Очистить Россию за 15 лет

Дни своего 70-летия живой классик Валентин Распутин работает над новой, необычной книгой

Валентин Распутин называет себя перелетной птицей, поскольку живет на два дома: зимой — в Москве, летом — в Иркутске, почетным гражданином которого он является уже не одно десятилетие. 15 марта в тесном семейном кругу Валентин Григорьевич отметит 70-летие. А накануне юбилея по просьбе «Труда» с писателем побеседовал его давний друг, искусствовед Савва ЯМЩИКОВ:

— Валентин Григорьевич, меня всегда поражал богатый мир нашей деревенской прозы. Расскажи, как выработался твой собственный писательский стиль?

— Тот язык, которым пишу, во многом от моей бабушки. Сидеть бы да записывать ее удивительные рассказы… Жаль в те времена у меня не было звукозаписывающей техники. Но я и без того многое запомнил, и когда пришло время писать, воспользовался бабушкиным языком. Правда, поначалу я стеснялся его. Ну как же! В город приехал, университет окончил!.. Потом у Шукшина прочитал, что он тоже, когда поступил во ВГИК, стыдился своего языка. Понять нас можно. Мы-то из деревенского языка как бы выбрались и оставили его в той, прежней жизни. Потом я осознал, какое это богатство, как повезло и Астафьеву, и Абрамову, и Носову, и Белову — эти писатели раньше меня начали. Помню, с каким удивлением читал их прозу. Оказывается, можно так писать.

Замечать мир вокруг себя — не всегда это дается от рождения. Нужно особое зрение. У меня оно, кажется, было. Я стал учиться замечать так, чтобы это можно было записать. Не так давно мне предложили составить тематически цельный сборник рассказов и публицистики. И сама собой сложилась книга о затопленной моей малой родине. Там после переселения устроили большой леспромхоз, и все как будто шло неплохо, заработки хорошие. Но у нас материальное благополучие редко уживается с нравственностью. Тем более и работенка была разрушительная. Ведь не хлеб сеять, не землю пахать. Лес рубить — что божий урожай снимать. Снимали, не жалели, планы перевыполняли. В 90-е леспромхоз сгинул. Поселок оказался без работы и надежд. И вот все написанное об этом составило впечатляющую картину: с конца 50-х и по сей день — летопись, где художественная, где документальная, о разрушении земли и человека.

Моя малая родина… Она, действительно, почти окончательно погибла. Ангары не стало, нет больше такой реки, а есть четырежды обузданная тягловая лошадка, добывающая электричество. Братская ГЭС, Иркутская, Усть-Илимская, Богучанская… Да и Енисея, в сущности, нет — он точно так же запряжен и обуздан. Но линии электропередачи прошли в стороне от прибрежных деревень. Освещающая мой поселок электростанция работает на солярке, которая сейчас стала золотой. Вот и включают свет на два-три часа утром и вечером… Судьбина — не позавидуешь.

— Хорошо, что хоть предотвратили поворот северных рек! Помнится, на эту борьбу ты, Валентин Григорьевич, часть жизни положил…

— Сибирскую реку повернуть — значит, потерять ее: вполовину она будет уходить под землю, просачиваться, заболачивать землю. Да и нет у нас лишней воды. Принято было выкачивать все из России в национальные республики. Теперь республики уже не наши, а метода все та же. А там нас, как это обычно бывает, за все щедроты ненавидят. Считают, раз мы не ценим своих богатств, они нам и не нужны.

Вот пытаются понять: почему Россия не похожа на Францию или Испанию? Да потому что в России до самого последнего времени была цивилизация крестьянская, а в Европе она когда еще отмерла! Теперь российскую деревню разбомбили, разрушили ее окончательно. Остались отдельные дома аграриев. Но крестьянин не аграрий, он не просто сельский работник, это духовное понятие, самой землей взращенное. В 60-е, а частично и в 70-е крестьянство еще оставалось. Пусть пострадавшее, даже, может быть, генетически покалеченное, и все-таки сколько было прекрасных людей! Тех, кто с фронта пришел, и тех, кто взрастал на этой земле. Но потом постарались и их разогнать, добить деревню окончательно, объявив «неперспективною».

Вот и литература наша потускнела. Ведь она черпает из устного языка, а его главным носителем был крестьянин. Но деревня уже стала говорить по-другому. Мы, писатели из деревни, сейчас отходим, а новые литераторы этого языка не знают. Иной раз даже язык есть, но нет размашистости, таланта, приуготовленного для большой жизни. Появляется молодой человек. Пишет одну повесть, вторую, а потом исчезает. То есть дыхания, рассчитанного на долгую жизнь, у него нет. Это трагедия молодых писателей. Они не выдерживают бедности.

— Валентин, знаю, ты не из тех, кто говорит о своих планах преждевременно, но какой работы хотел бы для себя пожелать в отпущенные судьбой годы?

— Я из тех, кто не торопится. Мне всегда работалось трудно. Вроде готовая вещь, все на месте, а чего-то нет. Красоты, цвета, изюминки какой-то… Не хватает, может быть, двух-трех слов, которые расцветили бы эту страницу. И начинаешь искать их, переписывать…

В 90-е писалось действительно немного. Уж больно горячие были годы. А потом в какой-то момент появилось ощущение, что читателя больше нет. Он, разумеется, не исчез, но такое кругом творилось, что казалось: не время сейчас писать красиво — надо писать страстно. Не знаю, принесло ли это пользу… Думаю, все-таки принесло.

А когда почувствовал, что устояли, пережили и это, потянуло опять на прозу. Совсем быть довольным работой нельзя, но главное я в повести «Дочь Ивана, мать Ивана» сказал. А сейчас надо написать о другом, не об этой безобразной жизни. Я даже по себе чувствую. Такое иной раз тяжелое настроение, что хочется взять не ту книжку, где опять душа воспламенится, а ту, где душа прельстится, отмякнет. Не знаю, о любви ли будет повесть или о чем-то еще, но непременно о добрых, очень добрых отношениях между людьми.

— Мне кажется, в юном Иване из повести «Дочь Ивана, мать Ивана» есть черты героя этой твоей доброй, прельщающей душу новой книги…

— Может быть. Хотя отношения у них с матерью и не совсем гладкие, но друг друга они понимали. Тамара Ивановна по характеру задира, но эта задиристость в Иване должна переродиться в твердые взгляды. Забавная она все-таки. Услышав от него все эти «очи», «ланиты», удивилась, а потом даже испугалась. Куда полез? Хотя понимает, что полез в пределы вовсе не запретные. Счастливые, может быть, пределы. Но она-то их не знает. Обидно ей становится — жизнь прожила и не знает…

Вот так же и мне обидно, что жизнь проходит, а многого не узнал, не увидел, не успел сделать, прочувствовать, принять в себя. В чужой стороне не всегда умел смотреть — старался поскорее сделать дело и уехать обратно.

— Не могу без сожаления заметить, что в новые времена у нас перестали прислушиваться к людям подлинной культуры. СМИ торопятся сообщить стране подробности шикарной презентации. А в это время где-нибудь в Петрозаводске, Пскове или Иркутске какой-нибудь талантливый писатель живет впроголодь. У музейных сотрудниц даже в столице зарплата мизерная, у врачей и учителей положение не лучше. Как ты считаешь, есть на все эти безобразия управа?

— Конечно, есть. Всю эту гадость, срам напустили на Россию в течение каких-нибудь 15 лет. Быстро. Но за тот же срок можно и все исправить, очистить. Надо только, чтобы государство поставило перед собой такую задачу: спасение России, сохранение народа. Благополучие россиян зависит в первую очередь от их духовного, нравственного состояния. Все на этом держится. Будет духовное, нравственное — придет и достаток.

Вот какой случай рассказал мне товарищ, преподающий в одной из московских школ. Класс у него неплохой, девочек много. Как-то с благородных героинь Пушкина разговор у них перешел на современные проблемы, что не гоже девушке в 16 лет пить пиво, курить, материться. Из класса тут же вопрос: «А если пиво нравится?» Он начинает объяснять, что это их приучили с помощью рекламы, а вообще девушка должна быть целомудренной, женственной, чистой, готовить себя к роли матери. Слушают, смеются. Товарищ мой только и сказал: «Не смейтесь, вспомните еще меня!». Урок окончен, собирает он свои тетрадки. Тут подходят две девочки и со слезами на глазах говорят: «Как хорошо, что вы нам это сказали вслух». Наверняка они изгои в классе, их презирают за скромность и стыдливость, считают пережитком прежних понятий. И, видимо, они уже сами начали о себе так думать. Вот ведь до чего дошло! По телевидению не говорят, в школе молчат! Родители тоже считают, что толку от подобных разговоров мало. Но ведь сказал взрослый, учитель, и это слово достигло той самой струны, которая должна была быть задета. Значит, не все потеряно, если среди 20 учениц есть хотя бы две, которые благодарят за слова, очищающие душу. Я думаю, что даже те, которые нам кажутся людьми неприятными, наверняка какую-то добрую часть в себе сохранили. Может быть, притушили, приглушили, поскольку это сейчас не пользуется спросом, но оставили, припрятали только в дальнюю кубышку души. Хотя надо бы эту лучшую часть заставлять работать, а не держать взаперти. Без этого потаенного все равно не обойтись.

Наше досье

Валентин Григорьевич Распутин родился 15 марта 1937 года в крестьянской семье, вырос в селе Аталанка, что в 400 км от Иркутска. Окончил историко-филологический факультет ИГУ. Работал журналистом. Статус прижизненного классика ему принесли повести «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой», «Пожар», «Дочь Ивана, мать Ивана». Награжден орденом Трудового Красного Знамени. В 42 года принял крещение…

Тем временем

16 марта в столичном Доме национальностей пройдет презентация книг, изданных к юбилею Распутина. Среди них — самое полное на сегодняшний день собрание сочинений в 4-х томах. Тираж — всего 3500 экземпляров, треть из которых уже бесплатно распределили по библиотекам Иркутска. Кроме того, в течение марта в разных городах состоятся «Распутинские чтения», а на 10-й Национальной выставке-ярмарке «Книги России», что в эти дни проходит на столичном ВВЦ, творчеству Распутина посвящен специальный стенд «Россия Сибирью прирастает!»

Стародубец Анатолий

http://www.trud.ru/issue/article.php?id=200 703 155 420 801