 |
| Правая.Ru | Дмитрий Данилов | 01.06.2007 |
Ельцин по своему типу мало чем выделялся от остальной партийной верхушки. Кроме одного — он всегда был внутренне свободным человеком. Именно в этой внутренней свободе и лежат корни его инстинкта власти, его алчности и «русскости», что до сих пор умиляет одних и приводит в бессильную злобу других. Он даже умер как по-настоящему свободный человек. 25 апреля 2007 года в России хоронили по сути первого в ее истории государственного руководителя, который умер как абсолютно свободный частный пенсионер, а не на посту, в застенках или под домашним арестом.
Да, он освободил людей. Но освободил именно тем чувством слепой свободы, которым страдал и он сам — чувством свободы как инстинкта, а не осознания. Ельцин так до конца и не понял, что бедный человек, у которого есть только Свобода как tabula rasa, в принципе не может быть свободен. Он так и не понял, что страх голода в тысячу раз сильнее страха перед несвободой тоталитарной государственной машины. Более того, именно страх голода возвращает самую сильную тоску в массовом сознании по этой самой машине. Ельцин, сам не зная, стал лучшим олицетворением максимы феномена свободы, который был выражен когда-то Максимилианом Волошиным: «Свободы нет, но есть Освобождение». Ельцин стал для России символом этой слепой неуправляемой стихии Освобождения, которая ничем не отличалась от формулы вневременного большевизма.
Ельцин был тем самым Внутренним Большевиком, с кем он боролся всю жизнь. В этом заключается вся трагедия его вечного донкихотовского поединка с коммунизмом и с коммунистами. Многие называют эпоху Ельцина «демократией», но в том-то и заключается парадокс, что время Ельцина — это время Совка в его наиболее завершенной и сублимированной стадии, Совка как Реальности, Совка, как Голема, которого покинул дух. Ельцин дал свободу, но вместе с тем сделал Потерянной Совок вечным идеалом уюта, покоя и изобилия в такой степени, в какой не удавалось сделать не одному советскому правителю до него. Никогда в России не было столько действительно «советских людей», как при Ельцине.
Именно поэтому Ельцин не воевал со льготами пенсионерам и ветеранам, не решался «отпустить» реформу ЖКХ. Но не потому, что он боялся тотального (и, скорей всего, в этой ситуации — неизбежного) народного бунта. Он просто не знал, как управлять страной без этих сдерживающих «советских механизмов». В этом смысле только эпоха Путина стала окончательным концом Совка.
Жизненный путь и биография Ельцина до определенного времени не отличались от большинства ему подобных. Обычный русский парень. Родился 1 февраля 1931 в селе Бутка Талицкого района Свердловской области в крестьянской семье. Как и все его поколение «детей войны», испытывал ненормальную тягу к детским шалостям, связанных с оружием и взрывчаткой. Из-за этого он и лишился двух пальцев на левой руке после того, как в Березниках он украл на военном складе две гранаты, одна из которых неудачно взорвалась. Потом — строительный факультет Уральского политехнического института в Свердловске. Любопытно, что тема дипломной работы Ельцина называлась «Телевизионная башня», будто самое раннее пророчество всесилия ельцинской медиакратии, оформившейся и расцветшей именно в 90-х годах прошлого столетия. Далее карьера Ельцина как партаппаратчика практически не делает изгибов и уверенно растет вверх: отдел строительства Свердловского обкома партии, первый секретарь Свердловского обкома КПСС, депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС, секретарь ЦК партии по вопросам строительства, первый секретарь Московского городского комитета КПСС.
Но вот что реально отличало Ельцина от всех остальных высших партийных деятелей, которым суждено было стать во главе СССР: Ельцин первым в советской истории выработал и успешно реализовал стратегию бунтаря, зарабатывающего политические очки, идя наперекор. Если посмотреть на саму традицию смены власти в СССР, то мы увидим постоянную «бархатную схему» преемника, который так или иначе был человеком предыдущего лидера страны. Так Сталин при всех известных издержках, все-таки был «человеком» Ленина. Маленков и Хрущев также считались «первыми сталинцами». Брежнев был однозначно «человеком» Хрущева, как и Андропов — «человеком» Брежнева, а Горбачев — «человеком» Андропова. И только Ельцин был «ничьим», хотя формально Горбачев «тянул» его за собой. Но беда Горбачева заключалась в том, что взяв курс на «демократизацию партии», он окончательно разбалансировал систему сдержек и противовесов в партийном руководстве и допустил саму возможность свободного существования в нем самых различных центров сил. Конце концов, погубила Горбачева та «свобода», бонусы которой очень хорошо почувствовал Ельцин еще в 1986 году.
Хотя именно Горбачев рекомендовал Ельцина на пост первого секретаря МГК, Ельцин не стал играть «человека Горбачева», а начал свою игру, сразу же заменив своих помощников, членов бюро и секретарей МГК, а также руководство Моссовета. Затем им была проведена неслыханная перестановка кадров на уровне районных комитетов партии и начата кампания борьбы с коррупцией в московской торговле. Новый первый секретарь удивил тогда многих жителей Москвы своей доступностью, поездками в городском общественном транспорте, внезапными посещениями магазинов, а также организацией осенью 1986 года овощных и фруктовых ярмарок.
Именно тогда, в эпоху восхождения Ельцина к вершине власти, им был взят на вооружение метод «народного вождя», «человека народа». В принципе, Ельцин стал самым удачным и самым масштабным пиар-проектом за последние 20 лет. Пока он громил с трибуны «порочные методы партийного руководства» на XXVII съезде КПСС, на пленуме ЦК КПСС и на XIX-й партийной конференции, его образ «мученика за народ» и «народного трибуна» раскручивался именно как серьезный политический медиа-проект. Ходили легенды, подкрепленные соответствующим видеорядом, что Ельцин посещает обычную поликлинику и носит обувь ленинградской фабрики «Скороход». Всю страну обошли кадры, где Ельцин стоит у окошка регистрации в самой обычной московской поликлинике и получает на руки самый обычный больничный лист. Мало кто тогда догадывался, что все эти кадры были искусственно срежиссированы как раз «для народа» и не имели ничего общего с реальностью, в которой вечный борец с партийно-номенклатурными привилегиями Ельцин до конца оставался в поле их тяготения и от его ног никаким «Скороходом» даже не пахло. Но харизма Ельцина именно тогда окончательно «вошла в народ», стала частью народных легенд во всем ее спектре. Ельцин 1987−1989 годов для народного сознания воспринимался исключительно как «наш мужик». И этот образ «нашего» не могли испортить не скандальная для карьеры любого партийного чиновника поездка в Америку, ни слухи об алкоголизме и знаменитый эпизод «падения с моста». В условиях краха имиджа перестройки, вечной политической импотенции Горбачева и укрепления консервативно-ортодоксального крыла в ЦК КПСС, все ельцинские кульбиты для народа были просто кознями ненавидевшей «народного трибуна» партийной верхушки.
Одним из самых существенных противоречий борьбы Ельцина против партийной номенклатуры и против самой партии и советского строя было то, что знаменитый ельцинский тезис «берите суверенитета, сколько сможете переварить» осуществлялся им самим с параллельной авторитаризацией власти. В этом Ельцин действительно являлся полным зеркальным отражением Горбачева, который хотел сделать «ограниченную демократию» для всех и «широкую демократию» для узкого круга правящей партийной верхушки. Ельцин следовал совершенно противоположному принципу: максимально аморфную и широко понимаемую «демократию для масс» и «ограниченную демократию» для своей команды, что впоследствии было заменено чистым авторитаризмом.
Став в 1990 году Председателем Верховного Совета РСФСР Ельцин впервые обозначил курс на будущее Беловежье: «Россия будет самостоятельна во всем, и ее решения должны быть выше союзных». Но вместе с тем Ельцин, ратуя за принципы «народной демократии», начал свою деятельность на этом посту с того, что ликвидировал наиболее эффективные и реально демократические по своей сути советские институты — органы Народного контроля — единственное препятствие, стоящее на пути тотального развала народного хозяйства и невиданного разгула коррупции, экономических афер, уже вошедших в историю. Миф о том, что Ельцин тогда «хотел, как лучше», что он сам «бесконечно верил» реформаторам, что можно «одним рывком» прийти к процветанию, остается не более, чем мифом. Ельцин успешно обыграл всех своих политических противников не потому, что он чувствовал, как никто, «волну истории» и оседлал ее. Ельцин все четко рассчитал еще задолго до зенита своей славы.
Ныне покойный Илья Кормильцев вспоминал, как еще в Свердловске он зашел с друзьями за дорогой акустической системой к своей подруге Татьяне, пока еще никому неизвестной, но обладавшей, как дочка партфункционера, крайне нужной для любого представителя рок-андеграунда техникой. Визит как-то плавно перешел в небольшую вечеринку, которую прервал появившийся в квартире отец Татьяны. Он изъявил желание выпить коньяка с представителями свердловского рок-андеграунда, хитро подмигнул и многозначительно добавил примерно такие слова: «Такая молодежь, как вы, нам еще понадобится». Как оказалось впоследствии, отец Татьяны действительно оказался прав. «Молодежь» действительно понадобилась, чтобы к концу перестройки у молодого поколения выработался устойчивый рвотный рефлекс ко всему, что было связано с Советским Союзом. Потом «молодежь» была востребована и в 1991 году и в 1996 году, но это уже были совсем иные времена.
Ельцин изначально сделал ставку не на демократическую эволюцию, а на демократическую революцию, заканчивающуюся демократической диктатурой. Ельцин прекрасно понимал, что революционных преобразований невозможно достичь «в белых перчатках», «по-горбачевски». У него был вполне конкретный политический расчет на создание собственной команды, состоящей из помеси «гарвардских мальчиков» и реальных экономических бандитов, алчных, лживых, но пробивных и не останавливающихся ни на секунду. Это является безусловной политической находкой Ельцина. Он осознавал, что действительно справедливый и демократический «распил» собственности на всех и вся может привести страну к тому, что ее богатствами завладеют западные ТНК, как в Чехии, где американские и европейские компании скупили почти всю промышленность, а самим чехам оставили роль мойщиков машин. Но «распил» собственности по методу национального бандитского общака, хоть дико несправедлив и чудовищен по своей сути, но странным образом он сохраняет за экономикой, пусть и полуразрушенном виде, право быть действительно национальной.
Наверное, этот дух героического бандитизма начала и середины 90-х, когда все мальчики хотели стать бандитами, а девочки — проститутками, был действительно всеобщим и свободно кочевал от кремлевских кабинетов до телеэкранов и быта. Бандитским по своей сути и со всех сторон был и октябрь 1993 года — центральная точка судьбы и метафизики Ельцина, за которую его ненавидят больше всего. Тогда Ельцин, устроивший расстрел без суда и следствия защитников Белого Дома, окончательно стал для народного сознания кровавым тираном, палачом всего того, о чем он сам столько и много говорил. Не переставая быть этим палачом, Ельцин сегодня все же смотрится уже с высоты другой эпохи и выглядит в несколько иной перспективе. Трудно сказать, что именно толкнуло его на кровь в 1993 году — привычная ставка на эффективность революционных методов «государственного бандитизма» или желание во что бы то ни стало покончить с политическим коммунизмом насовсем. Кстати, сразу после штурма Белого Дома Ельцин своим решением распускает Советы всех уровней и проводит в жизнь проект новой Конституции, пытаясь окончательно расстаться со всем политически серьезным советским.
Сегодня все чаще в голову приходит один вопрос: что бы было со страной, победи тогда сторонники крайне популярного в народе самодура Руцкого или мефистофелевского интригана Хасбулатова? Ведь переругиваясь матом в блокированном Белом Доме, лишенные поддержки силовых структур, они совершенно не знали, что делать с властью. Ждала ли нас в таком случае спокойная жизнь? Или случилась бы интервенция западных держав в Россию, гражданская война и тотальная анархия? Увы — Ельцин оказался в тот исторический период в России единственным политиком, проявившим политическую волю. Причем, проявив эту волю, Ельцин-трибун окончательно канул в Лету и превратился в ходячее безволие. Но парадоксальным образом именно его безволие стало восприниматься массовым сознанием как некоторое подобие «конца революций», как нечто вроде устойчивого развития. Только тогда в народ пошли жуткие оксюмороны вроде «черномырдинской стабильности». Но факт остается фактом: разрушаемая, распродаваемая, теряющая вес Россия хотела передышку и хоть некоторое подобие «стабильности». Все знали и чувствовали, что эта никакая не стабильность, а скорее астенический синдром, но видели именно в Ельцине гаранта «передышки», пусть и «черной». Кстати говоря, победа Ельцина на президентских выборах 1996 года с его первоначальными 3% народного доверия говорит именно в пользу значения Ельцина как «гаранта стабильности». Даже с учетом массовых и беспрецедентных нарушений на выборах и вбросов «нужных бюллетеней», народ все же пошел за Ельциным, потому что Зюганов, как и его предшественники в 1993 году точно также не знал, что делать с властью, которая, казалось, сама валилась ему в карман на фоне больного и безвольного Ельцина. С этим же феноменом связана и беззлобная шутка, ходившая одно время в народе после скандала вокруг Билла Клинтона и Моники Левински, когда люди говорили, что если бы такое произошло с нашим президентом, его бы сразу выбрали на третий срок.
Странно, но самые яркие взлеты ельцинской эпохи связаны не с усилением воли Ельцина, а с усилением его безволия, с уходом его в тень, как личности, как действующего политика. И «примаковское экономическое чудо» и фантастическая высадка русского десанта в Приштине и выход на политическую авансцену Владимира Путина — все это произошло тогда, когда активный Ельцин «закончился», когда его политический уход в тень достиг максимума.
«Настоящий русский мужик», «волевой, сильный человек», «авторитетный политик» — все эти мифы о Ельцине, которые сейчас, после его смерти, устами ельцинистов всех мастей восстают из пепла, имеют под собой всего лишь одно реальное обоснование. Ельцин не будучи таковым, казался «волевым» и «настоящим» по той простой причине, что в 90-е годы вокруг него была политическая пустыня. Он казался настоящим Гулливером в стране лилипутов. Гулливер, правда, для большинства лилипутов казался временами не «настоящим мужиком», а настоящим позором. Регулярные запои Бориса Николаевича, ставшие не мифом, а очевидной реальностью, приводили к тому, что всей нации, вне зависимости от политических убеждений, было элементарно стыдно за своего полубольного руководителя, который то «колбасится» вместе с Женей Осиным на сцене, напичканный лекарствами, то дирижирует спьяну немецким военным оркестром, то, будучи в невменяемом состоянии, справляет нужду на колесо самолета в ирландском аэропорту Шэннон.
Ельцин любил, когда его называли «царем». Многие вообще склонны считать, что у Бориса Николаевича был тот традиционный тип русского правителя, который называется «царем-батюшкой». Его взрывная строгость к чиновникам («царская немилость»), патологическая даже для советского руководителя страсть к охоте («царские охоты»), сама манера политического обращения к нации как самодержец («президент издал Указ»), нечто вроде публичного покаяния с характерной слезой «по-царски», выдавали в Ельцине его «монархическую» сторону. Особой мистикой наполнено и его связь с расстрелянным Государем и царской семьей, когда в ночь с 17 на 18 сентября 1977 года именно по распоряжению Ельцина был снесен в центре Свердловска дом купца Ипатьева, в котором в 1918 году были расстреляны Николай II с женой, детьми и слугами. С одной стороны многим кажется, что Ельцин по какой-то воле извне уничтожил следы давнего большевистского злодеяния. С другой стороны, в России настоящую, «царскую» власть всегда получает только тот, кто имеет хоть какое-то отношение к расстрелянному Государю.
Заигрывания Ельцина с монархизмом выводят на свет подлинный драматизм этой личности. Восстановление государственных символов Российской Империи, возвращение части городов их дореволюционных имен, особые отношения с официальными Романовыми, публичное помпезное захоронение т.н. «царских останков» — все это выдает в бывшем партийном функционере Ельцине его болезненную страсть к Царству. Возможно, какое-то время он действительно подумывал над тем, чтобы восстановить в России монархию. Ведь все бархатно-демократические революции 1989 года в Европе возвращали режимы, существовавшие до прихода коммунистов к власти. По этой логике в России должна была произведена обратная инверсия: через возвращение в Февраль (собственно ельцинизм) вернуться к до-Февралю (монархия). Но Ельцин решил сделать Февраль вечным, вырвать его из привычного хода Истории и впрячь его в новые рельсы бытия. Ведь только это позволяло ему утолять грандиозную жажду власти и быть самому «Царем». А двух Царей в России одновременно быть не может. Это — непреложный закон нашей истории.
Вспоминая сегодня 90-е годы с их безысходностью, всеобщим воровством, невиданным ранее взаимным отчуждением, сложно в первого взгляда найти что-то светлое в том времени. Вечная патологическая страсть советских людей к «сильной руке», заменившая им весь прочий волевой микрокосм, сыграла со всеми нами злую шутку. Но одновременно уход государства в эпоху Ельцина из жизни, показал, где должна начинаться подлинная «сильная рука» — в нас самих. Русские люди ненавидели Ельцина за позор, за унижение, за голод, безденежье и безнадегу. Но еще сильнее Ельцина ненавидели за отсутствие «сильной руки», как наркоманы ненавидят драгдилера, перестающего им продавать наркотик по льготной и почти бесплатной цене. Люди ненавидели Ельцина, но терпели его, как жена терпит пьющего мужа. Все тогда верили, что и у Ельцина есть время. И что поворот в любую сторону от ельцинизма будет означать спасение России, шаг назад от пропасти, над которой уже занесена нога. Ельцин массовым сознанием воспринимался как неизбежное зло, которое нужно было вытерпеть, не наделав лишних ошибок. Стихия Ельцина нависала над Россией в массовом сознании рядовых обывателей как сплошной Мордор, как гигантское, но свое Зло, которое закрывало всех нас от еще большего — внешнего Зла. Именно поэтому в ельцинской России, как под уютным колпаком, процветал веселый, беззаботный и безумный шабаш. Ельцинское безвременье стало тем компостом, который не сгноил, а выпестовал в своей гниющей теплоте современный русский интеллектуализм, почти замордованный до смерти в начале 90-х годов.
Ельцинская эпоха — это эпоха своеобразного «либерального застоя», «демократического брежневизма». Да и сам Ельцин в конце своего срока напоминал больше впадающего в маразм Леонида Ильича. 90-е годы стали временем расцвета как русского панк-рока, так и псевдорусского фолка, став самыми яркими выражениями обеих полюсов тогдашней российской жизни: думающих маргиналов и безмозглых «белых воротничков», обожающих тусовки с «кельтской музыкой». А сам русский рок в те времена переживал сразу несколько клинических смертей. Даже самое популярное направление рока 90-х звучит как-то по-ельцински: «альтернатив».
Но остается одно сильное и не проходящее чувство, которое подарила именно ельцинская эпоха: чувство будущей сплоченности разорванной в клочья нации, чувства единства всех людей, думающих о России и переживающих за нее. Это чувство особой теплоты во мраке холодной ночи, когда понимаешь, что чем чернее этот мрак, тем скорей рассвет. Подобное чувство не возникало никогда ни до Ельцина, ни после Ельцина. Именно оттуда пошли те искорки возрождения национального самосознания, которое стало заметным уже в путинское время. Ельцин оживил во всех нас как ненависть, так и любовь. И мы благодарны ему за это.
