 |
| РПМонитор | Роман Багдасаров | 20.09.2007 |
Армейское начальство бывших советских республик столкнулось с нелегкой задачей выстраивания внесоветского оборонного сознания для вооруженных сил, равно как и остальных граждан своих стран. Совершенно естественным для Украины в этой ситуации стало обращение к истокам автохтонной воинской традиции, к Запорожской Сичи. Славные подвиги низового казачества, удаль и презрение к смерти сичевиков дадут фору истории национальной гвардии любой европейской державы. Это действительно вдохновляющий, не подвластный времени пример проявления подлинного воинского — не солдатского! — духа. Какими же наработками, рефлектирующими на тему запорожской воинской культуры, располагают сейчас армейские пропагандисты на Украине?
ПОИСКИ «ВЕДИЧЕСКИХ» КОРНЕЙ
Здесь мы сразу сталкиваемся с парадоксальным явлением. Большинство академических историков, объединенных сейчас вокруг специализированного Научно-исследовательского института козачества (НАН Украины), углубленно изучают самые разные аспекты истории и культуры Сичи. Однако до сих пор эта официальная академическая структура не издала ни одной монографии, касающейся главного вопроса, без коего остальные штудии на тему козачества сильно теряют в цене. Речь идет о воинском самосознании запорожцев, об инициатической практике низовых лыцарей, о духовном самосознании тех, кто по праву считается пращурами современных стражей независимости Украины.С другой стороны, книги, посвященные «зарождению и развитию козацкой традиционной культуры и национальному воинскому искусству», выпускаются другими ведомствами, в чем-то альтернативными, в чем-то конкурентными по отношению к Институту козачества. В 2004 году Институт украиноведения (Министерство образования и науки Украины) издал монографию Юрия Фигурнова «Исторические истоки украинского рыцарства». Еще раньше, в 1998 году, во Львове вышла книга Василя Балушка «Инициатические обряды украинцев и древних славян», которая во многом послужила основой для Фигурнова.
Общим для обеих книг является откровенное игнорирование христианской основы запорожской идеологии и настойчивое желание отыскать указанные «истоки» козацкого менталитета в языческой древности. И чем больше седины на этой древности, тем краше. Подобное стремление красноречиво свидетельствует о предвзятом отношении к историческим свидетельствам, странной заданности конечного результата, даже если он целиком противоречит имеющемуся в наличии материалу. Так, Юрий Фигурнов обнаруживает символическую связь битвы и пира, характерную для запорожцев в Ригведе и «Илиаде», а также у Геродота. Это, разумеется, делает честь его эрудиции (хотя, если покопаться, то выяснится, что никаких принципиально новых соображений, по сравнению с Жоржем Дюмезилем или Франко Кардини, автор не высказывает). Однако позволительно усомниться, что поэмы Гомера и, тем паче, гимны индоариев были в большом ходу у прототипов фольклорного Козака Мамая…
БРАЖНИЧЕСТВО КАК ЮРОДСТВО
Отыскивая параллели укладу жизни казаков в сагах исландских скальдов, Юрий Фигурнов отчего-то забывает упомянуть главный религиозно-исторический императив бражничества, недвусмысленно выраженный св. Владимиром Крестителем: «Руси есть веселие питье», а ведь запорожцы всегда подчеркивали свою русскую (т.е. дружинно-аристократическую) принадлежность…Разумеется, германо-скандинавская, славяно-фракийская мифологии прослеживают взаимозависимость между сражением и пиршеством (образная система Вальхаллы, стенописи Казанлыкской гробницы). Однако при обращении к христианскому периоду вполне очевидно, что уже строки о «кровавом вине» из «Слова о полку Игореве», скорее следует воспринимать в евангельско-библейском контексте.
Уже в XII-XIII столетиях упомянутое высказывание о «питии» святого Владимира входило в состав летописных паремий и звучало в храмах. Виноградная лоза и связанная с ней мистериальность давно составляли костяк знаковой системы христианства. Исходя из двуединства евхаристии, туда же включался хлебный колос, из которого добывалась горилка, брэндовый напиток запорожских удальцов: «У нас в Січі норов — хто „Отче наш“ знає, той вранці встав, умиється та й чарки шукає». Ритуализованность восприятия «оковиты» (aqua vitae, буквально «воды жизни») блистательно сформулировал Гастон Башляр: «Ошибочно мнение, будто алкоголь только возбуждает способности духа. Он поистине создает эти способности. Он, так сказать, вливается в то, что силится выразить себя».
Символический смысл перегонки в процессе изготовления культового напитка сичевиков заключен в евангельской аллегории полной смерти зерна. С этой позиции, кстати, становится понятным подлинный смысл всех этих бесконечных запорожских прибауток, касающихся потребления «оковиты»: «Вонзим копія в душі своя». И даже: «Хто ти?» — «Оковита!» — «А з чого ти?» — «Із жита!» — «Звідки ти?» — «Із неба!» — «А куди ти?» — «Куда треба!» — «А білет у тебе є?» — «Ні, нема!» — «Так отут же тобі й тюрьма!». Потребление (иногда, неумеренное, прямо скажем) горилки было также своеобразным испытанием для казака, подтверждением его готовности «не щадить своего живота». Само опьянение в этом случае рассматривалось как ритуализованное состояние.
…Несколько непривычно, правда? Но в традиционной религиозности много непривычного, с этим ничего не поделать. А религиозность запорожцев, к тому же, намеренно дистанцировалась даже от общепринятой в ту эпоху религиозности. В лице Сичи мы сталкиваемся с беспрецедентным случаем коллективного юродства.
«ВОЛКИ» И «ОВЦЫ»
Каждая черта запорожской воинской ментальности, объясняемая Балушком и Фигурновым через языческие архетипы, имеет четкую прописку в христианском символизме.Много писалось о родстве одного из самоназваний запорожцев «сиромахи» с древнеевропейским социальным феноменом — «группой людей, стоящих вне закона». Рассказ о таком сообществе оставил, например, историк Павел Диакон (VIII в.), когда описывал волчьеголовых воинов-лангобардов. Те были настолько свирепы, что питались лишь кровью врагов, а за неимением оной пили свою собственную. Как подтверждает Франко Кардини, «песьеголовые» точно соответствуют военно-религиозному архетипу «воина-зверя», распространенному среди народов Европы: «отверженные» у англосаксов, ulfhedhinn и berserkr у скандинавов и т. п. Ряды их пополнялись за счет так называемых Friedlos — преступников, лишенных имущественных прав.
В Запорожском Войске до начала явного социального расслоения общепринятым самоназванием запорожцев было «сиромахи» (сирома), означавшее: сироты, бобыли, бесприютные — одним словом, сирые. Посвятивший целую главу «песьеглавцам» Фигурнов, в связи с этим почему-то забывает упомянуть, что подобная установка нестяжания была закреплена соответствующим обетом в западных орденах. Например, магистр ордена Святого Иоанна титуловался «попечителем нищенствующей Христовой братии», а к больным и бедным рыцари-иоанниты обращались — «наши господа».
Прозвище «козак-сіромаха» таило в себе еще одну ассоциацию. На Украине «сіромахой», «сіроманцем» называли волка в смысле голодного скитальца. Это выражение перекликается со славянским эпитетом «серый», которым награждали хищника: «Что серо, то и волк»; «Вали на серого, серый все свезет»; «Есть в нем серой шерсти клок»; «Серo, серo — да волюшка своя». Слова «сіромаха» в приложении к отдельному запорожцу и «сірома» — ко всему низовому товариществу наиболее адекватно отражали ту же идею Friedlose-Ulfhedhnar-Berserkir, отверженной стаи воинов-зверей, которая лежит у истоков средневекового рыцарства. Двойственность запорожского мистицизма проявлялась в вызывающем соединении «овечки Христовой» с легендарным «серым волком», ведь последний в глазах невоинского люда расценивался как отрицательный персонаж. Интерпретируя эзотерическую химеру «волка-агнца», следует принять во внимание прежде всего не евангельское противопоставление «овец» и «волков», а описание внутреннего мира, присущего Царству Божьему, где «волк будет жить вместе с ягненком» (Ис., 11:6).
Кстати, «овчий» символизм в облике запорожцев был вполне «читаем». Излюбленными у неоязыческих интерпретаторов сичевых обычаев являются рассуждения о происхождении знаменитого запорожского оселедца (чупрыны). (Казаки брились наголо, оставляя на макушке небольшую кисточку, которую закидывали за левое ухо, поскольку все знаки воинской доблести носились на левой стороне). Э.Н. Бондарь, Л. Зализняк и другие отмечают родственность оселедца знаменитой прическе великого князя Святослава, шикханде индийских кшатриев, косичке хеттов, чубчику царя Артавазда и даже хухалю старомонгольского воина.
Все они почему-то упускают из виду схожесть распущенной «чупрыны» с овечьим хвостом. А ведь она явно намекала на евангельскую символику, овчего «малого стада», лежавшую в самом основании структуры Войска.
УДАЛЬ КАК ДОБРОДЕТЕЛЬ
Сравнение восточноевропейского рыцарства с Западом должно избегать автоматизма. Бурная запорожская жизнь, не позволяла излишне формализовать отбор членов товарищества. Главными доводами в пользу кандидата служили его физическая сила, боевая выучка, согласие воевать под знаменем православия. Прежняя жизнь не принималась в расчет: вновь прибывший должен был здесь и теперь подтвердить свое право быть членом низовой вольницы.Жизненной целью сичевика было стяжание и проявление воинской удали, мыслившейся как реальное причастие небесному Духу. Последний же, согласно христианским воззрениям, не подчинялся каким бы то ни было земным правилам. Ставить небесное воинство, символом которого выступал Кош, в зависимость от происхождения, родословной или юридических норм — значило противоречить великой литургической истине, выраженной возгласом «Твоя от Твоих», которую низовой рыцарь осуществлял не в «умном делании» (подобно иноку), а в сознательном заключении своей натуры под смертную сень войны с врагами веры.
Расплывчатость представлений об испытательном сроке запорожцев — прямое следствие их легендарной доблести. Английский посол Клавдиус Рондо доносил, например, лорду Гаррингтону о семи годах, по истечении которых соискателя якобы могли записать в число испытанных товарищей. Существование на казацком пути — «Днепре-Славуте"/ «Дніпрі-браті» девяти порогов — Кодацкого, Сурского, Лоханского, Звонецкого, Ненасытицкого или Дед-порога, Волниговского — Внук-порога, Будиловского, Лишнего и Вольного, непосредственно связанных с названием ордена, дали повод к возникновению предания об их последовательном преодолении новиком. Последний порог иногда называли «Гадючим», что указывает на связь с инициатическим символом Змея, который изображался на иконе «Страшного Суда». Кроме того, цифра «9», соответствующая числу Ангельских сил в Небесной иерархии, обозначала девять стадий Богоуподобления, которые проходил сичевик на своей воинской стезе.
На интересные размышления наталкивает символическая акцентация чисел, отражающих сакральную гидрографию. Семь камней — Богатыри, Монастырко, Корабель, Гроза, Цапрыга, Гаджола, Разбойники могли соответствовать семи дарам Святого Духа, а 24 острова — Великий, Романов, Монастырский, Становой, Козлов, Дубовый, Перун, Лантуховский, Гавин, Хортица и др. — 24 старцам, поклоняющимся Вышнему Престолу, из Апокалипсиса.
ЧТО ТАКОЕ «МОЛОДЕЦ»?
От разделения на «батьков» и «сынков», определявшегося сроком службы, а не возрастом, следует отличать институт молодечества, который соответствовал пажескому званию в западной рыцарской традиции. Если взрослый воин-испытуемый проверялся в готовности носить гордое имя «рыцарь», то юноша, принятый на содержание, специально обучался «Богу добре молитись, на коні рип’яхом сидіти, шаблею рубати і відбиватися, із рушниці влучно стріляти і списом добре колоти».Название молодые люди, молодь, происходит от древнерусского названия «молодшей» дружины. Прослеживая ступени инициатической лестницы, можно обнаружить, что термин «молодик», «молоец» («питающийся молоком») указывает на непосвященность: «Всякий питаемый молоком несведущ в слове правды, потому что он младенец; твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Евр, 5:13).
За словом «молодечество» не случайно закрепилось значение удальства и отваги: кандидат в низовые рыцари (в более ранний период — младший дружинник) должен был не просто выслуживать свои годы, но именно молодечествовать, демонстрируя удаль, требуемую для перемены статуса.
Сравнивая воинское братство с монашеским, можно заметить, что звание молодика, который вел целомудренный образ жизни, соответствует чину послушника. Переходом из состояния кандидата к статусу воина с полнотою прав было с древности связано с победой над противником в честном бою. Сходных взглядов придерживались украинские казаки, которым, как сказано в повести «Тарас Бульба», «было стыдно и бесчестно думать о женщине и любви, не отведав битвы».
Пройдя боевое крещение, выказав подобающую рыцарю удаль, «молодик», в замечательно двойственном смысле этого слова, наделялся волей. Он свободен был либо проститься с ней, нанявшись в реестровые казаки, либо, порвав все связи, записаться в курень.
ОБРЯД ПЕРЕХОДА
Ритуальная смерть посвящаемого и его воскрешение в новом качестве по рыцарскому обряду вполне сопоставимы с торжественной встречей нового запорожца в курене, где ему предстояло служить. Молодого кандидата в рыцари укладывали в постель, покрывали белым саваном — в знак его смерти для скверны мира сего. Подобный обычай имел место и среди сичевиков, принимавших нового брата. Собирая казаков, куренной атаман отводил кандидату место в три аршина длиной и два шириной, разъясняя: «Ось тобі і домовина, а як помреш, то зробимо ще коротшу».Приобщение к рыцарскому братству сопровождалось переменой имени и внешнего облика. Во время инициации запорожец получал «новое имя» (Отк, 2:17), которое имело грубовато-вызывающий характер: Гныда, Пивторыкожуха, Непыйпыво, Нейижмак, Сэмы-Палка, Нэ-Рыдай-Мене-Маты, Лупынис, Шмат, Шкода, Часнык, Лысыця, Ворона, чем демонстрировалось полное презрение к «миру сему», который покидал член ордена. Низенький человек сразу мог рассчитывать на кличку Махина, высокий — на Малюту, висельника удостаивали имени Святоша, хмурого — Держыхвист-Пистолэм. Вопрос о том, каким способом индивидуальная характеристика, заключенная в прозвище, могла заменять фамилию, должен, казалось бы, вызвать интерес исследователей. Однако советская историография упорно отрицала всякий ритуальный смысл переименования, сводя все к «естественному стремлению беглых крепостных обезопасить себя от возможных преследований со стороны их бывших владельцев и властей». На запрос России или Польши, нет ли в Сичи какого-нибудь Иванова или Войновича, запорожский Кош уведомлял, что таких лиц в Сичи нет, а есть Задерыхвист или Рогозяный-Дид, прибывшие приблизительно в то время, о котором запрашивали чиновники.
Когда Никите Коржу (автору бесценных воспоминаний о низовой вольнице), после неловкого падения с вершины кургана, казаки присвоили достаточно обидную кличку, крестный отец утешил его: «Терпи, хлопче, козаком будеш, а з козака попадеш і в отамани; з посміху і люде бувають».
Тем же манером приобретались в детских играх фамилии средневековых аристократов. Только жаловал прозвищами будущий великий князь или король, а не удалая компания батьков. Ритуальное высмеивание было необходимо для требуемого православной аскетикой дистанцирования от своего эго, которое, вместе с тем, мыслилось погруженным в наиболее инфернальные слои реальности (так называемое «ношение ада в себе»). Прозвище не снималось с сичевика даже после его смерти. Прошедшее через ритуальную смерть низовое рыцарство представляло собой оппозицию ко всему внешнему миру, а каждый его отдельный представитель, к собственной личности. Таким образом казак окончательно избавлялся от сетей глобальной иллюзии «мира сего».
БРАТЬЯ ВО ХРИСТЕ
Совершенно не укладывается в схемы неоязыческого анализа запорожской вольницы обрядовость казаков. Так, институт побратимства, сохранявшийся в Запорожье, являлся существеннейшей чертой уклада православных рыцарей. Горизонтальная иерархия Коша нуждалась в дополнительном структурировании, выходящем за рамки должностей и срока службы.Да, не будем спорить, в различных формах братание практиковалось среди древнейших воинских организаций, начиная чуть ли не с фиванского Священного Союза. Однако permixtio sanguinis (лат. «смешение крови») не случайно приобрело в Сичи форму евхаристического единства: совместного причащения Телом и Кровью Христовой, обмена иконами, троекратного целования. Взаимопроникновение двух судеб скреплялось юридической хартией, «завещательным словом», циркулировавшим внутри Войска. Знаменательно, что этот и еще некоторые другие ритуалы сохранялись Сербской Церковью, а именно сербы были приглашены в Новороссию Екатериной II на смену чересчур независимым сичевикам.
Как видим, все черты воинского быта запорожских казаков вполне объяснимы, исходя из христианской символики и православной обрядовости. Однако большинство украинских специалистов не торопятся обращать на это внимание, предпочитая отыскивать истоки традиционной культуры Запорожской Сичи где-то на стороне. Интересно, почему?
Возможно, причина та, что при положительном ответе на этот вопрос, станет неоспоримой общность украинской и российской религиозности, воинского уклада и обрядовости. А это явно расходится с установкой на патологический поиск «особливости», который является для современных историков Украины неписаной заповедью. В таком свете гораздо «удобнее» сравнивать запорожцев с героями гомеровского эпоса или ведическими ариями, чем признать их очевидное родство с новгородскими ушкуйниками или воинством Ермака, относящимися к истории России.
