 |
| Православие и Мир | Протоиерей Александр Ильяшенко | 21.07.2007 |
Так что я не стал бы так определенно утверждать насчет предконечных времен. Что же касается того, где предпочтительнее спасаться — в монастыре или в семье, то в очах Божиих оба пути равно спасительны, конкретный же выбор зависит от духовного устроения каждого. Благословение в монастырь, когда духовник так радикально определяет жизнь человека, который вверил ему свою душу и свою судьбу — момент исключительно сокровенный, индивидуальный, таинственный между духовником и духовным чадом. Монашество — это путь избранных. Монахов всегда было немного. Правда, перед революцией в России было около миллиона монашествующих при населении империи180 миллионов. Но тогда весь народ был православным.
Уклад, быт, традиции, ориентированная на церковный ритм, на церковный быт жизнь народа — все обращало человека к Церкви. В храмах служили около ста тысяч священников. Сейчас их примерно 18 тысяч… Тогда народ существовал как единое целое. А сейчас мы раздроблены, разделены, сейчас и в помине нет речи о народном благочестии, о церковном быте, о духовных, освященных веками традициях — все это разрушено, растоптано, очень часто оболгано. Из кого сейчас приходится набирать монахов? Из молодых людей, часто неопытных, которые живут вот в такое обезбоженное время, когда злоба разлита вокруг и даже как бы струится по нашим жилам — так глубоко она в нас внедрилась.
Мы как бы сроднились с этой злобой — мы ее даже не замечаем… А если сравнить нас с живым образцом из прошлого века — няней Пушкина Ариной Родионовной? Никак невозможно представить, что она могла на кого-то раздражиться. А возьмите примеры из русской классики: нянюшку Татьяны из «Евгения Онегина», даже Савельича из «Капитанской дочки». Вообще персонажи этой замечательной повести Пушкина если и гневаются, то очень забавно. Потому что внутри-то у них этой злобы нет совсем. А у нас она внутри сидит. Пронизывает нас, как воздух, которым мы дышим, въелась в нашу плоть и кровь.
И сейчас, особенно сейчас, огромную ответственность берет на себя духовник, который направляет свое духовное чадо в монастырь, потому что очень страшно ошибиться.
Как-то ко мне на исповедь подошла женщина, немного странно одетая: то ли длинная юбка, то ли подрясник у нее, сверху нечто похожее на телогрейку, на голове — скуфеечка, надетая набекрень, как пилотка. Оказывается — монахиня. Начинает исповедоваться. Говорю ей: «Ты что ж в таких грехах, которыми простые миряне грешат, каешься? Ты ведь монахиня?» Она отвечает: «Нет, я даже схимница!..» Говорю: «Матушка моя! И ты каешься в раздражении, в обидах, в злой памяти — как любой простой прихожанин?! Так какая ж ты схимница?..» Ведь схимник — это молитвенник за весь мир, а эта несчастная бродит теперь от храма к храму (я ее в нескольких храмах видел)… Кто ее постриг, зачем? Как можно было такую совершенно неустоявшуюся, нетвердую в вере душу постригать в схиму?
Это трагедия ее личная и трагедия того, кто ее постригал, потому что он даст ответ на Страшном Суде Христовом за то, что так распорядился судьбой человека, совершенно к этому не готового. Это по большому счету и трагедия нашей Церкви, потому что состояние этой искалеченной души как-то передается другим. Это таинственный момент, о котором апостол Павел говорит, что мы тело Христово, и когда страдает один член, то страдает все тело. Мы можем даже не знать, страдает ли кто-то, но это сообщается каким-то образом каждому из нас… Так вот, вопрос пути в монашество — очень сокровенный, очень таинственный, А я могу только сказать, что все зависит от устроения духовного отца и чада, которое он благословляет на этот путь — очень замечательный, высокий, необыкновенный. Но это путь только для избранных. И идти по нему не из глубокой внутренней потребности, а «по послушанию», только потому, что в некоторых околоцерковных кругах сложилось неверное мнение, что «в миру не спасешься» — крайне неразумно и легкомысленно…
Как говорят опытные духовники, монашество — это путь для людей, богатых любовью, для тех, кто умеет любить (а не от недостатка своего идет в монастырь, думая, что там получит то, чего ему в жизни недостает) и несет всю полноту своего сердца, всю красоту своей души для того, чтобы просиять в монастыре таким светом, каким в миру будет труднее из-за условий жизни, чтобы освободиться от всего, чтобы ничто не мешало ему полностью вручить себя Богу и служить Ему всей силой и красотой своей души… А вот семья — это школа любви, которая проявляется буквально во всем. Например, очень часто маленькие детки капризничают. Каково при этом матери, которая после родов-то еще не оправилась, не отоспалась?
А ребеночек ночью кричит и знать не знает, что мамочка уже совершенно без сил, бьется, как рыба об лед, просто у него животик болит или еще что-то — и он кричит и кричит, не различая ни дня, ни ночи… Сколько терпения здесь надо, какой должен быть подвиг смирения и любви, чтобы вынести капризы этого маленького дитятки, которое плачет вовсе не потому, что плохое или злое, а потому что ему плохо, — и не раздражиться этим плачем!
Удивительно, насколько раньше глубоким был запас прочности у людей — ничто не могло мамочку вывести из равновесия. А сейчас сплошь и рядом приходится видеть и слышать, как не выдерживают женщины, срываются на раздражение, на крик, на гнев. Они не умеют любить. Не хотят любить — ведь любить даже своих детей это подвиг. И очень трудный подвиг. Потому-то и надевают венцы молодым во время таинства венчания — как венцы царские, славные, удивительно прекрасные, а с другой стороны как венцы мученические. Потому что Церковь знает, что брак это вовсе не сплошные розы, а подчас тяжкий-тяжкий (но одновременно и радостный) путь, который требует очень больших усилий, преодоления препятствий, преодоления своих собственных недостатков.
