого духовенству выплачивалось из казны содержание, которое трудно было назвать достаточным. Главой Церкви являлся монарх, от имени которого действовал обер-прокурор Синода. Это противоречило всему каноническому строю православия — и с какого-то момента начался ропот. Более того, родилось убеждение, будто Николай Второй не желает вернуть Церкви самостоятельность. Насколько оно основательно?
В конце 1905 года правительство по просьбе Государя предложило архиереям высказать свою точку зрения на то, как жить Церкви дальше. Почти все владыки потребовали реформ, высказали желание восстановить Патриаршество, расширить участие Церкви в общественной жизни страны, восстановить широкое самоуправление приходов и так далее. Двести с лишним лет их ни о чём не спрашивали, но Император Николай Александрович предпочитал строить отношения на иных началах. По его инициативе началась подготовка к Собору, которая выявила значительный радикализм части духовенства. Это убедило Царя, что Русская Церковь пока ещё не созрела для полной самостоятельности. Историк Церкви Поспеловский и многие другие исследователи резко осуждают за это Государя, обвиняя в недальновидности. Они уверяют, что в качестве самостоятельной силы духовенство могло стать опорой для монархии.
Но едва ли это больше чем иллюзия. Возможности для проповеди, просвещения, фактической независимости были громадны. Размах миссионерской и благотворительной деятельности св. Иоанна Кронштадтского вполне это обнаруживает. Освобождение Церкви, восстановление Патриаршества было делом ближайшего будущего, вопросом, решённым ещё в 1905—1906 годах. Император, по сути, ставил одно-единственное условие. Духовенство должно было встать вровень с тем положением, которого оно добивалось.
Но происходило нечто обратное. Одним из самых потрясающих фактов 17-го года оказалась полная неспособность огромной части наших священнослужителей и мирян к трезвой оценке происходящего, какому-то элементарному предвидению будущего. Ещё накануне революции развилось убеждение, что если Церкви выгодней существовать в условиях республиканского строя, значит, этот строй априори является благословенным. И хотя мало кто произносил это вслух, идея была просто разлита в воздухе, отравляя его.
Отречение
На момент февральской революции духовенство оказалось одной из самых революционных сил общества. 26 февраля товарищ (заместитель) обер-прокурора Н.Д.Жевахов предложил председателю Синода митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому) выпустить воззвание к населению — «вразумляющее, грозное предупреждение Церкви, влекущее, в случае ослушания, церковную кару». Митрополит Владимир сыграл видную роль в победе над революцией 1905−1907 гг., но на этот раз поддержать Царя отказался. На следующий день с той же просьбой, что и Жевахов, выступил и обер-прокурор Н.П. Раев, но Синод отклонил и это предложение.Пройдёт совсем немного времени, и большевики, захватив Киев, выведут владыку Владимира из храма на глазах более чем сотни монахов и мирян. Они молча проводят его глазами, не подумав вступиться за архиерея, который отказался протянуть руку помощи Государю и первым из русских иерархов стал жертвой красного террора. Верится, что к январю 1918 года митрополит Владимир, этот глубоко порядочный человек, уже вполне осознал свою вину, что мученический венец был дан ему Богом в знак прощения.
Именно в феврале — марте 17-го Русская Церковь пережила, быть может, самый тяжёлый кризис в своей истории. В последующие десятилетия она не раз шла на какие-то компромиссы и уступки. Но это происходило в условиях невыносимого давления. Во время февральской революции всё было иначе — добровольно. Приведём факт, который вызывает мучительный стыд. Князь Жевахов обратился в конце февраля за поддержкой не только к Синоду, но и к католическому духовенству. Те немедленно откликнулись, выпустив обращение к своей пастве с угрозой отлучить от Св. Таинств каждого, кто примкнёт к революционному движению. И, как отмечал Жевахов, «ни один католик, как было удостоверено впоследствии, не принимал участия в процессиях с красными флагами».
2 марта синодальные архиереи частным образом собрались в покоях Московского митрополита. Было признано необходимым немедленно войти в сношение с исполнительным комитетом Государственной Думы. Таким образом, Синод признал революцию ещё до того, как было получено известие об оставлении Императором Николаем Александровичем престола в пользу брата. И это было лишь начало. Оговоримся, что все, или почти все, члены Синода были достойными людьми. Но какое-то малодушие вдруг овладело ими и отпустило потом не сразу и не всех.
Малый антихрист
«Временному правительству — многая лета!» — возглашалось в иных храмах. Мужики смеялись и над двусмысленностью фразы, и над теми, кто её произносил. А уж «благоверной» новая власть именовалось почти повсеместно, хотя можно было, наверное, обойтись и без фимиама. Но почти всеми делами в Синоде начал заправлять новый обер-прокурор В.Н.Львов. Именно его перу принадлежало обращение Русской Церкви к пастве, начинавшееся словами:«Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ея новом пути». Это послание было охарактеризовано генералом А.И.Деникиным как «санкционировавшее совершившийся переворот». Члены Синода были слишком растеряны, чтобы сопротивляться, да и революции они, скорее, сочувствовали, во всяком случае не понимали ужаса происходящего. Их знакомство с новым обер-прокурором произошло 4 марта. Первым делом Львов с помощью одного из иерархов вынес из зала заседаний Синода царское кресло как символ «цезарепапизма». Это не помешало ему попытаться стать и цезарем и папой в одном лице. За всё время существования Русской Церкви ни одно светское лицо, включая монархов, не обращалось с архиереями так, как этот странный и дикий человек. Он просто отдавал приказы, угрожал и исполнял свои угрозы.
Его личность даже на фоне происходившего в то время вызывает изумление. «Сволочь», «шалый человек», «не вполне нормальный фантазёр» — вот не самые резкие определения в адрес Львова со стороны современников. Даже Керенский, который страдал неврастенией в тяжёлой форме, считал его «вспыльчивым» человеком. В прошлом «шалый человек» был националистом, потом стал масоном, но очень набожным. Несколько лет он мечтал о месте обер-прокурора. Добившись своего благодаря перевороту, он взялся революционизировать Церковь, запугал, а затем разогнал Синод, но в начале лета измучил всех до такой степени, что получил отставку. Это спасло от тирании Поместный Собор, который начался в Москве, но дорого обошлось стране.
Главнокомандующий Корнилов
В августе 17-го Львов решил окончательно спасти Россию. Он внезапно появился в ставке главнокомандующего Лавра Корнилова и, представившись «интимнейшим другом Керенского», спросил, как поведут себя войска в случае нового выступления большевиков. Корнилов заверил, что они поддержат Временное правительство.Затем Львов сообщил генералу, что Керенский уполномочил его выяснить отношение генерала к одному из нижеследующих способов реорганизации власти: 1) Корнилов образует Совет министров без участия Керенского, который возвращается к частной жизни; 2) генерал образует Совет министров с участием Керенского как министра юстиции или на каком-либо ином посту; 3) Временное правительство провозглашает Корнилова как единоличного диктатора. Простодушный генерал выбрал второй вариант.
Уже на следующий день Львов объявился в Петербурге и заявил, что главнокомандующий «уполномочил его…». Керенский впал в бешенство. Львов как «агент Корнилова», а затем и сам главнокомандующий были арестованы; отношения между армией и правительством оказались, по сути, разорваны, что открыло дорогу Ленину и его партии.
Есть мнение, что именно задание большевиков и выполнял «фантазёр», для любителей «масонской версии» здесь также полное раздолье. Но дело, думается, в том, что у этого человека была какая-то особая готовность и способность исполнять веления демонического мира. Причём сам он едва ли это сознавал. После революции оказался в эмиграции, где нищенствовал, так что ГПУ нетрудно было купить его с потрохами. Львов написал книгу на тему: «Советская власть представляет собой национальную силу русского народа…», затем, бросив семью, переехал в СССР. Здесь он стал одним из организаторов «Живой Церкви», то есть второй раз за пять лет попытался уничтожить Русскую Православную Церковь. В 27-м году тщеславный безумец до такой степени надоел своим хозяевам-чекистам, что ненадолго оказался в ссылке. Умер в 1934-м.
«Боже, какой простор…»
Маловероятно, впрочем, будто он мог добиться успеха весной 1917 года без поддержки той части духовенства, которая ринулась в революцию. На местах этот «шалый человек» имел целую армию агентов и сторонников. Например, за увольнение епископа Томского Анатолия (Каменского) высказалось две трети делегатов епархиального съезда — его обвинили, что в прошлом он был активным монархистом. Не помогло даже, что епископ «осознал вину» и вместе с другими пастырями отслужил молебен в честь «Первого Дня женского равноправия» (такое название было присвоено празднику святых жён-мироносиц). Через два дня владыку можно было видеть в числе празднующих Первомай, но репутация «черносотенца» так за ним и сохранилась.Епископ Анатолий был не единственным, кто резко сменил вехи. В Екатеринбурге местный епископ Серафим в своей проповеди назвал революционеров «кучкой безумных бунтарей». Но уже через пару дней он оправдывался в письме перед Синодом, что тогда ещё не знал, «что это была не „кучка бунтарей“ революционеров, а целый ряд лиц, достойных уважения и обессмертивших свои имена совершением подвига, освободившего Россию от целого ряда неумных правителей…»
Оба архиерея были уволены. Таким образом Львов пытался запугать всех «сторонников старого режима». Надо сказать, что их было неного. По оценкам историка Михаила Бабкина, лишь пять-семь процентов архиереев осмелились воспротивиться революции.
По всей стране служились молебны о «борцах, павших за свободу». В Тифлисе о них — «положивших душу за други своя» — печалился экзарх Грузии архиепископ Платон (Рождественский). Он же поспешил оправдать тех, кто попрал клятву, данную в 1613 году Дому Романовых. Народ, по его словам, «почувствовав и сознав свою политическую и гражданскую зрелость, выразил желание взять самодержавие назад».
Ещё дальше зашёл епископ Омский и Павлодарский Сильвестр (Ольшевский). Объявив, что Николая II постиг «суд Божий», он нашёл где-то в «Требнике» молитву «На разрешение связующих себя клятвой» и стал массово освобождать паству от присяги (владыка отойдёт ко Господу три года спустя в омской тюрьме).
Викарий Ставропольской епархии епископ Александровский Михаил (Космодемьянский) в своей пасхальной проповеди сравнил самодержавие с «дьявольскими цепями», которыми была окована вся жизнь граждан России. Но вот путы пали, и началось «всестороннее воскресение».
Красноярский епископ Никон (Бессонов) 10 марта открыто объявил о своих политических убеждениях: «Я полагаю, что в России должна быть Республика». Позже, служа молебны о победе революции, он говорил, что «радуется о совершившемся перевороте», что «о монархе, даже конституционном, у нас и речи быть не может». В том же году он обвенчался с бывшей ученицей подведомственного ему духовного заведения, был лишён сана и возглавил министерство исповеданий украинской рады, чем вызвал негодование духовенства, воспринявшего назначение расстриги как оскорбление. Позже подрабатывал театральным критиком, не гнушался бульварных изданий, подписывая свои рецензии «бывший епископ Никон — Микола Бессонов».
Архиепископ Арсений (Стадницкий) на пастырском собрании в Новгороде объявил: «Двести лет Православная Церковь пребывала в рабстве. Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор!» Пройдёт два года, и этот «простор» владыке придётся исследовать на практике в одной из тюрем.
Рассказывать о том, кто и как приветствовал новую власть, можно очень долго. При этом нужно понимать, что русский епископат был намного консервативнее и белого духовенства, и монашества в целом. Бессмысленно говорить о революционной горячке или испуге отдельных личностей. Русская Церковь добровольно приняла революцию и в первые месяцы не сделала почти ничего, чтобы отрезвить народ. Ни слова протеста не слышалось против ареста Царя — этого первого мирянина. Голосом Церкви стали иерархи и священники, убеждавшие паству, что та должна не скорбеть, а радоваться. Так революционизировались, теряли связь не только с прошлым, но и с настоящим огромные массы людей.
Приведём здесь строки из письма Всероссийскому Церковному Собору от крестьянина Михаила Евфимьевича Никонова из Калязинского уезда Тверской губернии: «Нам думается, что Святейший Синод сделал непоправимую ошибку, что преосвященные пошли навстречу революции… В среде народа — такие речи, что якобы поступком Синода многие здравомыслящие люди введены в заблуждение, а также многие и в среде духовенства… Всё вышеизложенное, что здесь написал, не только моё личное сочинение, но голос православно-русского народа, стомиллионной деревенской России, в среде которого нахожусь я».
Свержение митрополита Макария
Сразу после отречения Государя монахи московского Данилова монастыря изгнали настоятеля и организовали в обители притон с самогоноварением и девицами лёгкого поведения. Информация попала в прессу. По словам корреспондента газеты «Утро России», «повсюду в кельях валяются окурки, на столах бутылки с вином». Поговорить с предводителем бунтовщиков не удалось: иеродиакон Софроний был слишком пьян. Назначенная синодская ревизия полностью подтвердила сообщения прессы. Правда, как пишет историк Михаил Бабкин, со странным выводом: виновным признали изгнанного монахами настоятеля монастыря архимандрита Иоакима, «доброта которого была хуже воровства».Эта история во многом отразила происходящее в Москве. Духовенство Первопрестольной, самое консервативное в стране, позволило кучке церковных мятежников изгнать своего дивного архипастыря — митрополита Макария (Невского). Из «столпов старого режима» первым пострадал митрополит Петроградский Питирим. Он был заключён под арест, где его вынудили подписать прошение об уходе «по собственному желанию». К владыке Макарию подступиться оказалось труднее. Перед тем как занять Московскую кафедру, владыка полвека занимался миссией среди алтайских народов, был человеком выдающихся духовных дарований. «Живой святой» — так называл его московский старец Алексий Мечев, не за прошлые подвиги, а за благодать, которую св. Макарий источал во всякий день.
В первые же дни после переворота обер-прокурор с вооружённой охраной ворвался в комнаты митрополита и, подозвав его к себе жестом руки, начал кричать: «Распутинец! Распутинец!» Потом, пригрозив Петропавловской крепостью, потребовал, чтобы владыка Макарий подписал прошение об увольнении на покой. Владыка написал, но вскоре дезавуировал подпись, как вырванную под угрозой. Клевета, что митрополит Макарий был «ставленником Распутина», между тем, распространялась всё шире. Это было ложью. Получив в Петербурге назначение в Москву, он обнаружил в числе других коротенькую поздравительную телеграмму, подписанную неизвестным ему Григорием Новых. Через какое-то время, принимая посетителей, он обменялся с Распутиным несколькими словами. Это было их первое и последнее свидание. Так как обвинить владыку было решительно не в чем, то взбунтовавшаяся часть московского духовенства и мирян выставила следующий аргумент: «Митрополит Макарий, этот благочестивый и благоговейный пастырь, апостол Алтая и известный миссионер, но „ветхий денми“ старец, положительно не в состоянии быть тем руководителем и вождём, каким должен быть теперь каждый архипастырь». Не в бровь, а в глаз. Стать революционным вождём в рясе владыка был, действительно, не в состоянии. В конце концов, чередуя мытьё и катанье, его удалось отправить в ссылку. «То-то все мы лакеи! — с горечью воскликнул впоследствии Патриарх Тихон, когда однажды зашёл разговор об этой истории. — Веками унижений приучены к покорности! Ну да не все, слава Богу! Скорее бы конец всему этому!»
Последующие годы жизни владыки Макария, сосланного в Угрешский монастырь, были беспрерывным подвигом. Он нёс тяжелейшее молитвенное послушание Господу, много писал, занимался детьми из окрестных селений и местной колонии, которые его обожали. Несколько раз большевики наведывались к владыке с целью грабежа. Глумились над ним, материли, рвали бороду, тыкали в лицо револьвером. Особенно бесило коммунистов то, что старец ведёт полунищенское существование — красть было решительно нечего. Но однажды один из участников разбоя остановил в Москве келейника владыки и сказал: «Вы из Угреши, от митрополита? Передайте ему, что я прошу у него прощения. Мне стыдно вспомнить, как мы с ним обошлись». Когда святому Макарию передали об этом, он перекрестился и сказал: «Слава Богу, совесть заговорила, я давно всё им простил».
В апреле 1957 г. Святейшим Патриархом Алексием Первым была учреждена комиссия, которая вскрыла могилу митрополита Макария. Гроб почти весь разрушился (осталась лишь нижняя доска), а тело и облачения оказались нетленными. Мощи владыки были перенесены в Свято-Троицкую Сергиеву лавру и погребены в нижней части Успенского собора. В 2000 году на Архиерейском Соборе митрополит Макарий был причислен к лику святых. Их свергли с Государем практически одновременно, вместе и прославили.
Сохраняя верность
Среди тех, кто мужественно защищал святого Макария, можно выделить духовенство г. Серпухова, которое возглавлял одних из лучших сынов России и Церкви епископ Арсений (Жадановский). Этот будущий священномученик был человеком очень маленького роста, но огромной отваги.Той весной будущий Патриарх Алексий (Симанский) писал духовнику: «Как мы, однако, „спасая революцию“, идём безнадёжно к гибели и порабощению! Что же делать, раз опыт ясно и наглядно показывает, что мы не можем управляться собственными силами. Нам тяжела была власть родного Царя — Бог посылает нам во владыки царя чужого, который поистине будет править жезлом железным, а мы будем тем, что мы есть на самом деле, — рабами».
Это было верно в целом, но нашлись счастливые исключения. На фоне всеобщего падения резко выделилась громадная фигура епископа Тобольского и Сибирского Гермогена (Долганова). Как и митрополит Владимир, он «пострадал» от старой власти, причём гораздо больше, с верхов был низринут в глушь. Но в первые послереволюционные дни начертал на постановлении епархиального съезда: «Я ни благословляю случившегося переворота, ни праздную мнимой ещё „пасхи“ (вернее же, мучительной Голгофы) нашей многострадальной России и исстрадавшегося душою духовенства и народа, ни лобызаю туманное и „бурное“ лицо „революции“, ни в дружбу и единение с нею не вступаю, ибо ясно ещё не знаю, кто и что она есть сегодня и что она даст нашей Родине, особенно же Церкви Божией, завтра».
4 и 5 марта архиепископ Кишинёвский Анастасий (Грибановский) публично отозвался о Николае II с уважением. В те же дни викарий Вятской епархии епископ Сарапульский и Елабужский Амвросий (Гудко) в переполненном молящимися соборе «восхвалял бывшего Царя, и в особенности его супругу, чем внёс в народ нежелательное возбуждение». Владыка Воронежский Тихон (Никаноров) отказал духовенству города в просьбе устроить в течение дня колокольный звон в знак радости по случаю свержения монархии. В приёмной св. Тихона вплоть до 9 июня висели портреты три месяца как арестованного Императора Николая II, его супруги и императора Александра III. Когда местный исполком снимал портреты, владыка выразил протест против незаконных действий.
5 марта в Петрограде был арестован священник ямской Крестовоздвиженской церкви отец Владимир Гуляев, призвавший народ к покаянию за измену присяге Царю, убийства и грабежи. После литургии в храм ворвалось около 20 солдат под предводительством милиционера. Молитва о Царе вплоть до конца марта и даже до середины апреля 1917 г. возглашалась в отдельных приходах различных епархий и затихала, как правило, лишь после изгнания священника.
Но, быть может, самой выдающейся фигурой того времени можно назвать владыку Пермского Андроника. С любовью отозвавшись в проповеди о низвергнутом Государе, он обратился 4 марта с архипастырским призывом «Ко всем русским православным христианам». В своём послании владыка призвал всех оказывать послушание Временному правительству, ибо другого в тот момент не было, но добавил: «Будем умолять Его Всещедрого, да устроит Сам Он власть и мир на земле нашей, да не оставит Он нас надолго без Царя, как детей без матери….Да поможет Он нам, как триста лет назад нашим предкам, всем единодушно и воодушевлённо получить родного Царя от Него, Всеблагого Промыслителя».
Обер-прокурор потребовал объяснений и отчёта о деятельности Андроника, направленной «на защиту старого режима» и «на восстановление духовенства против нового строя». В ответ владыка напомнил, что лишь Учредительное Собрание вправе решать, быть монархии в России или нет: «До того же времени ни один гражданин не лишён свободы высказываться о всяком образе правления для России; в противном случае излишне будет и Учредительное Собрание, если кто-то уже бесповоротно вырешил вопрос об образе правления в России». Львов в ответ мог лишь исходить от злости. Ему, рабу, вопящему о том, что он сбросил какие-то цепи, возомнившему себя каким-то новым Лютером, чтобы всё кругом реформировать, то есть испортить и изгадить, противостоял человек подлинно свободный, зрелый не только духовно, но и граждански.
Позиция владыки Андроника стала первым вызовом революции, изобличившим её ложь, но в тот момент он был страшно одинок даже у себя в епархии. Вопреки его призыву не праздновать языческий Первомай, праздничные молебны отслужены были во всех храмах Перми. Люди не понимали, что обрекают на гибель не только своего архипастыря, но и Россию.
Патриарх
Утихала вакханалия постепенно. Страна трезвела. Оказались низвергнуты со своих кафедр взбунтовавшимся духовенством многие архиереи. Были изгнаны из храмов мятежными прихожанами сотни, если не тысячи священников. Россия шла к погибели, увлекая за собой Церковь. Нужно было искать точку опоры.Летом созван был, наконец, Всероссийский Собор. Обсуждалось многое, но главным делом первых месяцев было избрание Патриарха. Часть делегатов настаивала, что Церковь должна управляться, так же как и страна, сборищем каких-то почти анонимных личностей, ни за что не несущих ответственности. Но первый, самый сильный приступ либеральной горячки уже прошёл. На многих произвели впечатление слова депутата-крестьянина, произнёсшего: «Нет у нас больше Царя-батюшки, которого мы бы любили. А потому как Синод любить невозможно, мы, крестьяне, хотим, чтобы был Патриарх».
Первым святителем после веков перерыва стал митрополит Тихон. В 1908 году он, будучи в Петербурге, имел свидание с праведным Иоанном Кронштадтским. Батюшка Иоанн был стар, болен и, вопреки этикету, первый закончил беседу следующими словами: «Теперь, владыко, садитесь вы на моё место, а я пойду отдохну». Это пророчество сбылось. В те дни, когда большевики свергли Временное правительство, страна обрела нового апостола. Прошло несколько месяцев, наступило новое лето, когда стало окончательно ясно, что не люди, а Господь совершил этот выбор. Что же произошло?
* * *
«Целованием ли ты предаёшь Сына Человеческого?» — спросил Сын Божий, обращаясь к Иуде. То есть не отступничество от веры, не оставление Сына Божия было вменено в вину предателю, а нечто совсем другое.Никто во все время царствования Императора Николая Александровича не требовал, чтобы русское духовенство исповедовало монархические взгляды. Но уважать человека, который честно правил страной два минувших десятилетия, можно было и не будучи монархистом. Юрист В.М.Руднев, которому Временное правительство поручило произвести дознание о преступлениях низвергнутого Государя, на весь мир заявил: «Я просмотрел все архивы Дворцов, Личную переписку Государя и могу сказать: Император — чист как кристалл». Нет нужды в какой-либо идеологии, чтобы не предавать, не глумиться над тем, во что верил твой народ, не соблазнять малых сих. В феврале — марте 1917 года предан был не просто Царь, а русский человек как таковой, обесценилось само это понятие «человек».
Вот мысли, которые светятся сквозь обращение Патриарха Тихона к России во дни, последовавшие за казнью Государя. Святейший сознательно отказался от того, чтобы это послание было принято Собором. Прекрасно понимал, что большевики этого не простят, и они, действительно, не простили обжигающих слов:
«На днях совершилось ужасное дело: расстрелян бывший Государь Николай Александрович… Исполнительный комитет одобрил это и признал законным. Но наша христианская совесть, руководствуясь Словом Божиим, не может согласиться с этим. Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падёт и на нас, а не только на тех, кто совершил его. Не будем здесь оценивать и судить дела бывшего Государя: беспристрастный суд над Ним принадлежит истории, а Он теперь предстоит перед нелицеприятным судом Божиим, но мы знаем, что Он, отрекаясь от Престола, делал это, имея в виду благо России и из любви к ней. Он мог бы после отречения найти Себе безопасность и сравнительно спокойную жизнь за границей, но не сделал этого, желая страдать вместе с Россией. Он ничего не предпринял для улучшения Своего положения, безропотно покорился судьбе… И вдруг Он приговаривается к расстрелу где-то в глубине России, небольшой кучкой людей, не за какую-то вину, а за то только, что Его будто бы кто-то хотел похитить. Приказ этот приводят в исполнение, и это деяние, уже после расстрела, — одобряется высшей властью. Наша совесть примириться с этим не может, мы должны во всеуслышание заявить об этом, как христиане, как сыны Церкви. Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточат в тюрьму, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это претерпеть…»
Духовенство откликнулось на это молитвами о казнённых. Молились далеко не все, но именно они стали определять лицо Русской Церкви. Впереди был обновленческий раскол, в который ушли тысячи священников и архиереев. Казалось, что дни февраля — марта 17-го вернулись с ещё большим размахом. Но это всего лишь казалось. Изменилась суть происходящего. Теперь уже не разрозненные герои противостояли иудам, а Церковь. Бесчисленные храмы, в том числе самые роскошные соборы Российской империи, в которых служили обновленцы, покидали даже мыши, спасаясь от голода. Люди предпочитали тесниться в церквушках, где всё было настоящим. И даже большевики вынуждены были признать, что проиграли, — вот прообраз грядущей победы над антихристом. Нет, не на идеях стоит Церковь, как бы ни были они хороши, а на совести. Никто не знает толком, что это такое, порой кажется, что ею можно пренебречь, соврав что-нибудь, пригрозив, задобрив. Но вдруг оказывается, что вокруг пустота, а народ Божий ушёл куда-то — за теми, кто не потерял стыда.
