 |
| Столетие.Ru | Александр Репников | 27.03.2007 |
Записанные Николаем II в дневнике слова: «Кругом измена и трусость, и обман!», сегодня ассоциируются в первую очередь с оставившими государя на произвол судьбы генералами; с политиками и военными, готовившими переворот, с церковными деятелями и сановниками, поспешившими отречься. Но лучше ли поступали те, кто годами кричал на всех перекрестках о своей приверженности самодержавию, кого сегодня считают идеологами монархической государственности и рыцарями без страха и упрека? Некоторые монархисты в наше время поднимают на щит Льва Тихомирова, уверяя не много, не мало, что «от Бога все его труды»! Но еще в 1907 году этот мыслитель по сути вынес приговор себе: «Страшное и беспримерное царствование: никогда и, вероятно, нигде за столь краткое время не было разрушено все: власть, вера, совесть, честь, достоинство, даже простое самолюбие. Я бы не поверил прежде, что в состоянии буду пережить падение и поругание всей святыни, всего дорогого, чем жил. И что же? Помучился, помучился и пережил… И живу — страшно сказать — ни на что не надеясь, зная, что погибла родина, погиб мой народ, моя церковь, мои политические идеалы… И живу! Странно самому».
События, произошедшие 90 лет назад, еще раз доказали, что каждый строй гибнет не столько от силы врагов, сколько от непригодности своих защитников.
Полистаем страницы дневника Тихомирова. 2 марта 1917 года он записал: «Судя по известиям, можно надеяться, что Временное Правительство поддержит порядок и защиту страны. Если это будет так, то нужно будет признать, что переворот произведен замечательно ловко и стройно. Впрочем, ясно, что бесконечно громадное большинство народа — за переворот. Видно, всем уже надоело быть в страхе за судьбы России. Несчастный Царь, может быть — последний. Я думаю, однако, что было бы практичнее ввести Монархию ограниченную. Династия, видимо, сгнила до корня. Какое тут Самодержавие, если народу внушили отвращение к нему — действиями самого же Царя… Перечитываю газеты… Крушение рисуется головокружительное. Прямо — всеобщее присоединение к Временному Правительству. Телефонировали в Посад… Катя и Надя (жена и дочь Тихомирова — А.Р.) — в полном восторге. Надя кричит по телефону — „Поздравляю с переворотом“. Действительно, — ужасная была власть.
Если только Временное Правительство окажется прочным (что, по-видимому, несомненно), — то падение Николая II будет встречено радостью по всей России. Я думаю, что основная причина гибели Царя — его ужасная жена. Но, конечно, не погибать стране из-за нее. А он — был под башмаком. И то удивительно, что так долго терпели, Я приходил к полному разочарованию в России, С этой стороны, конечно, снимается со всех гнетущее чувство, и дух народа может подняться». Вскоре Тихомиров пошел в милицию и дал подписку о том, что признает новое правительство и будет исполнять все его распоряжения. 10 марта в дневнике он будет всячески поносить «реакционные силы» в лице бывших соратников и ругать царское правительство. Впрочем, он был не одинок. 2 марта было образовано Временное правительство во главе с князем Г. Е. Львовым. Пост министра иностранных дел достался П.Н. Милюкову, пост военного министра А.И. Гучкову. Единственным «социалистом» в правительстве был Александр Федорович Керенский — министр юстиции.
Вечером того же дня в Псков прибыли Гучков и В.В. Шульгин, которые должны были принять отречение императора. 2 марта 1917 года Николай II подписал акт отречения от престола за себя и за своего сына Алексея в пользу своего брата Михаила Александровича. «Кругом измена и трусость, и обман!», записал он в этот день в дневнике. Шульгин вспоминал: «Мы вышли из вагона. На путях, освещенных голубыми фонарями стояла толпа людей… Толпа снимала шапки и крестилась… И было страшно тихо».
По сведениям, приведенным историком В. Волковым, «в ходе уличных столкновений и боев в Петрограде погибло около 300 и ранено 1100 человек».
3 марта с отречением Михаила Александровича завершилась история российской монархии.
В Гельсингфорсе восставшие убивают контр-адмирала А.К. Небольсина и двух старших офицеров.
4 марта в Гельсингфорсе убит вице-адмирал А.И. Непенин, что стало сигналом к началу массовых убийств офицеров и просто случайных людей. Впоследствии Л.Д. Троцкий назовет балтийских матросов, «красой и гордостью революции».
Воспринявшие свободу как вседозволенность, толпы грабили винные магазины, вваливались в квартиры, вели себя самым разнузданным образом. Историк В.П. Булдаков обращает внимание на то, что «в февральско-мартовские дни обычными стали такие дикие явления, как половые акты, совершаемые на глазах гогочущей толпы». В воспоминаниях Питирима Сорокина читаем: «Я обратил внимание на толпу веселящихся… людей. Прямо на открытом месте никому неизвестные мужчина и женщина вели себя самым непотребным образом. «Ха, ха! — веселилась толпа, — раз свобода, то все позволено!». Доходило и до убийств. В Твери труп убитого революционной толпой губернатора принесли на главную улицу к памятнику его предшественнику. Далее с трупа сняли шинель «и бросили на круглую верхушку небольшого деревца… красной подкладкой вверх. А бывшего губернатора толпа стала топтать ногами… на середине улицы лежало растерзанное тело. Никто не смел подойти к нему». Убивали в армии и на флоте, в провинции и в столице: 28 февраля расстреляли 14 полицейских, заподозренных в том, что они обстреливали Таврический дворец, убивали жандармов, вспарывая им животы, охотились за офицерами и «контрреволюционерами».
7 марта Львов заявляет: «Мы все бесконечно счастливы, что нам удалось дожить до этого великого момента, что мы можем творить новую жизнь народа — не для народа, а вместе с народом… Будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свой гений. Какое великое счастье жить в эти великие дни!..». Цитирующий эти слова Милюков (уже в эмиграции) отметил: «Такое мировоззрение руководителя нашей внутренней политики практически привело к систематическому бездействию его ведомства и к самоограничению центральной власти одной задачей — санкционирования плодов того, что на языке революционной демократии называлось революционным правотворчеством. Предоставленное самому себе и совершенно лишенное защиты со стороны представителей центральной власти население, по необходимости, должно было подчиниться управлению партийных организаций, которые приобрели в новых местных комитетах могучее средство влияния и пропаганды определенных идей, льстивших интересам и инстинктам масс, а потому и наиболее для них приемлемых».
Уже 4 марта 1917 года бывший председатель Русского монархического союза С.А. Кельцев направил представителям московских городских властей телеграмму «о полной поддержке революционных событий». Не обошлось без панегирика новой власти: «Да благословит Господь новое правительство, да поможет излечить ему внутреннюю разруху государства, созданную прежним правительством, единодушно осужденным…». Не отстал и В.М. Пуришкевич, выпустивший в апреле брошюру, в которой патетически писал: «Весь старый строй русской государственной жизни, прогнивший сверху донизу, был карточным домиком, упавшим от легкого дуновения волны свежих, здоровых национальных чувств народных». Далее выражалось сочувствие Временному правительству, которому приходится заниматься государственным строительством «… на дымящихся развалинах проклятого народом губившего старого режима». Заканчивался сей опус совсем патетически: «Да здравствует Временное Правительство, единая законная власть в России, впредь до Учредительного Собрания!».
Поспешил откреститься от свергнутой власти и М.О. Меньшиков, считавшийся одним из крайне правых публицистов. В статье «Жалеть ли прошлого?» он писал: «Весь свет поражен внезапностью русского переворота и взволнован радостью, взволнована радостью и вся Россия… Старый порядок рухнул от неуважения к свободе, это неуважение подрывает и всякий порядок, который наследует эту язву». В конце марта он вынес окончательный вердикт прошлому: «Подавляющее большинство из монархов были слишком невыдающиеся, слишком заурядные люди. И вот в руки этих-то слабых и НЕУМНЫХ людей, очутившихся в вихре лести и измены, попала историческая судьба великого народа… сосредоточив на себе народное могущество, монархи решительно не знали, что с ним делать… Великий народ обречен был на медленное вырождение, подобно азиатским соседям, от атрофии своих высших духовных сил — сознания и воли».
Вчерашние правые публицисты, политики и идеологи стремились в статьях, выступлениях, письмах, дневниках и разговорах засвидетельствовать лояльность новой власти. Они отрекались, предавая поруганию все то, что еще недавно призывали хранить и защищать.
И если так поступали те, кто претендовал на роль «властителей дум», то что же ждать от «непросвещенных» и «необразованных». В те дни немецкий военнопленный напишет домой: «Переворот мало ощущается, разве только тем, что выкалывают глаза лубочным изображениям царской семьи, на которые вчера молились».
Одним из немногих видных правых деятелей, воспринявших произошедшие события как личную трагедию, был протоиерей Иоанн Восторгов, впоследствии расстрелянный, а ныне канонизированный, как священомученик. В те дни он писал: «Сердце вещее чует смертную тоску… Чудилось мне, что Москва не спит, а чует день расплаты за грехи свои и грехи отцов. Что камень уже сорвался с горы и только Творец Один может сдержать падение его на виновные и невиновные головы…».
