 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 30.05.2007 |
Предстоящее окончательное воссоединение Русской Православной Церкви Московского Патриархата (РПЦ МП) и Русской Православной Церкви за рубежом (РПЦЗ) не может не радовать. Это, безусловно, окажется уврачеванием язвы, поразившей Церковь в ХХ веке, но бывшей на самом деле следствием политической смуты, охватившей страну в начале оного. Воссоединяясь, мы должны понять, что у нас, по существу, никогда не было ни догматических, ни вероучительных, а у большинства церковного народа, составлявшего к началу раскола 1927 года, и обрядовых расхождений (оно придерживалось основных положений т.н. «никоно-алексеевской реформы XVII в.). Раскол был вызван исключительно т.н. Декларацией Митрополита (будущего Патриарха) Сергия (Страгородского) 1927 года, в которой говорилось о признании Советской власти в качестве гражданской и Советского Союза в качестве гражданской родины, «радости» которой (а вовсе не правившей партии) суть «радости» и русских православных людей. И здесь надо сказать, что частичная правота была у обеих сторон. Если Митрополит Сергий делал акцент на «неотмирности» пребывания Церкви, на ее положении на земле как «Церкви-странницы» (выражение блаж. Августина), а, следовательно, вторичности всякой власти, то «зарубежники» во главе с Митрополитом Антонием (Храповицким) акцентировали византийско-русский («третьеримский») аспект, в частности, особую миссию православной Монархии (что, безусловно, верно), а также богоборческий характер коммунистической идеологии, причем многие уделяли внимание и «инородческому» происхождению советской власти.
Однако при этом невозможно не помнить, что свержение Монархии в феврале-марте 1917 года приветствовали в одинаковой степени и будущие «сергиане», и будущие «карловчане»: митрополит Антоний говорил о желательности Патриаршества при «коллективном управлении государством», а будущий Патриарх Тихон благословлял парады войск Временного правительства, в частности, знаменитого «женского батальона». Да и в эмиграции монархистами были далеко не все «карловчане». Что же до «инородчества» советской власти, то сразу же после смерти Ленина, в 1924 году, был объявлен т.н. «ленинский призыв» в партию, куда были массово введены «рабочие от станка», т. е. вчерашние крестьяне — до 10 тысяч человек; «ленинская гвардия» была сначала нейтрализована, а затем на нее началось наступление, чем и были «борьба с оппозицией» и регулярные «чистки партии». Это, кстати, видели и многие представители эмиграции, не столько, правда, «парижане», сколько «харбинцы».
Что же до богоборчества коммунизма как такового, то тогда бы уж следовало не менять лояльность к одной форме богоборчества на лояльность к другой — евроатлантическому секуляризму (в лучшем случае) — а действительно занять позицию «катакомбников» — т.н. Истинно Православной Церкви (ИПЦ) и Истинно Православных Христиан (ИПХ) и, никуда не уезжая, вести тайную христоподражательную жизнь: насколько это правильно, вопрос иной; речь идет о последовательности позиции. В любом случае, все это уже история — хотя, конечно, истории как таковой нет, ибо все запечатлено.
Так или иначе, с политической точки зрения позиция митрополита Сергия, хотя формально и была, скорее, «западной», «августиновой», даже «тертуллиановой», оказалась на практике значительно более внутренне русской, что и проявилось в годы Великой Отечественной войны, а «декоративный монархизм» зарубежников стал основой оправдания сначала антирусского похода Гитлера, а затем евроатлантических установок в «холодной войне» (такова в целом — евроатлантическая по духу — и идеология уже отделившегося собственно от Зарубежной Церкви доморощенного «декоративного монархизма»). Тем не менее, с церковной точки зрения расхождения по вопросам «Декларации 1927 года» не носят догматического характера: ни «сергианство», ни «антисергианство» не могут считаться ересью, поскольку никак не посягают на Символ веры, да к тому же и не были подвергнуты осуждению Вселенским Собором, не могущим сегодня быть созванным по определению — ввиду отсутствия «созывающей инстанции», т. е. Вселенского Православного Императора. Уже много веков мы живем в условиях постепенно убывания и апостасии — об этом не следует забывать.
В дальнейшем к расхождениям по вопросу «сергианства» прибавилось также осуждение «карловчанами» экуменической деятельности Московской Патриархии. В целом они были в этом правы. Но здесь необходимы уточнения. В период 1943−53 гг. — скажем так, в «золотой век Московского Патриархата» экуменизм был именован ересью (на Всеправославном Совещании 1948 г., которое, кстати, могло, но мудро и правильно не объявило себя Собором), и это произошло задолго до окончательного оформления позиции «зарубежников». «Журнал Московской Патриархии» тех лет наполнен антиэкуменическими и, кстати, антимасонскими текстами и действительно выгодно отличается в этом смысле от позднейшего официоза. Изменение позиции РПЦ МП в этом вопросе произошло при Хрущеве — в связи с общей либерализацией советского строя, в конце концов и приведшей к его гибели, и под очевидным давлением властей, сделавших крен в сторону «политики мира и интернационализма» — ленинско-троцкистской по существу.
Характерно, что поворот советского коммунизма к гуманизму стал началом — вполне в духе гуманистических традиций — гонений на Церковь, в результате которых она и начала уступать. Так что за экуменизм МП «зарубежники» могли бы тогда отчасти благодарить своих американских «квартиросдатчиков», беспрестанно подталкивавших СССР к «десталинизации» и «конвергенции». Кроме того, в экуменизме плохи не контакты сами по себе (они вполне легитимно могут использоваться в дипломатических и разведывательных целях), а совместные молитвенные действия с неправославными и не христианами вообще. Но и здесь МП не была одинока — до 1954 года в приходах Зарубежной Церкви, находившихся на территории Империи Ниппон (Японии), совершались ежедневное поклонение богине Аматерасу — в качестве отправления Императорского культа. Можно по-разному истолковывать образ самой этой богини (как про- и прообраз Божией Матери или Софии Премудрости Божией, например), но в любом случае это было бы лишь частным богословским мнением и не может быть предметом отправления культа, превращающегося как культ в очевидное нечестие, оказывающееся посерьезнее экуменических посиделок за кофе и коньяком…
«Третий пункт» — вопрос о признании новомучеников и исповедников Российских, от безбожных пострадавших. С богословской точки зрения здесь на самом деле не все просто — не всякий человек в духовном сане, погибший в годы смуты, может оказаться подлинно святым (хотя мы, безусловно, верим в его спасение и искупление им своих личных грехов). Для того, чтобы стать мучеником, надо принять мученическую кончину именно за Имя Христово, а не по политическим или социально-классовым мотивам. Необходимо исповедание Христа перед лицом мучителей, как это было — по крайней мере, в соответствии с житиями — во время Древнего Рима. Были ли такие мучения в ХХ веке? Конечно, и во множестве. Все ли новомученики таковы? Бог весть. Тем не менее, в 2000 году РПЦ МП фактически пошла вослед Зарубежной Церкви и прославила новомучеников не индивидуально, а собором, и, наверное, в целях церковной икономии и быстрейшего уврачевания раскола это было правильно. Но в этом пошли даже дальше. Прославление сегодня переросло уже у нас в интеллигентское национальное самобичевание, когда, например, на новописанных иконах изображают бесов в виде красноармейцев в буденовках: видимо, списатели таких икон даже не знают, что буденовка — это васнецовская «богатырка», скроенная для Царской армии, воюющей на фронтах Первой мировой, а большевики просто ограбили поезд, в котором их везли, и раздали своим бойцам вместе с шинелями соответствующего покроя. Иными словами, русские люди в стилизованной под старину форме изображаются в качестве бесов, и это превращается в политику. Похоже, вообще, вопрос о новомучениких в каком-то смысле «обменяли» на вопрос об экуменизме. Ну, и слава Богу. Лишь бы и то и другое не переросло, с одной стороны, в русофобию, с другой — в действительное бесчестное смешение и создание «всемирной церкви»: на самом деле это две стороны одного и того же «столпа злобы богопротивной».
Так или иначе на сегодняшний день разногласия, повторим, никогда не бывшие церковными по существу, преодолены, точнее, просто сняты временем, ибо исчез — к счастью ли, к несчастью, иной вопрос — главный камень преткновения — советская власть, и открыт путь к взаимному евхаристическому общению.
Но вот здесь мы подходим, собственно, к главному: истинный раскол, на самом деле, не этот, чисто политический. Дело в том, что сами по себе политические события смутного времени начала ХХ века вызваны действительно страшными событиями века семнадцатого, когда, собственно, и произошло падение полноценного Православного Царства как «удерживающего» — не просто удерживающего не просто «комфортное» состояние Церкви, но, как мы увидим, само время как таковое — полноценного Третьего Рима. Тем более, что погибло в той смуте — заморено, удавлено, утоплено, сожжено и самосожжено — едва ли не более русских людей, нежели при большевиках. И если в ХХ веке мы действительно можем говорить про комиссаров-инородцев, то, что происходило тогда, когда казни правил не Юровский, не Бронштейн и не Лацис, а стрелецкий полуголова Иван Елагин?
Трагедия настоящего раскола — никоно-алексеевского — была не политической, не просто канонической, а историко-метафизической, метаисторической. С одной стороны, Церковь — носительница полноты Истины, целостное и целокупное Тело Христово, она содержит в себе все целиком знание о Боге, мире и человеке, с другой — она есть историко-юридический организм, невозможный без сохранения и передачи апостольского преемства, полноты иерархии, основу которой составляет трехчиние — епископ, священник и диакон, при том, что соборные решения она принимает, но зову и со скрепой мирян, от имени которых выступает Православный Царь, Император. Такой была Вселенская Церковь до Флорентийской унии 1439 года, за которой последовало падение Империи Ромеев, но Божиим промышлением церковно-царская полнота оказалась перенесена на север, в Московское Царство, где и простояла два столетия, завершив тем апокалиптическое тысячелетнее царство, немного по благодати продленное. В годы раскола XVII века полнота церковного ведения, воплощенная в богослужении и легитимное каноническое преемство разделились. За никонианами сохранилась полнота преемства, за староверами — полнота ведения (хотя сами они, справедливо опасаясь богословствования, промыслительно сохраняют ее как форму, как застывший текст с до времени «замороженным» содержанием). Лучшая часть русского народа, собственно, сама Святая Русь, не желая, причем не ради страха, а по совести, противиться Царю и архиереям, стала уходить в леса, топи и гари, а сама Москва осталась с худшей частью, той, для которой, как говаривал Патриарх Иоаким, «мне все равно, какая вера, новая или старая, а как начальство скажет». Сохранилась и Церковь, и Монархия, но первая все более проникалась лишенным содержания католико-протестантским семинарским морализмом, а вторая стала частью «концерта европейских держав», скрепленного системой так называемых «равнородных браков», то есть, по сути, узаконенным инцестом.
В результате раскола на лжесоборе безместных восточных патриархов в Москве в 1666−67 гг. были наложены проклятия на всех придерживающихся старых русских обрядов, а прежние русские святые были объявлены «невеждами». Тем самым фактически под клятвы попали святые князья Владимир, Борис и Глеб, преподобные Сергий Радонежский, Авраамий Смоленский, Иосиф Волоцкий, Нил Сорский, святители Петр, Алексий, Ермоген и множество других, ведомых и неведомых. Русь прокляла саму себя. Одновременно был подвергнут осуждению и заблуждающийся, но законный Патриарх Никон, и тем открыт путь к секуляризации общества в последующие века, которая могла быть испепелена только «красной верой».
Парадоксально, но только советская власть скальпелем хирурга вскрыла то, что уже невозможно было лечить иначе. «Требуется жертва, и этой жертвой буду я», — записал в дневнике Царь-Мученик. Указание именно на такое положение вещей — в том, что так называемой СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) для архиереев Российской Церкви находился в 20-е годы в Соловецком монастыре, где пролилась кровь иноков-мучеников за древлее благочестие. И удивительное указание: в имени Сталина на древнюю натурфилософскую сталь, вскрывающую руду, без чего невозможно обретение «нашего золота», тождественного царю.
Николай II и Иосиф Сталин — два полюса политической истории ХХ века — полюс милости и полюс грозы. В точном соответствии с тем, о чем писал в письмах к князю Курбскому Царь Иоанн Васильевич Грозный.
Самым роковым в реформах XVII века были не замена двоеперстия троеперстием, хождения посолонь хождением противосолонь и так далее, хотя и это все имело значение (Византийский обряд до Флорентийской унии был тождествен старому русскому). Главным были изменения, внесенные в Символ веры. Одной из их — и это здесь особо важно для нас — стала замена слов о Царствии Божием «егоже Царствию несть конца» на «не будет конца». Греческая форма, кстати, предполагает точный перевод как «несть и не будет», что, разумеется, ближе к «несть», поскольку этим последним объемлется («не будет» — точная калька с латинского). Русское прочтение особо важно именно в свете того, что Русь — Третий и последний Рим, призванный именно удерживать время, держать запертым в клетке, на цепи и в наморднике языческого Сатурна-Хроноса, пожирающего собственных детей. Реформа выпустила его на свободу — время Святой Руси стало синхронизировано с линейным временем Запада (отсюда и «концерт европейских держав», и монархический инцест). Тем самым Русь в целом перестала быть Святой и «вошла в глобализацию» — именно тогда.
Не петровские реформы, которые во многом были лишь следствием событий середины XVII века, а в организационном и военно-техническом отношении вообще необходимы, а именно тот, «великий раскол» стал причиной того, что высшие сословия впали в европеизм и «просвещенчество» и к XVIII столетия уже вообще плохо говорили по-русски, а низшие — и в таких условиях в общем-то справедливо, тем более, что с этим совпал и Указ о вольности дворянской 1762 года, на самом деле только и положивший начало крепостничеству, — все более и более тянулись «к топору». Конгениальные литературные произведения смутного времени начала ХХ века — «Окаянные дни» Ивана Бунина и «Пламень» Пимена Карпова — отражают эту неутолимую ненависть русских к русским. Наше общество до сих пор внутренне разделено на «красных» и «белых» и до сих пор одни ненавидят других и готовы звать себе на помощь — одни «тевтонов с запада», другие — «монгол с востока», одни — НАТО, другие — Китай. Осень 1993 года — лишь сполох будущего, вновь имеющего вспыхнуть пламени 1918−1922. И все это запалено горящими скитами конца XVII века.
Церковный раскол 1927 года — всего лишь отражение неизбывного социокультурного деления русского мира на русско-европейский, культурный, «белый» и русско-евразийский, трудовой, «красный», на «белую кость» и «черную кость». Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон, но от тайги до британских морей красная армия всех сильней. На самом деле в этой формуле вся русская история, вся, говоря словами Волошина, «страшная, безумная судьба», но это еще и точная средневековая формула Ars Magna. Именно так называлась «Книга Раймондулиева», средневековое сочинение, которое перевел в Выговском скиту не кто иной, как староверский поморский наставник Андрей Дионисиевич, князь Мышецкий, прямой потомок Рюрика.
Искала ли Русь мира с Русью, были ли в истории попытки преодолеть страшный грех XVII века? Были. Первую и главную сделал едва ли не величайший российский монарх последних столетий Император Павел, подлинный «народный монарх». За короткий период правления (всего четыре года с небольшим) Император Павел восстановил нарушенное при Петре I престолонаследие по мужской нисходящей линии, а также обязательную службу дворянства, ограничил барщинный повинности владельческих крестьян тремя днями в неделю, что мыслилось как начало полной отмены крепостничества, строго говоря, введенного только в 1762 года Указом о вольности дворянской. Решительному пересмотру была подвергнута вся внешняя политика Империи — проанглийской ориентации был предпочтен континентальный союз с Францией, а «греческому проекту» (он-то, кстати, и лежал в основе церковного раскола) — план продвижения в Индию, в основном силами казаков-старообрядцев под командованием графа М.И.Платова. При этом основой проводимой Павлом «консервативной революции» была попытка воссоединения расколотой Русской Церкви. 12 марта 1789 г. Император Павел издает Именной указ о дозволении старообрядцам всех епархий иметь священников, служащих по старым обрядам, но рукоположенных от епархиального архиерея. Фактически это означало узаконение и восстановление в правах всех старообрядцев-поповцев, поскольку «беглые попы», прием которых, впрочем, противоречит Правилам святых отцов, и так были поставляемы архиереями господствующей Церкви. В 1799 году московские старообрядцы, прихожане Рогожского кладбища, подали на имя Императора записку с прошением «разрушить преждеположенные клятвы на двоеперстное сложение и другие подобные ему обряды», о том, чтобы служащие в старообрядчестве священники продолжали свое служение, а все совершенные ими таинства были «оставлены в существенной их силе». Все службы, а также освящение храмов и антимисов следовало совершать по старопечатным книгам. Старообрядцы просили также разрешения о допущении по желанию причащения старообрядцев в новообрядческих храмах, а новообрядцев — в старообрядческих. Последним пунктом было взаимное непорицание за содержание старых или новых обрядов. На прошении Император Павел начертал всего три слова: «Быть по сему». Увы, «по сему» не стало. «Правила Единоверия» (утверждены 27 октября 1800 г.), составленные на основе «мнения» Митрополита Московского Платона (Левшина), не только не отменяли клятв (они лишь «разрешаются» в случае перехода старообрядцев в Единоверие), но и не давали возможности членам господствующей Церкви использовать старые обряды — для «перечисления в Единоверие» требовалось не менее пяти лет «числиться в расколе». Если единоверцам было дозволено безо всякого ограничения исповедоваться и причащаться в господствующей Церкви, то «общеправославным» в единоверческой — только «в крайней нужде, в смертном случае». Тем самым, хотя формально равночестность старого и нового обрядов признавалась, фактически для синодальной бюрократии это было не так. Тем самым Синод, по существу, саботировал повеление Императора, который не успел довести задуманное им до конца, — вскоре он был убит. Такая редакция «Правил Единоверия» давала возможность старообрядцам на протяжении всего XIX столетия говорить о нем как о «ловушке», а новообрядцам — как о «скрытом расколе». Редакция этих «Правил» была изменена только Поместным Собором Российской Православной Церкви в 1917—1918 гг., который отменил правила «перехода» (о пятилетнем сроке и о причащении), дав возможность каждому члену РПЦ свободно выбирать для себя старый или новый обряд. Единоверцы были признаны равноправными и полноценными членами Православной Церкви. Было принято решение о хиротонии единоверческих епископов, первым из которых стал священномученик Симон (Шлеев), епископ Охтенский.
Благие решения? Благие. И, казалось, путь открыт. Но напомним: Собор 1917−1918 гг. был Собором принявших Февраль. Собором благословивших «свободу». И его начертаниям не было дано сбыться, как не было дано сбыться чаяниям белых воинов. Духовенство было признано частью «эксплуататорских классов», и в числе прочего Православное старообрядчество (Единоверие) лишилось епископата.
Тем не менее, именно Патриарший Местоблюститель Митрополит Сергий (Страгородский) в 1929 году выпустил от имени Московской Патриархии «Деяние», снимающее всякие порицания со старых русских обрядов, в котором было сказано, в частности, самое главное: «Клятвенные запреты, изреченные Антиохийским Патриархом Макарием и другими архиереями в феврале 1656 г. и собором 23 апреля 1656 г., а равно и клятвенные определения собора 1666−1667 гг. как послужившие камнем преткновения для многих ревнителей благочестия и поведшие к расколу св. Церкви, разрушаем и уничтожаем и яко не бывшия вменяем» (см. «Церковный Вестник Западноевропейской епархии», июнь 1929). «Деяние» было подтверждено Поместным Собором Русской Православной Церкви 1971 года, в котором, правда, осторожно, говорится о ненужности и насильственном характере реформы XVII века. Обратим внимание: 17 век — 1917 — 1971! Не ясное ли это указание на вехи падения, болезни, хирургического вмешательства и… начала выздоровления?
Жизнь церковная не может быть оторвана от жизни политической, ибо последняя — жизнь народа. Перемена природы советского строя, происходившая при Сталине, была жестко остановлена ХХ съездом КПСС, затем вновь — это как раз совпало с началом 70-х — медленно и робко, в связи с работой «русской партии внутри КПСС» (А.Байгушев), начала оживать и была окончательно прервана либерально-западническим, «декоративно-белым» переворотом 1991 года и распадом страны. Болезнь зашла слишком глубоко, и, возможно, требуется не возрождение — тем более не восстановление — но Воскресение. Пасха наступает после Великой Субботы.
Отметим и то, что старообрядцы не ответили на Деяния Собора 1971 года или, как наиболее значимое, Белокриницое, согласие, ответили негативно, мотивируя отказ необходимостью покаяния РПЦ МП за грех раскола. Это последнее крайне спорно — покаяние всегда носит личный характер и не может быть приносимо за умерших, которые уже отвечают за свои дела пред Богом. То же самое, кстати, касается и требований покаяния за грех февраля и цареубийства (в последнем случае необходимо, однако, тщательное перерасследование «царского дела», не расследованного толком ни Соколовым, ни тем более немцовской комиссией).
Именно грех раскола XVII века тяготеет над Русской Церковью, над страной в целом, и он не преодолен. В соответствии с византийско-русской традицией — хорошо это или плохо, но это так — инициатором решения ключевых церковных вопросов всегда выступала государственная власть. Тот русский Правитель, который поставит перед Церковью вопрос о XVII веке, а затем сам, усадив все стороны в соборный круг, как это сделал на Стоглавом Соборе Иоанн Грозный, доведет дело до воссоединения — но основе благочестия Стоглава, но с признанием всей святости и всех святых послераскольного времени, прежде всего, преп. Серафима Саровского и Царской Семьи — и откроется как истинный Государь всея Руси, Царь Белый и Красный.
Что же до сегодняшнего воссоединения двух ветвей Русской Православной Церкви, то в нем есть одна неожиданно важная нить: в РПЦЗ существует единоверческая епископская кафедра, занимаемая Владыкой Даниилом, епископом Ирийским, членом Синода РПЦЗ. Тем самым Русская Православная Церковь Московского Патриархата автоматически обретает единоверческого епископа, и староверы, не желающие пребывать в расколе, получают полную трехчинную иерархию. Что на самом деле означает такое развитие событий, покажет будущее.
