 |
| Столетие.Ru | Сергей Антоненко | 17.03.2007 |
Спор о Святой Руси
Подходя к оценке любого общества, необходимо учитывать не только внешние параметры его экономического или политического развития, но и тот внутренний идеал, который оно для себя избрало. Как бы ни относиться к Московии XVI века — а век этот действительно непростой, завершившийся Смутой — нельзя игнорировать то обстоятельство, что роль и место национальной идеи тогда занимал духовно-нравственный образ, который мы можем назвать Святой Русью.Ощущение особой ответственности за судьбы вселенского православия в условиях сокращения ареала восточнохристианской цивилизации под ударами как с Востока, так и с Запада, нарастало на протяжении всего XVI столетия. Русская культура и русское церковное сознание по-особому переосмысливают идеологию государства — православное Российское царство отождествляется с «Ромейским» (Римским), стержневым царством истории. Крепость государства и единодержавие государя в этих обстоятельствах выступают как фактор эсхатологический, обретающий особое значение перед приближающимся концом мира.
Знаменитое послание псковского старца Филофея гласит, что «вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя… Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бытии». Означала ли идея «Москва — Третий Рим» обоснование имперского великодержавия, завоевательной экспансии? Превращала ли она православного государя в фигуру, стоящую над всеми установлениями — божескими и человеческими?.. Всё тот же старец Филофей наставляет великого князя Василия III: «Един ты во всей поднебесной христианам царь. Подобает тебе, царю, сие держати со страхом Божиим. Убойся Бога, давшего тис я, не уповай на злато, богатство и славу, вся бо сия зде собрана и на земли зде остают».
Эпоха Иоанна IV была временем политического и духовного выбора. И противостояние двух глубоко символических фигур — грозного царя и инока-митрополита — прочитывается сегодня как столкновение двух версий, двух концепций Святой Руси.
Опричный орден-монастырь, неподсудный законам «земщины» — стая верных «царёвых псов», выгрызающих крамолу, внезапно и беспощадно являющая волю пастыря-государя трепещущему людскому стаду… И — христианское государство, в котором торжествует не сверхчеловеческая воля, а человеческое сострадание, и даже справедливость может уступить милости.
В коммунистическое время в выступлении главы Русской Церкви митрополита Филиппа против политики царя видели «сопротивление родовой аристократии, крупных церковных и светских феодалов» «централизаторской» линии Грозного. Для нашего современника, вглядывающегося в эпоху Филиппа, существует другой соблазн — воспринять обличения митрополита как «антицарские», «антиэтатистские», либерально-гуманистические по своему духу. Западник и либерал Г. П. Федотов описывает деяния митрополита Московского и всея Руси как проявление едва ли не республиканских добродетелей: «слово правды, сказанное в лицо тирану». Однако, парадокс подвига святителя-мученика — в том, что он представлял силу (Церковь и митрополию), ориентированную промосковски и централизаторски. Начиная с XIV века, Церковь оказала важные услуги формирующемуся государству, она всегда поддерживала самодержавный принцип правления. Возвысив голос против жестокостей верховной власти, владыка Филипп отстаивал чрезвычайно важный механизм, гармонизирующий и укрепляющий государство. Речь идёт о праве Церкви выступать перед властью ходатаем за провинившихся. О том, какое значение имел этот древний институт для расширяющего свои пределы Московского царства, говорит следующий факт: в наказах первому казанскому архиепископу Гурию и первому сибирскому владыке Киприану «печалование» было предписано как действенное средство привлечения инородцев и иноверцев к русской государственности и православной Церкви.
Всегда строгий и прагматичный историк С.М. Соловьёв находит для характеристики митрополита Филиппа окрашенные глубоким чувством, проникновенные слова: «Северные пустынные монастыри продолжали воспитывать в своих иноках твердость духа в борьбе против явлений нехристианских. В страшную эпоху кровавой борьбы и насилий самый отдалённый на севере монастырь Соловецкий выслал в Москву в митрополиты своего игумена, который не усомнился поднять голос за милосердие: ряд знаменитых московских иерархов, столько содействовавших усилению Москвы, установлению единодержавия и признанных церковью святыми, заключился великим мучеником за священное право печалования о падших, слабых».
Ставший во многом выразителем народного духа протопоп Аввакум, один из первых русских писателей, провозглашает: «Коли же кто изволил Богу служить, о себе ему не подобает тужить. Не токмо за имение святых книг, но и за мирскую правду подобает ему душа своя положить, якоже Златоуст за вдову и за Феогностов сад, а на Москве за опришлину [опричнину] Филипп» («Книга бесед». Беседа четвертая. Об иконном писании).
Игумен-строитель
В каком духовном и интеллектуальном климате формировалась личность будущего митрополита? Чем стал XVI век для русской культуры? Как среди либеральных авторов, так и в среде консерваторов преобладает мнение о «тягостном» состоянии просвещения в тот период, о «некоторой исчерпанности духовных сил». Г. П. Федотов подчёркивает «отяжеление» русской повседневности: «Те отрицательные стороны быта, в которых видели влияние татарщины, развиваются особенно с XVI века». Однако непредвзятый взгляд подмечает многовекторность и многофакторность процессов, развивавшихся тогда на Руси. Современный историк Церкви архимандрит Макарий (Веретенников) пишет: «…деятельность Стоглава [Стоглавого Собора 1551 года] свидетельствует не об упадке, а о внутренней силе и способности к обновлению. Более того, середина XVI в. — это время духовного подъёма русского общества, ежегодных Соборов, больших культурных начинаний, развития книжности и начала книгопечатания».Бесспорно, что время жизни митрополита Филиппа — период окончательного обретения Русской Церковью собственного самосознания.
Этот процесс шёл «рука об руку» со становлением национальной идентичности. Знамением и того, и другого стали «макариевские» (созванные при митрополите Макарии в 1547 и 1549 гг.) соборы, на которых был прославлен для всеобщего, а не только местного почитания сонм русских святых. Православный народ обрёл целое воинство небесных заступников, единокровных и единоплеменных. Эта святая дружина поддерживала наших предков в многотрудном деле строительства великой державы. Эпохой были востребованы храмоздатели, первопроходцы, созидатели.
Такими качествами сполна был наделён будущий митрополит Филипп, в миру — Феодор Стефанович Колычев. Историк Е.А. Колесникова пишет: «Весь жизненный путь Филиппа, известный современному исследователю, доказывает, что Колычев был личностью разносторонней и многоплановой, проявившей себя в различных сферах, и где бы он ни находился, заслуживал признание и авторитет среди окружающих».
Будущий владыка родился 11 февраля 1507 года. Отец его Стефан принадлежал к числу ближних бояр великого князя Василия Иоанновича и заседал в государевой Думе. Родители заботились об образовании отрока, и юный Феодор много читал. Когда мальчик чуть подрос, он был взят ко двору, где с ним познакомился (на недолгое время) малолетний великий князь Иоанн, будущий Грозный — в те годы фактически заложник аристократических группировок. При дворе, в атмосфере «большой политики» и боярских интриг прошла молодость Феодора. С 15 до 30 лет он находился на государевой службе, участвовал в войне с Крымской Ордой.
В 1537 году в жизни Феодора происходит загадочный поворот: Колычев тайно оставляет двор и удаляется в Соловецкую обитель. Некоторые историки высказывают предположения, что побудительным мотивом радикального поступка могло быть потрясение, вызванное гибелью родственников (в очередной боярской замятне) и опасение за свою жизнь. Но безбрачие боярина в тридцатилетнем возрасте свидетельствует в пользу житийной версии о том, что обладавший «смиренной мудростью» Феодор всегда был расположен к благочестию, а решение оставить двор он принял, услышав в храме евангельские слова: «Невозможно человеку одним глазом на землю глядеть, а другим на небо…» (Мф. 6:24).
Прежде, чем оказаться «на Соловецком острове, находящемся в северной стороне, на краю вселенной, в океанской пучине», Феодор некоторое время жил потаённо в ныне всемирно известных Кижах — тогда небольшом погосте. Приняв постриг с именем Филиппа, молодой инок «с отрезанием волос с головы отрезает и всю плотскую мудрость».
Проходя послушания, Филипп не чуждался самой тяжёлой и непривычной для царедворца работы (известно, что он трудился в кузнице и поварне). Спустя девять лет после пострига, в связи с болезнью настоятеля он временно возглавляет обитель, а в 1548 году начинается период его восемнадцатилетнего игуменства в Соловках.
За время руководства соловецкой братией Филипп полностью обновил монастырь. Отличительная черта северных монастырей — религиозное освящение крестьянского и ремесленного труда, хозяйственно-культурного освоения необжитых краёв. Сакральное значение и молитвы, и строительства, и земледелия на прежде пустынном месте — посвящение его Богу, изгнание ненавидящей человека «вражьей силы». Филипп показал себя крепким хозяйственником: добился значительного расширения земельных владений Соловков (только в одном 1555 году во владение обители перешло сразу 25 деревень на морских островах). Игуменом было организовано образцовое — согласно уставным грамотам — управление монастырскими крестьянами.
В монастыре были заведены общежитие и строгий порядок; развернулось невиданное по масштабам Приполярья строительство. Не смотря на «оскудение в казне», игумен постоянно расширяет монастырский комплекс. Поставлена каменная Успенская церковь, рядом с ней — храм Иоанна Предтечи, огромная, знаменитая одностолпная трапезная — чудо инженерной мысли. Возводится Преображенский собор, шедевр древнерусской архитектуры (это именно он, ещё в «советском» виде, без куполов, хорошо различим на нынешней 500-рублёвой купюре), к собору присоединяются Зосимо-Савватиевская, Михайловская и другие церкви.
Житие перечисляет деяния игумена: «горы великие прокопал, долины избороздил, воду из озера в озеро направил, к двадцати озерам пятьдесят озер и два источника присоединил, и под монастырь в озеро привел от озера же, воду внутрь обители провел, жернова и мельницу для удобства братьев устроил». Филипп умножил и улучшил соляные варницы, завел скотный двор и оленей, сделал просеки в лесах, осушил болота и проложил дороги. Процветающая обитель превратилась в центр книжной культуры. В сане игумена Филипп снова сделался известным Иоанну IV. В 1550—1551 годах Соловецкий настоятель побывал в Москве, причём пользовался большим расположением царя и уехал с пожалованиями.
Слово правды
Следующий загадочный и крутой поворот в жизни Филиппа связан с тем, что в разгар опричнины царь представил его кандидатуру на Московскую митрополию. 31 декабря 1563 года скончался митрополит Макарий; следующие два года первосвятителем был Афанасий, прежний духовник государев. Именно при нём, ссылаясь на многочисленные измены и злоупотребления боярства, служилых людей и духовенства, Иоанн Грозный учредил «опришлину» — особый государев двор, или удел, выведенный из-под юрисдикции государства Московского («земщины»). Земщиной продолжали управлять старые бояре, обязанные, впрочем, по ратным и другим важным делам сноситься с Иоанном. Опричники — целая дружина временщиков — рыскали по государству, «выгрызая крамолу». Даже если учесть, что масштабы опричного террора сильно преувеличиваются, нельзя не отметить то опаляющее душу воздействие, которое оказывала «опришлина» на современников, сравнивавших её с казнями египетскими: «Отовсюду лютейшим огнем горячей злобы попалило землю — не варваров нашествие, не градобитие виноградники наши погубило, но самоизволенный мрак страха и тьма дерзновения покрыли, неминуемо губя первенцев наших».Заступничество Афанасия за казнимых оказалось недейственным, и старец-митрополит через два года оставил свой престол и отошёл на покой. Царь предложил в митрополиты кандидатуру Германа (Полева), архиепископа Казанского, мужа святой жизни. Но когда нареченный митрополит перед поставлением на кафедру осмелился говорить Иоанну о Страшном Суде Божием, перед которым придётся держать ответ как подданным, так и царям — Герман был изгнан из митрополичьего дома. Выбор царский пал на Филиппа. Грозный уважал мудрого и делового игумена, но неужели царь рассчитывал найти в нём товарища-единомышленника своим опричным неистовствам? Это навсегда останется тайной.
Филипп сразу поставил условием своего поставления отмену опричнины, чем вызвал гнев царя.
Но Иоанн тогда сумел сдержать свой нрав: он велел сказать Филиппу, чтобы он «в опричнину и в царский домовый обиход не вступался, а советовал бы с царем, как прежние митрополиты советовали с отцом его и дедом». Фактически это было подтверждением старинного права заступничества за гонимых. Филипп дал свое согласие и 25 июля 1566 года был возведен в сан митрополита.
Около года в опричном терроре было некоторое затишье. Филипп, подобно митрополиту Макарию, проводил тайные беседы с царём, пастырские увещевания, печаловался за опальных бояр. Во всех официальных посланиях святителя (даже написанных после того, как над ним самим начали сгущаться тучи), звучит высокая оценка царской власти. Трагические события принёс июль 1567 года: были перехвачены письма польского короля Сигизмунда и литовского гетмана Ходкевича к главнейшим боярам; немедленно начался жестокий сыск изменников, пошла новая волна пыток и казней. Попытка Филиппа наедине воздействовать на лучшие начала в душе царя не умирила последнего, а только уверила Грозного в том, что митрополит — сторонник бояр-предателей. Некоторые высшие иерархи Церкви начали вести «хульные речи», оговаривая святителя перед государем.
…22 марта 1568 года, исчерпав все иные средства, митрополит решился начать всенародные обличения царя. В Успенском соборе прозвучали его слова: «Если умолчу о истине, да не почтуся в чине епископа… О державный царь, ты выше всего имеющий сан, почитай более всего Бога, сподобившего тебя этого сана, потому что по подобию небесной власти дан тебе скипетр земной силы, чтобы ты научил людей хранить правду. Подобает тебе, смертному, не возноситься, но, подражая Богу, не гневаться, поскольку почтен ты образом Божиим, но в то же время и пыли земной причастен, этим же всегда научайся». Царь в ярости сказал: «Какое тебе, чернецу, до наших царских советов дело?.. Молчи, а нас благослови по нашему изволению». Далее, по житийному свидетельству, Филипп произнес слова, звучащие в веках высоким заветом пастырской ответственности: «Благочестивый царь! Наше молчание грех на твою душу налагает и всенародную приносит смерть, как о мореплавателях говорится: когда капитан корабля соблазнится, то небольшой вред приносит плавающим с ним, но, когда соблазнится кормчий, то всему кораблю приносит погибель».
Через некоторое время в воскресный день царь снова пришёл в Успенский собор на службу со своей опричной свитой (все были в единообразной чёрной форме, установленной Грозным для опричного братства, на головах — «высокие шлаки, подобные одеяниям халдеев»). В ответ на трижды повторенное требование благословить царя, святитель произнес: «Убойся, царь, Божьего суда! Мы, царь, приносим жертву Господу чистую и бескровную за спасение мира, а за алтарем неповинно льется кровь христиан, и люди напрасно умирают. Ты, царь, хотя и образом Божиим почтен, но и праху земному причастен, и ты прощения грехов требуешь. Прощай и тех, кто против тебя согрешает, поскольку тому, кто прощает, даруется прощение».
С каждым словом правды Филипп всё более рисковал своим положением и даже жизнью, но всё более выигрывал в нравственном авторитете перед лицом предстоявшего народа.
Царь, как повествует житие Филиппа, был исполнен гнева и ярости — но некоторое время не мог найти канонических поводов для низложения Филиппа. Напрасно враги святителя пытались обвинить его в содомском грехе (древнее, но, кажется, вечное обвинение против неугодных пастырей!), подучив благообразного отрока — чтеца домовой митрополичьей церкви. Гнусная клевета рассыпалась, отрок сознался во всём и был прощён Филиппом. 28 июля, во время праздника в Новодевичьем монастыре, святителя опять пытались обвинить — на этот раз в том, что он «издевается над царской державой». Филипп выговорил царю за опричника, стоявшего перед чтением Евангелия в тафье; но когда царь оглянулся, то виновного не нашёл, так как он успел стянуть свою шапку. Услужливые языки представили дело как злонамеренный выпад Филиппа.
Не найдя законных оснований для свержения митрополита в Москве, осенью 1568 года царь повелел отправить специальную духовно-следственную комиссию в Соловки для расследования будто бы имевших место там злоупотреблений прежнего игумена. Ласками, угрозами, дарами комиссии удалось раздобыть нескольких лжесвидетелей. В ноябре состоялся позорный суд над митрополитом. Церковный собор признал Филиппа виновным в «скаредных делах» и, между прочим, в чародействе. Филипп объявил царю и иерархам, что вовсе не боится смерти: лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония несчастного времени. Владыка начал слагать с себя знаки своего сана, но царь велел остановиться и ждать соборного приговора. Грозный готовил ещё один эффектный акт драмы. 8 ноября 1568 года Филипп священнодействовал в соборе. Внезапно ворвалась толпа опричников во главе с Басмановым. Наскоро зачитав «соборный приговор», они схватили Филиппа, сорвали с него митрополичьи ризы и отвезли на дровнях в Богоявленский монастырь. Затем Филиппа перевели в старый Никольский монастырь. Царь прислал ему сюда отрубленную голову одного из любимых его родственников (святитель поклонился до земли голове, с любовью поцеловал и отдал принесшему).
Последний акт трагедии разыгрался в тверском Отрочь-монастыре, куда был отправлен исповедник. Когда Грозный направлялся с карательной экспедицией в Новгород и приближался к Твери, он послал к Филиппу одного из своих приближенных, Малюту Скуратова, будто бы попросить благословения на путь. Житие повествует, что святой предвидел свой мученический конец. Древнерусский автор приводит слова святого, обращённые к Малюте: «Пусть будет так, как ты хочешь, о любезный. Напрасно ты меня искушаешь и дар Божий лестью похитить желаешь…». Малюта задушил Филиппа подушкой, а затем «с пронырством» начал говорить настоятелю обители и келейникам, что из-за их небрежения митрополит умер от печного угара. Мощи святого немедленно, в присутствии убийцы были преданы земле за алтарём монастырской церкви. Было 23 декабря 1570 года…
Воздаяние и покаяние
Мы не называли здесь имён гонителей Филиппа, руководствуясь древним правилом: nomina sunt odiosa («имена ненавистны», не будем называть имен. — Лат.). Скрупулёзные историки установили, что практически все иерархи-предатели закончили свой век бесславно: кто был разослан по дальним монастырям и там сгинул, кто был убит на новом витке опричного террора. Обвинённый в заговоре, по приказу царя был прикончен собственным сыном Басманов. Опричнина, хотя и не была формально отменена, постепенно как бы сошла на нет; в последние восемь лет жизни Иоанна Грозного практически прекратилась и кровавая круговерть казней.Следующий за Филиппом митрополит Кирилл был во всём покорен воле царя, но духовный подвиг святителя-мученика не пропал втуне. Историк Е.А. Колесникова пишет: «Русская церковь не смогла предотвратить произвол Грозного, но в лице Филиппа Колычева показала бессилие власти перед общественными традициями, за которыми стояли нравственные силы Земли и православной церкви».
Характерно, что средневековая русская власть оказалась способна на акт покаяния перед пострадавшим от неё мучеником. Уже в 1591 году сын Грозного Феодор Иоаннович даёт согласие на просьбу Соловецкого игумена Иакова о погребении Филиппа в Соловецком монастыре, под папертью церкви св. Зосимы и Савватия, в месте, избранном Филиппом ещё при жизни. В 1646 году при патриархе Иоасафе I, который сам был Соловецким пострижеником, мощи были торжественно открыты и положены в Преображенском соборе. А в 1652 году тело Филиппа обрело место окончательного упокоения в Московском Успенском соборе.
Посмертные почести воздавались святому в рамках целой программы по перенесению в усыпальницу московских церковных владык честных останков святителей, пострадавших за веру и Отечество и умерших в изгнании или заточении.
Осуществили этот масштабный церковно-государственный проект будущий патриарх Никон (тогда митрополит новогородский) и царь Алексей Михайлович. Причём государь вдохновлялся примером византийского императора Феодосия Младшего, заслужившего благодаря перенесению мощей Иоанна Златоуста из кавказской глубинки в Константинополь церковное прощение своей матери, ответственной за смерть праведника (здесь намечена ещё одна параллель судеб — теперь уже посмертных — Златоуста и Филиппа!).
Примечательно, что христианское сознание Московской Руси не ставило в юридической плоскости вопрос о преемственности ответственности за смерть святителя. Алексей Михайлович, не являвшийся потомком или кровным родственником Иоанна Грозного (он вообще, с современной точки зрения, принадлежал к другой династии) тем не менее смиренно просил в своей грамоте, которую Никон возложил на гроб Филиппа, отпущения грехов «прадеда нашего царя и великого князя Иоанна». Молодой царь, не вдаваясь в столь любимые нашими современниками рассуждения о наследовании или ненаследовании исторической вины, брал полную ответственность на себя перед Богом за грехи своих предшественников и молил замученного главу русской Церкви о прощении прегрешений: «Сего ради преклоняю сам свой царский сан за оного [Иоанна IV], еже в мя согрешившего, да оставиша ему согрешения его… Сего ради молю тя о сем, священная главо, и честь моего царства преклоняя честным мощам, и повинную к твоему всю мою власть». «Честь царства», престиж власти и династии здесь уступают первенство той духовной правде, носителем которой был Филипп. Перенесение мощей сопровождалось всеобщим народным воодушевлением и многочисленными задокументированными чудесами. Не случайно историк С. Зеньковский назвал то время «апофеозом православия"…
Завершая наш очерк о митрополите Филиппе, нельзя не сказать несколько слов о современном звучании его подвига. Думается, что память о св. Филиппе для нынешнего российского общества — лучшее противоядие от зачарованности злом. Насилие и беззаконие часто выступают в образе грозной магической силы, якобы причастной «высшей истине»; но эта кажущаяся несокрушимость рассыпается при соприкосновении с истинной, не экзальтированной твёрдостью духа. Смиренно свидетельствующий о правде, «пекущийся и беспокоящийся о спасении» впавшего в ярость царя, митрополит Филипп выглядит представителем стократ более мощной сакральной силы, чем размахивающий руками в исступлении глава «халдейского» опричного воинства… По сути, подвиг Филиппа воплощает ту же истину, что и подвиг св. Александра Невского: «Не в силе Бог, а в правде!».
Не секрет, что многие наши соотечественники ныне находятся под мрачным обаянием действительно неординарной личности Грозного. Ставится даже вопрос о канонизации царя. Лучше всего сказал об этой «инициативе» Святейший Патриарх Алексий II: если причислять к лику святых Грозного, тогда, вероятно, надо деканонизировать убитых им — по крайней мере двоих священномучеников, в смерти которых виновность царя несомненна (митрополита Филиппа и преподобномученика Корнилия Псковско-Печерского).
На самом деле, именно такие личности как Филипп служат оправданием «московитского» общества (будто бы косного, раболепного и жестокого к слабым), служат подтверждением того, что эксцессы опричнины не были «мэйнстримом» русской истории. С.М. Соловьёв, разобрав все перипетии эпохи опричнины, выносит свой вердикт: «…Не смеем мы сложить вину дел Грозного на русское общество XVI века… Русское общество, выставив св. Филиппа, провозгласив устами этого пастыря требования своего основного начала, высказав свое неодобрение образу действий Грозного, показав, что имело закон и пророка, очистилось, оправдалось перед историею, вследствие чего Иоанн, не послушавшийся увещеваний Филипповых, оправдан быть не может».
