 |
| Русский вестник | Сергей Фомин | 05.03.2007 |
Эскалация репрессий
Аресты между тем всё продолжались. Приведем несколько выписок из воспоминаний Г. Г. Перетца: «28 февраля был доставлен под усиленным конвоем бывший военный министр В. А. Сухомлинов1) […]Затем добровольно явился бывший начальник Петроградского охранного отделения, известный генерал-майор К. И. Глобачев. Потом были доставлены бывший статс-секретарь Финляндии генерал Марков, арестованный по распоряжению комиссариата Петроградской стороны, бывший штаб-офицер при министре внутренних дел жандарм Пиранг, бывший министр путей сообщения В. Ф. Трепов, бывший главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал С. С. Хабалов, бывший помощник начальника Петроградского охранного отделения Комиссаров и бывший директор Департамента полиции Климович"(1).
Репрессивная машина временщиков набирала обороты. Вряд ли поэтому можно серьезно относиться к заявлению революционного коменданта Петрограда масона Б. А. Энгельгардта, пытавшегося убеждать читателей своих воспоминаний: «Почти все арестованные за день были выпущены на свободу. Остались под арестом лишь наиболее видные реакционеры, члены последнего правительства Протопопов, Щегловитов и еще два-три человека"(2).
Энгельгардт дает свой взгляд на события 27−28 февраля. Однако такие же тенденции просматриваются в лживом документе, датированном 1 марта и подписанном М. В. Родзянко: «Временный комитет Государственной думы сим заявляет, что до сего времени по его распоряжению никаких арестов не производилось и впредь аресты от имени комитета будут производиться не иначе, как по особому в каждом случае распоряжению комитета"(3).
В то время, как петроградские обыватели читали эту очередную ложь Родзянки, «Министерский павильон Таврического Дворца продолжал наполняться все новыми и новыми гостями. Особенно много их прибыло 1 марта. Вот их список:
Жандармский полковник Плетнев, бывший начальник жандармского отделения на Николаевском вокзале; затем бывший начальник Главного управления Уделов кн. В. С. Кочубей; бывший товарищ председателя Государственного Совета В. Ф. Дейтрих; бывший вице-директор Департамента полиции Кафафов, пресловутый И. Ф. Манасевич-Мануйлов2), тяжело раненый генерал Баранов. В 7 ч. вечера был доставлен бывший министр внутренних дел Н. А. Маклаков, раненый в голову3), бывший товарищ министра внутренних дел С. П. Белецкий, командир Гвардейского корпуса генерал Безобразов, освобожденный в 9 часов вечера того же дня4); […] начальник крепостной жандармской команды Петропавловской крепости полковник Собещанский; бывший товарищ обер-прокурора Св. Синода кн. Жевахов […]. Затем были доставлены бывший министр торговли и промышленности кн. В. Н. Шаховской, бывший министр финансов П. Л. Барк, сенатор Г. Г. Чаплинский, бывший обер-прокурор С. Я. Утин, бывший гатчинский полицмейстер Н. А. Кавтарадзе, бывший помощник штаба Петроградского военного округа О. С. Сирелиус, чиновник особых поручений при министре внутренних дел Руткевич, бывший вице-директор Департамента полиции П. К. Лерхе и, наконец, бывший член нашумевшей комиссии генерала Батюшина прапорщик Логвинский"(4).
«Нас вели по Шпалерной улице, — рассказывал впоследствии Н. А. Маклаков Н. Д. Тальбергу. — Вокруг рычала озверевшая толпа, посылавшая нам ругательства, иногда ударявшая и подталкивавшая нас при полном равнодушии конвойных. Какой-то детина вскочил ко мне на спину и сдавливал ногами. Моя давно сломанная и постоянно напоминавшая о себе нога сильно болела. […]…Кто-то ударил меня по голове; я упал…"(5)
Николая Алексеевича привели в Таврический Дворец 1 марта в начале девятого вечера.
«При желании, — цинично высказывался Керенский, — можно было бы устроить сцены народной расправы…»
Обитатели Министерского павильона
«Министерский павильон, — читаем далее записи Г. Г. Перетца, — продолжал принимать своих знатных посетителей. Сюда был доставлен арестованный в залах Таврического дворца пресловутый генерал Ренненкампф, герой поражения в Восточной Пруссии. Затем был доставлен бывший товарищ министра внутренних дел, член Государственного Совета Куколь-Яснопольский. Привезли генерала Невражина, состоявшего для поручений при Протопопове. Далее арестованного по ордеру министра юстиции, жандармского офицера, коменданта Белоострова Тюфяева; жандармского полковника Горленко (мужа известной певицы Долиной); бывшего министра народного просвещения Н. Н. Кульчицкого, бывшего директора Департамента полиции А. Васильева, члена Государственного Совета М. Трусевича и еще несколько менее значительных дельцов старого режима. […]4-го марта новая партия арестованных пополнила Министерский павильон. Был доставлен бывший председатель Совета министров кн. Голицын, бывший Финляндский генерал-губернатор генерал Зейн, бывший Архангельский губернатор Шидловский, сенатор Боровитинов и два жандармских офицера, добровольно явившиеся"(6).
Из приведенных нами свидетельств видно, что добровольная сдача представителей Царского правительства не была редкостью. Так же, как и А. Д. Протопопов, добровольно пришел в Таврический дворец директор Департамента полиции А. Т. Васильев. «Не успел я пройти нескольких шагов, — вспоминал он, — как меня остановил офицер запаса, который снял кокарду с фуражки и выглядел как представитель либеральной интеллигенции5). Он спросил мое имя. Стоило мне назвать себя, как его лицо исказила злобная торжествующая улыбка, и «именем народа» он взял меня под арест. Несколько вызванных им солдат схватили меня, обыскали карманы, а затем повели в комнату отдыха премьер-министра, где я нашел немало товарищей по несчастью. По углам комнаты стояли четыре охранника с заряженными винтовками и следили за каждым движением пленников"(7).
К подобной «добровольной сдаче» подталкивала сама обстановка. О том, какова она была, дают представления воспоминания кн. Н. Д. Жевахова:
«…В квартиру являлись незнакомые люди то за сбором провизии для солдат, то за пожертвованиями на революцию, с громкими призывами к гражданскому долгу… Все эти люди были в большинстве случаев студентами университета или технологического института, одураченная зеленая молодежь, разукрашенная красными бантами. […] Они были убеждены, что являются апостолами правды […]
Перед окнами проходила одна процессия за другою. Все шли с красными флагами и революционными плакатами и были увешаны красными бантами… Вот прошла процессия дворников; за нею двигалась процессия базарных торговок; отдельную группу составляли горничные, лакеи, приказчики из магазинов… Все неистово кричали и требовали увеличения жалованья; все были пьяны, пели революционные песни и грозили «господам»; все были куплены, наняты за деньги, все выполняли данное им задание… К ним примыкала уличная толпа, дети и подростки, визгом и криками создававшие настроение крайней озлобленности и безграничной ненависти. Это была типичная картина массового гипноза; это было нечто непередаваемо ужасное. Стоило бы крикнуть какому-нибудь мальчишке: «бей, режь», чтобы эта обезумевшая толпа взрослых людей мгновенно растерзала бы всякого, кто подвернулся бы в этот момент, и сделала бы это с наслаждением, с подлинной радостью. На улицах у всех была видна эта жажда крови, жажда самой безжалостной, зверской расправы, все равно над кем… Это было зрелище бесноватых, укротить которых можно было только пальбою из орудий.
И глядя на эти ужасы, я боялся не столько ареста, сколько этой зверской расправы обезумевшей толпы, тем более, что, по слухам, уже многие сделались ее жертвами, и кровь лилась безостановочно… Так, передавали, что на Выборгской стороне какого-то генерала разрубили на куски и бросили в Неву; на Обводном канале зверски замучено несколько офицеров и пр."(8)
Правоту слов князя подтверждал позднее о. Сергий Булгаков, правда, применительно к революции 1905 г. «Все украсилось красными лоскутами в петлицах, — вспоминал он про 17 октября 1905 г., — и я тогда надел на себя красную розетку, причем, делая это, я чувствовал, что совершаю какой-то мистический акт, принимаю род посвящения. На площади я почувствовал совершенно явственно веяние антихристова духа: речи ораторов, революционная наглость, которая бросилась прежде всего срывать гербы и флаги, словом что-то чужое, холодное и смертоносное так оледенило мне сердце, что, придя домой, я бросил свою красную розетку в ватер-клозет. А в Евангелии, которое открыл для священногадания, прочел: сей род (какой род, я тогда еще не умел распознать) изгоняется молитвой и постом"(9). К этому отрывку следует присовокупить картину И. Е. Репина «17-е октября» (1907−1911), содержание которой В. В. Розанов в своей статье 1913 г. определил просто и точно: «Жидовство, сумасшествие, энтузиазм и святая чистота русских мальчиков и девочек — вот что сплело нашу революцию, понесшую красные знамена по Невскому на другой день по объявлении манифеста 17 октября…"(10) Что касается «купленности» толпы, то в последнее время тому появилось немало весомых доказательств (причем речь идет отнюдь не о «немецком золоте»)(11).
* * *
Приведем еще несколько выписок из мемуаров Перетца, свидетельствующих о дальнейшей динамике заселения Министерского павильона узниками революции:«7 марта в Министерский павильон был под конвоем доставлен арестованный Герцог Мекленбург-Стрелицкий. Гордо шел под конвоем старый Герцог. Он никак не ожидал, что его арестуют, ухо его резало обращение к нему без титулования, а прямо «генерал». Он, как затравленный зверь, ходил по комнатам Министерского павильона и ни с кем не разговаривал. […]
8 марта утром из Москвы министром юстиции Керенским был доставлен знаменитый генерал от кавалерии Дворцовый комендант Воейков"(12).
Арест Дворцового коменданта
«7-го марта, — писал впоследствии генерал В. Н. Воейков, — мы приехали около двух часов утра в Вязьму, где мы должны были пересесть из скорого московского поезда в поезд, шедший на Тулу. При выходе из вагона я увидел взвод солдат бородачей — как их называли — «дядей»; на платформе же станционное начальство было, видимо, чем-то очень озабоченно. Вскоре ко мне подошел начальник станции Розанов: очень симпатичный старичок, весьма вежливо сообщивший мне, что им получена от министра юстиции Керенского телеграмма с приказанием меня арестовать и экстренным поездом спешно доставить в Москву. В экстренном поезде, в котором под начальством прапорщика должен был и ехать взвод бородачей, кроме меня, еще оказался арестованным полковник Пороховников, страшно волновавшийся и всем объяснявший, что он — староста Успенского собора в Москве.Впоследствии оказалось, что Керенскому со Ставки было сообщено, что я еду не один, а с полковником… Арестовали бедного старосту вместо сопровождавшего меня подполковника Г. А. Таля, с которым мне пришлось невольно расстаться. Он поехал в Петроград, а меня повезли в Москву. […]
Около 9 часов утра наш экстренный поезд остановился в Москве у Царского павильона Александровского вокзала. В этом месте платформа разделена решеткой, за которой стояла большая толпа народа; а впереди, около поезда, было человек десять юнкеров во главе с офицером и начальником движения Александровской дороги, действительным статским советником Чурилевым, инженером путей сообщения. […]…Вероятно, в целях снискания популярности, жестикулируя и что-то объясняя публике, [он] все время показывал на вагон, в котором я находился.
Офицер вошел в вагон. Это был присяжный поверенный Солодовников, в офицерской форме, с штабс-капитанскими погонами. Представившись мне очень корректно, он сказал, что командирован командующим войсками Московского военного округа полковником Грузиновым для сопровождения меня к нему в штаб на допрос. Я вышел за ним из вагона. Толпа загудела. Меня окружили юнкера и мы направились к выходу через Царский павильон. Проходя мимо Чурилева, стоявшего впереди гудевшей толпы, и увидев нахальное выражение его лица, я посмотрел ему в глаза, махнул рукой и плюнул… Этого никто не ожидал. Стоявшая впереди публика расхохоталась; а мой обличитель, хотя и побагровел от злости, но ничего не мог сделать с арестантом, окруженным добрым десятком вооруженных юнкеров.
Посадив меня в автомобиль, с юнкерами на сидениях и на подножках, меня повезли на Арбат в помещение кинематографа около ресторана «Прага», где в то время находился революционный штаб округа. […] Через несколько минут с лестницы, находившейся в правом углу против входа, начали сбегать офицеры. […] Какой-то полковник, решив, что ему, как старшему в чине, необходимо себя в чем-нибудь проявить, обратился ко мне со словами: «А, это — изменник Государя». По старой командирской привычке, я махнул над головою левой рукой и, воспользовавшись минутой воцарившегося молчания, во всеуслышание ответил ему: «Желаете видеть изменника Государя — потрудитесь подойти к зеркалу» (а зеркал там было много: почти в каждом простенке). Произошло замешательство. […]
На смену с апломбом вошедшей и скромно удалившейся комиссии появился господин с портфелем. «Что вам угодно?» — спросил я его. Он мне отрекомендовался следователем по чрезвычайно важным делам, получившим от министра юстиции предписание объявить мне причину моего ареста, которая, согласно закона, должна быть сообщена арестованному в течение первых 24-х часов. По его словам, основанием для ареста оказалась статья 126-я Уголовного уложения. На мой вопрос о содержании этой статьи, следователь со сконфуженным видом заявил, что она касается лиц, обвиняемых в действиях, имеющих целью ниспровержение существующего строя. Посмотрев на него, я с улыбкою спросил, не ошибся ли он в выборе статьи, так как эту, казалось бы, я скорее мог применить к нему, чем он ко мне. На это он растерянно ответил, что по службе иногда приходится поступать против своего желания.
Впоследствии мне удалось узнать фамилию господина с портфелем. Это был В. В. Соколов, исполнявший предписание министра юстиции, переданное ему Чебышевым, прокурором Московской судебной палаты. С наступлением революции Чебышев направил свой юридический опыт на выискивание в угоду восходящей тогда звезде — А. Ф. Керенскому данных для обвинения слуг того самого строя, с которым была связана его карьера.
После Соколова вновь появился тучный плац-адъютант, заявивший, что министр юстиции меня приглашает ехать с ним сегодня в Петроград. […]
Около 10 часов вечера… плац-адъютант повез меня в автомобиле на Николаевский вокзал. Находившаяся на вокзале толпа, через которую я проходил, не выражала по моему адресу гнева народного, и я совершенно спокойно достиг вагона министра юстиции, оказавшегося спальным вагоном 1-го класса, одно из отделений которого было оставлено мне, а в соседнем находился часовой для наблюдения за мной.
Прошло около часа времени […]
— Ваша фамилия, — услышал я обращенный ко мне вопрос бритого штатского, стоявшего в дверях моего купе.
— Я — Воейков, — ответил я, — а Вы кто такой?
— Я — Керенский.
— А, Александр Федорович, — сказал я ему, — очень рад познакомиться.
Тон генерал-прокурора Сената сразу перешел с очень напыщенного на совершенно простой.
— Я хотел бы с Вами побеседовать, — заявил он мне, — и потому попросил Вас ехать со мною в поезде.
Немного спустя он вернулся ко мне в купе, где мы с ним провели несколько часов в беседе, главной темой которой была Царская Семья и войско. Я высказал ему свой взгляд, что все, сделанное как против Царской Семьи, так и с целью подорвать дисциплину в войсках, в скором времени неминуемо приведет к полному крушению устоев, на которых может удержаться власть в нашем отечестве. […]
Впоследствии до меня дошли слухи, что Керенский, воспользовавшись отсутствием свидетелей нашего разговора, сообщил представителям прессы, будто бы я критиковал Государя и Государыню6). […]
На Николаевском вокзале, в ожидании приезда Керенского, собралась многотысячная топа, запрудившая платформы. Остановившись в дверях вагона, Керенский воспользовался случаем, чтобы произнести длинную речь; вряд ли аудитория могла следить за ходом этой речи ввиду необыкновенной быстроты, с которою говорил темпераментный оратор. Мне лично удалось запомнить только несколько фраз: «Я ездил в Москву, чтобы лично руководить задержанием бежавшего от Государя Его Дворцового коменданта генерала Воейкова, совершившего перед народом столько преступлений… я его арестовал и привез в своем поезде… он не избегнет суда… Товарищи, в моем распоряжении находятся бывшие председатели Совета министров и министры старого режима… Они ответят согласно закона за преступления перед народом… Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась старая власть… Без суда никто наказанию подвергнут не будет. Всех будет судить гласный народный суд…» […]
Мужество и низость
Как видим, при арестах люди вели себя по-разному.Это только в первое время «победителям» было возможно писать, например, такое: «Дрожащие, с отвисшими губами, с помутившимися глазами сидели представители старого строя"(13).
Даже Керенский вынужден был отметить, что многие, в том числе Щегловитов, Макаров и Барк, выказали «огромное мужество и достоинство"(14).
«В Петербурге хоронили одну из очередных жертв подпольных убийств, — вспоминал очевидец эпизод из дореволюционного прошлого. — За гробом шел Макаров вместе со своей супругой. К нему подошел один мой знакомый и высказал совет поберечься, быть более осторожным, так как время было тогда уже очень тревожное. Ответила за мужа госпожа Макарова: «И муж мой, и я, — сказала эта доблестная русская женщина, — вполне подготовились к тому, что, рано или поздно, ему придется погибнуть такой же смертью, как и почти все его предшественники. Такую смерть за Царя и Россию мы готовы встретить как особую честь. Избегнуть этой участи мужу, при его убеждениях, почти невозможно, а потому мы полагаемся на Волю Божию и считаем, что, какие бы меры предосторожности ни принимать, все равно революционерам удастся найти способ его подстеречь"(15).
«Много геройства, — свидетельствовал кн. Н. Д. Жевахов, — проявил Петроградский полицмейстер генерал Григорьев, который на сделанное ему часовым замечание, так распек этого солдата, что тот схватился за ружье с намерением выстрелить… На крик прибежал Керенский, на которого генерал Григорьев, не учитывая возможных последствий, также порядком накричал, указывая на распущенность солдата… Однако раздражение генерала только смирило Керенского, который ограничился лишь призывом к порядку. «Скоты, мало им арестовать человека; еще издеваются над ним!» — пронеслось вслед уходившим; однако как Керенский, так и его свита должны были сделать вид, что не слышат этих слов генерала Григорьева. А задевший генерала часовой стал проявлять двойную почтительность"(16).
«Но особенное впечатление, — писал тот же мемуарист, — произвел на меня военный министр генерал Беляев. […] Он держал себя с чувством оскорбленного достоинства, чего и не скрывал от тех, кто прислуживал ему, стараясь заручиться его вниманием. Он сурово отклонял всякие попытки жидков вступить с ним в разговоры, и на его лице было написано такое отвращение ко всему происходившему, такая горечь оскорбления, нанесенного ему самим фактом его ареста, что вертевшиеся перед ним жидки видели в нем не заключенного, а министра, который был и остался министром"(17).
Однако тюремщикам, похоже, впоследствии удалось сломить генерала. Уже при переводе в Петропавловскую крепость военный министр Беляев7) спрашивал, не грозит ли ему казнь (18) (таким предположениям, вероятно, способствовала атмосфера Министерского павильона Думы). При этом тот же Щегловитов «сохранял спокойствие"(19). Весьма характерен и решительный отказ последнего, когда еще 27 февраля, сразу же после ареста, Керенский пытался его искушать: «убедить, если он сколько-нибудь любит свою страну и хочет искупить прошлое или хоть как-то послужить России, связаться по телефону с Царским Селом, с кем угодно [с Государыней, конечно — С. Ф.], объяснив властям безсмысленность всякого сопротивления и посоветовав сдаться на милость народа"(20).
Наблюдавший 28 февраля арест видного полицейского генерала П. Г. Курлова, стесненного агрессивно настроенной толпой солдат, Н. Н. Суханов отмечал: «Он был бледен, но видимо владел собой, озираясь и прислушиваясь к замечаниям не то с большим интересом, не то с вызывающим видом…"(21)
* * *
9 марта был «доставлен в Таврический Дворец около полудня» тесть ген. В. Н. Воейкова — министр Императорского Двора и Уделов гр. В. Б. Фредерикс. «Опираясь на палку, он все время ходил из угла в угол, сначала в помещении комендантского управления, а потом по Министерскому павильону"(22). «Утром 10 марта граф Фредерикс подал через коменданта Таврического дворца рапорт военному министру, в котором излагал свое ходатайство об увольнении его в отставку, по расстроенному здоровью…» В тот же день в 8 часов вечера престарелого графа пришлось перевести в лазарет при Евангелической больнице (23).10-го же марта в два часа дня «был доставлен в Министерский павильон арестованный по ордеру министра юстиции состоявший при министре Двора шталмейстер Н. Ф. Бурдуков"(24). 15 марта, по личному распоряжению А. Ф. Керенского, арестовали помощника по гражданской части командующего войсками Петроградского военного округа, бывшего товарища министра внутренних дел Н. В. Плеве (25). 16 марта «под вечер» привезли кн. М. М. Андроникова8). Наконец, 17 марта «вечером по ордеру прокурора Судебной палаты были произведены обыски у бывшего начальника Охранного отделения, состоявшего при Протопопове, отставного генерала Герасимова и у чиновника И. А. Зыбина. После обыска оба они под конвоем привезены были в Таврический дворец и помещены в павильон"(26).
Арест семьи Распутина и его знакомых
Некоторые из арестов носили особый характер.«Арест семьи Распутина» — под таким заголовком газета «Новое время» в номере от 17 марта (ст. ст.) поместила краткую информацию: «Сегодня ночью в Таврический дворец были привезены под конвоем сын и две дочери Распутина. Сын старца производит впечатление простоватого деревенского парня. Семья Распутина помещена в Министерский павильон"(27).
В мемуарах Г. Г. Перетца, несмотря на их безусловную очернительскую тенденциозность, можно, однако, почерпнуть некоторые любопытные подробности.
«14 марта вечером, — читаем в них, — в Таврический дворец был доставлен секретарь Распутина, некто Симанович. На все вопросы следственной комиссии он отвечал, что Распутина совершенно не знал и ничего общего с ним не имел. Но вот во время его допроса зазвенел телефон; член комиссии подходит и слышит сообщение комиссара Московской части, что на квартире Симановича происходит какое-то совещание и там находятся дети Распутина.
Немедленно туда был командирован офицер и наряд юнкеров; я также поехал. В шикарной квартире Симановича на Николаевской улице, действительно, происходило какое-то совещание, на котором, кроме семьи Симановича, оказались обе дочери Распутина, младшая гимназистка 4 кл[асса] гимназии Стеблин-Каменской, 15 лет, высокая, плотная, с тонкими злыми губами, бегающими бойкими глазами, и старшая, 19 лет, меньше ростом, с тупым выражением лица, чувственными губами и мясистым носом; брат их, солдат 1-го запасного пехотного полка, был тут же — этот мало говорящий, но подвижный юноша, производил впечатление мышонка, захлопнутого мышеловкой. Кроме них, была француженка-гувернантка девиц Распутиных, их учительница рукоделия и еще несколько неизвестных личностей, весьма сомнительной внешности.
Сын Симановича и дети Распутина были под стражей отправлены в Таврический дворец, а прочие отпущены домой. Утром были освобождены и дети Распутина, давшие в следственной комиссии свои показания.
Я предложил старшей дочери Распутина несколько незначительных вопросов, на которые она сначала отвечала очень охотно, но потом расплакалась и сказала, что они ни в чем не виноваты, все это сделал отец, которому они не смели ничего сказать, он их не хотел слушать.
То же самое подтвердил и сын его. Об отце никто из них не вспоминал с любовью, видно было, что отец — это их больное место, рана еще не зажившая и гноящаяся"(28).
Из приведенных свидетельств видно, что родственники и знакомые Г. Е. Распутина уже в марте находились «под колпаком» у новых властей. За их квартирами осуществлялась слежка. Судя по тому, что в акции участвовал непосредственно сам комендант Таврического дворца и по абсолютной ее правовой беззаконности, для участников переворота она имела особое значение (хотя бы с точки зрения получения хоть какого-то компромата).
В насквозь лживых воспоминаниях А. Симановича этот эпизод подается следующим образом: «…Меня… разыскали солдаты. Их предводителем был молодой человек, в котором я узнал студента Бухмана, и который по моей протекции был принят на юридический факультет. Оказалось, что Бухман добровольно вызвался меня найти, так как он знал меня лично». В Таврическом дворце решение об аресте, по словам Симановича, принимал «молодой помощник присяжного поверенного Канегисер». «После нескольких часов, — продолжает мемуарист, — меня вызвали к членам Думы Крупенскому и Маркову 3-му; там я застал всю мою семью и дочерей Распутина. Всех их арестовали на моей квартире. Они сетовали, что подобно мне были арестованы двумя студентами, которым я исходатайствовал доступ в университет. […] Ночью меня допрашивали и засыпали вопросами о деятельности Распутина и жизни Царской Семьи. Я избегал давать исчерпывающие ответы и заявил, что был простым придворным ювелиром и благодаря этому положению имел изредка возможность помогать моим единоверцам. Утром мою семью освободили. Адвокат Слиозберг обжаловал Керенскому мой арест, указав, что я могу быть привлечен только в качестве свидетеля"(29).
А вот как об этом сообщала печать.
«15 марта, — читаем в газете «Новое время», — вечером был арестован и препровожден в следственную комиссию Государственной думы бывший секретарь Распутина Симанович. Арестовала его городская полиция на квартире у племянника его. В следственной комиссии Симанович заявил, что он — безграмотный. Симанович показал, что познакомился с Распутиным в Киеве 16 лет назад, когда Распутин странником ходил по киевским монастырям.
В прошлом году по приказанию министра внутренних дел А. Н. Хвостова Симанович был арестован и, просидевши 16 дней в заключении, был выслан в Тверь на два года. Причиной ареста и высылки явилась известная история с организацией покушения на Распутина. […]
Симанович показывает, что его смешивают с Волынским, который действительно был секретарем Распутина и вел его дела. Он же, Симанович, как неграмотный, не мог быть секретарем.
По распоряжению следственной комиссии, Симанович оставлен под арестом"(30).
На следующий день та же газета сообщала: «Вместе с секретарем Распутина Симановичем задержаны и доставлены его жена, дочь и племянница, некто Бранд и Бухштаб, оказавшиеся на квартире в момент прихода военных властей и горничная Симановича, как уверяют, прекрасно осведомленная о всех делах своего хозяина. Жена и дочь Симановича, когда им объявили об аресте, упали в обморок.
Доставленный в Таврический дворец Симанович под конвоем был препровожден в следственную комиссию. В ожидании допроса арестованный настойчиво просил конвоировавших его солдат разрешить ему переговорить по телефону, обещая крупную сумму"(31).
Женщины под стражей
11 марта женская часть Министерского павильона пополнилось еще двумя представительницами слабого пола. Утром привезли «арестованную по ордеру министра юстиции» Керенского супругу военного министра Е. В. Сухомлинову (1882−1925). Екатерина Викторовна имела крайне болезненный вид. Перетц писал, что она «симулировала чуть ли не умирающую женщину», однако тут же отметил: «Сухомлинова охотно подчинилась установленному в павильоне порядку и вела себя очень корректно"(32).Полной противоположностью Е. В. Сухомлиновой была доставленная «под вечер» в тот же день в Таврический дворец купчиха 1-й гильдии, активная участница монархического движения, товарищ председателя и казначей Союза Русского Народа, одна из организаторов Всероссийского Дубровинского Союза Русского Народа Е. А. Полубояринова (1864−1919).
Воспоминания о ней Г. Г. Перетца так и пышут племенной ненавистью:
«Невысокого роста, седая, с дерзким, наглым выражением лица, богатая женщина, привыкшая действовать нахрапом, она попробовала и тут проявить свои обычные тактические приемы.
Доставленная под конвоем в Министерский павильон, она позволила себе кричать на караульного начальника и чинов караула, осматривавших, во исполнение служебного долга, ее вещи. Ее поведение было настолько вызывающим, настолько недопустимым, что мне пришлось решительным образом потребовать, чтобы она замолчала, сказав, что я не гарантирую ее безопасность, если она позволит себе оскорблять доблестно несущих тяжелую караульную службу моих товарищей-преображенцев. Но она только тогда угомонилась, когда я сказал, что вынужден буду поставить около нее двух часовых с винтовками, которые, при малейшем ее неповиновении требованиям караульного унтер-офицера, употребят в дело оружие. Только эта угроза заставила смириться погромщицу.
При осмотре платья Полубояриновой, в карманах оказалось несколько чековых книжек, из которых было видно, что она выдавала большие суммы, доходящие до нескольких тысяч рублей, видным деятелям Союза Русского Народа. […] Арест Полубояриновой был произведен как раз во время.
А. Ф. Керенский при одном из своих посещений Министерского павильона хотел выпустить Полубояринову. Этот идейный, мягкой души человек пожалел старую женщину. Он не видел в ней той силы, которая может поколебать новый строй. Но узнав о вызывающем ее поведении и дерзком обращении с чинами караула, которых она называла «жандармами», с явною целью оскорбить, распорядился задержать ее еще на некоторое время под стражей"(33).
Впоследствии Елена Адриановна Полубояринова, по словам автора очерка о ней А. Д. Степанова, «очень достойно вела себя на допросе, не пыталась выгородить себя и не предала соратников по борьбе. В итоге на запрос прокурора Петроградской судебной палаты ЧСК сообщила 13 июня 1917 г, что «при настоящем положении расследования преступной деятельности Союза Русского Народа не добыто материала, изобличающего Елену Полубояринову в каком-либо преступном деянии и потому привлекать ее в качестве обвиняемой Комиссией не предположено». Тем не менее ее продолжали содержать в тюрьме…"(34) Освободиться она смогла только после октябрьского переворота. Вскоре, однако, она была расстреляна чекистами во время «красного террора».
* * *
Личных друзей Императрицы А. А. Вырубову, Ю. А. Ден арестовывал сам Керенский. Произошло это в Александровском Дворце Царского Села 21 марта 1917 г.«Лили, — сказала Государыня Ден, прощаясь, — страдая, мы очищаемся для Небес. Прощаемся мы не навсегда. Мы встретимся в ином мире"(35). «Там и в Боге мы всегда вместе!"(36) — сказала Императрица Вырубовой, обнявшись и обменявшись кольцами. Даже тяжелая болезнь Вырубовой (корь) не остановила министра юстиции. «Я была настолько слаба, — писала впоследствии Анна Александровна, — что меня почти на руках снесли к мотору […] День был пасмурный и холодный; у меня кружилась голова от слабости и волнения. Через несколько минут мы очутились в Царском павильоне, в комнате, где я так часто встречала Их Величества. Нас ожидал министерский поезд — поезд Керенского. У дверей купе встали часовые. […] Влетел Керенский с каким-то солдатом и крикнул на меня и на мою подругу, чтобы мы назвали свои фамилии. Лили не сразу к нему повернулась. «Отвечайте, когда я с вами говорю», — закричал он. Мы в недоумении на него смотрели. «Ну что, вы довольны теперь?» — спросил Керенский солдата, когда мы наконец назвали наши фамилии"(37). «Неожиданно до меня дошло, — излагает тот же эпизод в своих мемуарах Ю. А. Ден, — что кто-то кричит и стучит по полу палкой. Я отпрянула от окна, чтобы узнать, в чем дело, и тут увидела Керенского, злобно уставившегося на меня. — Послушайте, Вы! Почему не отвечаете, когда с Вами разговаривают? — неистовствовал он. Я взглянула на него, не говоря ни слова. Никто еще не обращался со мной таким образом! Женщина я высокая; возможно, мой рост (я смотрела на него сверху вниз) и невысказанное презрение заставили его поубавить тон. — Просто я хотел уведомить Вас о том, что я везу Вас в дом предварительного заключения при Дворце правосудия, — продолжал Керенский. — Оттуда Вас переведут в другое здание, — многозначительно добавил он, — где Вы и останетесь. Я по-прежнему смотрела на него как на пустое место, и он ретировался в свое купе. Через десять минут мы прибыли в Петроград"(38). «…Мрачным нам показался город… - вспоминала Вырубова. — […] Подъехали к Министерству юстиции. […] Офицеры привели нас в комнату на третьем этаже без мебели, с окном во двор; после внесли два дивана; грязные солдаты встали у двери"(39). Когда женщины остались одни, Ден спросила Вырубову о бумагах, бывших при ней. «У меня при себе несколько писем Государыни, кое-какие письма от Григория и две его фотографии». Все это тут же было разорвано на мелкие кусочки (40). На следующий день, пишет Анна Александровна, «около трех часов вошел полковник Перетц и вооруженные юнкера и меня повели. Обнявшись, мы расстались с Лили"(41). Ден запомнился один из пришедших офицеров. Было видно, как он растерялся, увидев в руках у Вырубовой костыли. По писаниям газетчиков и расхожим рассказам он представлял ее совершенно иной. «Перед ним стояла мнимая Распутинская сообщница — крохотное дрожащее существо с миловидным лицом и жалобным детским голоском. Офицер глазам своим не верил.
— Так вы хотите сказать, что Вы инвалид? — неуверенно проговорил он. […] Появилась стайка журналистов обоего пола, но одинаково растрепанных и неухоженных. Они что-то торопливо записывали, посматривая полупрезрительно-полусочувственно на исчезнувшую в темноте жалкую фигурку"(42). 22 марта, вспоминал Г. Г. Перетц, «утром от секретаря министра юстиции была получена телефонограмма с требованием выслать в здание министерства автомобиль с самым надежным караулом. Я сам поехал, взяв с собой юнкеров Владимирского училища [по свидетельству А. А. Вырубовой, юнкера сплошь были евреями]. По поручению Керенского я принял из его квартиры арестованную им лично накануне в Царском Селе Анну Вырубову, самую близкую женщину к Царице и поклонницу Григория Распутина. Мне приходилось много слышать раньше о Вырубовой, ее называли красавицей, но каково же было мое удивление, когда я увидел перед собой обрюзгшую пожилую женщину, лет за сорок, толстую, с красным лицом и на костыле! Вырубова хромала со времени катастрофы в 1915 году на Царскосельской железной дороге, где ей повредило ногу. Вместе с Вырубовой в комнате была фрейлина Ден, которая помогла одеться Вырубовой, но осталась в квартире Керенского под арестом. Одета Вырубова была скромно; лиловое шерстяное платье, бархатный сак с маленьким меховым воротником, простенькая шляпка, на руках несколько колец тоже недорогих, среди них 1−2 монастырской работы с надписями. Мне было поручено с Вырубовой заехать в Таврический дворец, захватить там Е. Сухомлинову и обеих отвезти в Петропавловскую крепость, где заключить в Трубецкой бастион"(43). «Перетц, — читаем в воспоминаниях А. А. Вырубовой, — приказал мне сесть в мотор; сел сам, вооруженные юнкера сели с ним, и всю дорогу нагло глумились надо мной. Было очень трудно сохранить спокойствие и хладнокровие, но я старалась не слушать. «Вам с вашим Гришкой надо бы поставить памятник, что помогли совершиться революции!» Я перекрестилась, проезжая мимо церкви. «Нечего вам креститься, — сказал он, ухмыляясь, — лучше молились бы за несчастных жертв революции"… Куда везут меня? — думала я. «Вот, всю ночь мы думали, где бы вам найти лучшее помещение, — продолжал полковник, — и решили, что Трубецкой бастион самое подходящее!» После нескольких фраз он крикнул на меня: «Почему вы ничего не отвечаете?» — «Мне вам нечего отвечать», — сказала я. Тогда он набросился на Их Величества, обзывая Их разными оскорбительными именами, и прибавил, что, вероятно, у Них сейчас «истерика» после всего случившегося. Я больше молчать не могла и сказала: «Если бы вы знали, с каким достоинством Они переносят все то, что случилось, вы бы не смели так говорить, а преклонились бы перед Ними». Перетц замолчал"(44). «…Она, — читаем в мемуарах последнего, — стала говорить о болезни Детей Царицы, о своей болезни (у нее была корь), о настроении в Александровском дворце, причем сказала буквально следующее: — Они там все совершенно спокойны. Всегда спокоен, кто никому зла не делал, а Они никому зла не желали! В этот момент автомобиль въехал во двор Таврического дворца, и мысли Вырубовой перенеслись к детским годам. Она не выдержала, тяжело вздохнула и уронила фразу: — Здесь я девочкой так часто каталась на коньках! На щеке ее блеснула слеза, но она быстро овладела собой…"(45) «Юнкера, — отметила А. А. Вырубова, — выглядели евреями, но держали себя корректно. […] Подъезжая к Таврическому Дворцу, он сказал, что сперва мы едем в Думу, а после в Петропавловскую крепость. Хорошо, что в крепость, почему-то подумала я; мне не хотелось быть арестованной в Думе, где находились все враги Их Величеств"(46). Оставшейся после увоза А. А. Вырубовой в Министерстве юстиции и вскоре выпущенной на свободу Ю. А. Ден А. Ф. Керенский совершенно откровенно «зловеще и многозначительно» дал понять, в чем ее вина: «Вы знаете слишком много. С самого начала революции Вы неизменно находились в обществе Императрицы. Если захотите, то сможете совершенно иначе осветить недавние события, относительно которых мы придерживаемся иного мнения. Вы опасны"(47). Для всех остальных была готова стандартная версия. Ее записал уже 22 марта в свой дневник Д. В. Философов: «Вырубову пришлось арестовать, чтоб над ней не совершили самосуда"(48). Когда страна сходит с ума Следует подчеркнуть, что в первые дни «великой безкровной» эпидемия арестов охватила буквально всю страну. Именно тогда появились предварительные аресты «в порядке целесообразности» (да ведь и прежний состав Св. Синода узурпировавшие Верховную власть временщики разогнали прежде всего потому, что «синодалы» — при всей их приторной лояльности — надумали создать в середине апреля специальную комиссию по незаконному аресту священнослужителей и членов причта) судя по всему, всё это не были отдельные эксцессы. Грозные волны достигали стен самого Таврического дворца. «Вели в Думу, — свидетельствовал один из депутатов, — всех, кто выделялся несколько из общего обывательского уровня. Если после первых революционных дней оказалось в Петербурге около 4000 неосвобожденных арестованных, то число приведенных в Думу или в «Комиссариаты», вероятно, должно быть определено не меньше, как 10 000"(49). Бывали случаи, что приводили душевнобольных, выпущенных во время переворота из лечебниц"(50). В мемуарной литературе упоминаются случаи заключения в арестные помещения таких выпущенных в первые дни умалишенных (51). Уже после того, как Керенский, небезосновательно, как масон, опасаясь немцев, перебрался в 1940 г. из Франции в США9), с ним беседовал кн. А. П. Щербатов (1910−2003): «При встрече с Керенским, среди многих вопросов, я задал ему и этот: «С какой целью распоряжением Временного правительства были выпущены из тюрем и больниц уголовники и сумасшедшие?» Александр Федорович, как обычно, прикрылся философским рассуждением о свободе для всех"(52). «Вчера, — сообщала 11 марта газета «Русская воля», — в течение целого дня и сегодня утром в Таврический дворец доставляются большие партии арестованных из Финляндии. Среди арестованных много офицеров и нижних чинов, оказавших сопротивление революции. Сегодня утром доставлены из Улеаборга 27 человек офицеров"(53). 13 марта утром комендатура Таврического дворца получила телеграмму о том, что «с сибирским поездом под конвоем везут из Омска всю местную администрацию"(54). Наконец, «17 марта в 3 часа дня из Москвы были доставлены под стражей бывший Владимирский губернатор В. Н. Крейтон с женой; у В. Н. была во время событий 28 февраля сломана нога и он сильно страдал: для него в Министерский павильон была принесена лазаретная койка и приглашен врач Государственной думы. На другой день оба они, по распоряжению А. Ф. Керенского, были освобождены на поруки"(55).
* * *
«16 марта, около часу дня, в Таврический дворец помощником главного военного прокурора генералом Шрейтерфельдтом были доставлены арестованные в Могилеве чины штаба Походного Атамана, замышлявшие поход казаков на Петроград с баллонами удушливых газов. Во главе этой компании был генерал Сазонов10), полковник Греков11), капитан Унгерн-Штернберг12) и секретарь бывшего Великого Князя Бориса Владимировича — И. А. Шенк13), француз, не говорящий по-русски. Арестованы они были в Могилеве по предписанию военного министра"(56). Самого Великого Князя, двоюродного брата Государя, заключили под домашний арест на его даче в Царском Селе. В Петрограде по этому делу 14 марта дополнительно были арестованы: начальник конвоя Походного Атамана сотник 5-го Уральского казачьего полка гр. П. М. Дунин-Раевский (1883-?), прапорщик В. А. Безобразов.Их отвезли в тюрьму при комендантском управлении на Инженерной улице. Формально обвинение зиждилось на доносе проводника вагона-ресторана поезда Походного Атамана Колбанова. Он подал бумагу в могилевский совдеп, который переслал ее своим сотоварищам в Петроград. Тот, в свою очередь, передал донос министру юстиции Керенскому, приказавшему арестовать «заговорщиков». Революционный военный прокурор генерал-майор В. А. Апушкин предъявил обвинение. Из него следовало, что обвиняемые: «1) скрывали у себя в поезде министра Протопопова, переодетого в женское платье; 2) устроили склад баллонов с удушливыми газами для перевозки их в Петроград, чтобы удушить все Временное правительство и председателя Государственной думы Родзянко; 3) хотели в Двинске устроить прорыв для немецких войск, для чего имели намерение отвести русские войска; 4) сотник Раевский совещался с генералом Сазоновым, запершись в купе вагона; все разговоры Колбанов подслушал у двери"(57). Прокурор и сам понимал вздорность выдвинутых обвинений, но, по словам одного из арестованных, исполняя революционный долг, «искал среди других служащих железной дороги свидетелей, которые могли бы дать доказательства против нас».
Отсутствие подтверждения обвинения никак не повлияло на судьбу задержанных. Не смог на первых порах помочь даже известный кадет и масон В. А. Маклаков, еще до революции состоявший адвокатом семьи одного из арестованных. Его ходатайство перед Керенским закончилось ничем. Последний был непреклонен. Арестованных выпустили лишь в ночь с 30 на 31 марта. Доносчика же Колбанова из проводников повысили до помощника начальника Николаевского вокзала в Петрограде. За революционную бдительность… Подоплека этого дела была в ином. Узел завязался в Могилеве 2 марта: после отречения Государя, но еще до акта Великого Князя Михаила Александровича.
«…Была сделана по инициативе Великого Князя Бориса Владимировича последняя попытка спасти Монархию, — излагает суть дела один из арестованных по этому фантастическому обвинению. — Походный Атаман и состоявший при его штабе генерал для поручений Свиты Его Величества генерал-майор Дмитрий Петрович Сазонов, бывший командир Л.-Гв. Атаманского полка, были приняты генералом Алексеевым, которому они объяснили, что настоящее положение князя Львова крайне неустойчиво и, если ему не помочь, то неминуемо последует требование левых об отречении Вел. Князя Михаила Александровича. Поэтому Ставка должна теперь же послать ультиматум Львову, а Львов, в свою очередь, должен потребовать ото всех немедленного признания Вел. Князя Михаила Александровича Императором Всероссийским. В противном случае, если кн. Львов не исполнит ультиматума Ставки, то, естественно, устои государства будут расшатаны, а дисциплина и боеспособность армий исчезнут; будет невозможно вести с успехом войну против немцев; нам будет грозить поражение на фронте и оккупация врагами громадной части русской территории.
Вот почему Ставка и должна предъявить такой ультиматум, чтобы Вел. Князь Михаил Александрович был провозглашен Императором Всероссийским. На это генерал Алексеев возразил, что лично он не вправе предъявить подобный ультиматум и что это лишь компетенция Верховного Главнокомандующего и, следовательно, надо ждать приезда Вел. Князя Николая Николаевича. — У вас прямой провод — переговорите с Тифлисом, — сказал Вел. Князь Борис Владимирович ген. Алексееву. Но и тут ген. Алексеев, под разными предлогами, отказался сделать это. Походному Атаману пришлось ни с чем вернуться к себе, но со спокойной и чистой совестью, сознавая, что им была сделана последняя попытка сохранить Монархию"(58) (такое поведение ген. М. В. Алексеева, заметим, было предопределено его участием в заговоре и присущими ему антимонархическими взглядами (59)). «Сочувствующий арьергард» Арестовывали, однако, далеко не всех деятелей старого режима. «Наступило 28 февраля, — вспоминал товарищ обер-прокурора Св. Синода кн. Н. Д. Жевахов. — Кабинет почти в полном составе был уже арестован.
Председатель Совета министров, министры, их товарищи, начальники отдельных частей, командующий Петроградским военным округом, градоначальник и многие другие после ареста были увезены в Министерский павильон Государственной думы, где содержались под стражей… Не значились в списке, опубликованном в «Известиях солдатских и рабочих депутатов», лишь министр земледелия А. А. Риттих, Государственный секретарь С. Е. Крыжановский и обер-прокурор Св. Синода Н. П. Раев"(60). Арест министра путей сообщения Э. Б. Кригера-Войновского носил, по его собственным словам, «чисто формальный характер». Когда 2 марта его все же доставили в Думу, то через полчаса ему за всеми надлежащими подписями и печатями вручили «две бумажки, из которых одна давала мне право входа и выхода из Государственной думы, а другая предписывала всем местам и учреждениям оказывать мне содействие и защиту"(61). Не арестовывали и министра иностранных дел Н. Н. Покровского. Он не только продолжал жить на своей казенной квартире, но и вести текущие дела министерства! Более того, именно он еще 28 февраля «сообщил английскому, французскому и итальянскому послам, что революция — свершившийся факт и что у правительства нет войска для ее подавления"(62). В результате, по сообщению прессы, уже 1 марта (т. е. еще до акта отречения) официальными дипломатическими представителями «союзников» М. В. Родзянко было объявлено, что «правительства Франции и Англии вступают в деловые отношения с Временным исполнительным комитетом Государственной думы, выразителем истинной воли народа и единственным законным временным правительством России"(63).
Несомненно, со стороны Покровского это был акт прямой измены. И он был не случаен. Н. Н. Берберова в своей знаменитой книге относит его к т. н. «второму слою», особенно разросшемуся во времена «Прогрессивного блока». «Возможно, что кто-нибудь из этого «второго слоя», в эти последние месяцы перед Февралем, был уже кандидатом в ложи, об этом в архивах следов нет». Это были люди, «не посвященные в тайны, но знавшие о тайнах, молчавшие о них, создававшие некую невидимую, но ощутимую защиту доверия и дружбы. Некий сочувствующий «арьергард». Эти люди были «правее центра», какая-то сила удерживала их от вхождения в тайное общество. […]… Для истории психология этих людей не столь важна, важны их имена и места, на которых многих из них застал долгожданный и все-таки неожиданный Февраль"(64). Одним из таких людей был Н. Н. Покровский, последний министр иностранных дел Российской Империи, изменивший своему Государю, достойный презрения потомков… Иллюстрации взяты из книги О. В. Будницкого «Российские евреи между красными и белыми (1917−1020)» (М. Росспэн, 2005).
Сноски 1) В действительности ген. В. А. Сухомлинов был доставлен в Таврический Дворец 1 марта в 22.30 «под конвоем прапорщика и двух матросов» (Обзор событий с 27-го февраля по 4-е марта с. г. // Вестник Временного правительства. v 1 (46). Пг. 1917. 5/18 марта. С. 3). — С. Ф. 2) Интересно отметить, что лишенный по суду 18 февраля 1917 г. прав и заключенный в исправительное отделение сроком на полтора года И. Ф. Манасевич-Мануйлов 27 февраля (т.е. через девять дней) был освобожден восставшими из разгромленного дома предварительного заключения. «Предварилка и Кресты открыты, — читаем запись в дневнике современника. — Манасевича-Мануйлова толпа проводила до дому» (Философов Д. В. Дневник (17 января — 30 марта 1917 г.) // Звезда. 1992. v 1. С. 197). — С. Ф. 3) Согласно официальной информации, ранение Н. А. Маклаков получил в результате «удара одного из солдат в виду оказанного им сопротивления конвоирам на пути следования к Таврическому Дворцу» (Николаев А. Б. Революция и власть. 4 Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. 2-е изд., доп. и перераб. СПб. 2005. С. 469). Убийства и ранения в те дни под предлогом сопротивления «революционным массам» и якобы стрельбе в них были делом обычным. Большая часть расправ с арестованными представителями Царской власти происходила по пути в Государственную думу. Кстати говоря, товарищ министра внутренних дел С. П. Белецкий был также ранен в голову. — С. Ф. 4) Интересное свидетельство о визите в Адмиралтейство 27 февраля в семь часов вечера командира Гвардейского корпуса генерала от кавалерии В. М. Безобразова (1857−1932) содержится в мемуарах Петроградского градоначальника. «Ваше превосходительство, — обратился он к начальнику Петроградского военного округа ген. С. С. Хабалову, — знаете ли Вы, где находится голова взбунтовавшейся гидры?» Генерал Хабалов что-то невнятно ответил. — «Голова гидры на Таврической улице, в Государственной думе. Отрубите ее и завтра в столице наступит спокойствие» (Гибель Царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка // Русское прошлое. СПб. 1991. v 1. С. 53). — С. Ф. 5) Прапорщик С. Ф. Знаменский. — С. Ф. 6) Этой клевете тогда поверили многие. «Утро России», московская газета, — записал в дневник отставной генерал. — […] Обращает на себя внимание статья «Последние часы царствования Николая 2 перед отречением». Эту статью, без ужаса и отвращения к Воейкову, Нилову и другим, близким к Николаю 2 лицам, читать нельзя. До какой степени подлыми людьми был окружен Николай 2, до какой степени они Его обманывали…» (Ростковский Ф. Я. Дневник для записывания. 1917-й: революция глазами отставного генерала. М. 2001. С. 65). — С. Ф. 7) Михаил Алексеевич Беляев (1863−1918) — генерал от инфантерии, в янв.-февр. Военный министр. Убит большевиками. — С. Ф. 8) «В Москве арестован известный кн. М. М. Андроников, недавно высланный по распоряжению прежних властей в Рязань. Кн. Андроников направлялся в Петроград для представления кн. Львову» (Русская воля. Пг. 12 марта. v 12. С. 6). 9) В Нью-Йорке Керенский поселился в особняке на 91-й улице в восточной части Манхэттена, владел которым его друг, конгрессмен, республиканец Симсон, однофамилец (?) или родственник (?) известного деятеля Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, составившего заключение по «темным силам» прокурора Ф. П. Симсона, и его брата московского адвоката С. П. Симсона, близкого знакомого председседателя ЧСК. 10) Генерал для поручений Свиты Его Величества генерал-майор Дмитрий Петрович Сазонов (1868−1933) — бывший командир Л.-Гв. Атаманского полка. Помощник Походного Атамана всех казачьих войск. Георгиевский кавалер. Скончался в Марокко. — С. Ф. 11) Полковник Петр Михайлович Греков (1874−1923) — служил в Л.-Гв. Атаманском полку; офицер штаба Походного Атамана. Скончался в Югославии. — С. Ф. 12) Барон Эдуард Рудольфович Унгерн-Штернберг (ум.1924) — капитан Л.-Гв. Семеновского полка. Скончался в Германии. — С. Ф. 13) В действительности Иван Адольфович де Шаек — швейцарец, секретарь Вел. Кн. Бориса Владимировича, редактор двухтомного описания кругосветного путешествия и участия Вел. Князя в русско-японской войне. — С. Ф. Примечания (1) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 46. (2) Воспоминания председателя Военной комиссии Временного комитета Государственной думы о февральской революции 1917 г. // Клио. 2003. v 1 (20). С. 185. (3) Февральская революция 1917 г. Сборник документов и материалов. Сост. О. А. Шашкова. М. 1996. С. 152. (4) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 61−62. (5) Тальберг Н. Д. Памяти умученных // Двуглавый Орел. Вып. 5. Берлин. 1921. 1/14 апреля. С. 8. (6) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 74, 77. (7) Васильев А. Т. Охрана. Русская секретная полиция. С. 484. (8) Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова. Т. 1. С. 291−292. (9) Прот. Сергий Булгаков. Автобиографические заметки. 2-е изд. Париж. 1991. С. 76. (10) Розанов В. В. Среди художников. М. 1994. С. 398. (11) См. по этому поводу выступления и труды серьезного современного исследователя А. В. Островского: Россия и первая мировая война. (Материалы международного научного коллоквиума). СПб. 1999. С. 69−70; Островский А. В. Кто стоял за спиной Сталина? СПб.-М. 2002. С. 491−508. (12) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 90. (13) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 27. (14) Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 44. (15) Винберг Ф. В. Берлинские письма. 4 «Меднолобые» // Луч света. Кн. 3. Берлин. 1920. С. 40−41. (16) Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова. Т. 1. С. 299−300. (17) Там же. С. 299. (18) См. также: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. Париж. 1961. С. 123. (19) Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 47. (20) Там же. С. 47−48. (21) Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 1. С. 117. (22) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 92. (23) Там же. С. 95−96. (24) Там же. С. 95. (25) Там же. С. 103. См. также: Вестник Временного правительства. v 10 (56). Пг. 1917. 16/29 марта. С. 2. (26) Там же. С. 105. (27) Арест семьи Распутина // Новое время. v 14 729. Пг. 1917. 17/30 марта. С. 3. (28) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 102−103. (29) Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. М. 1991. С. 150−151. (30) Арест секретаря Распутина Симановича // Новое время. v 14 728. Пг. 1917. 16 марта. (31) К аресту Симановича // Новое время. v 14 729. Пг. 1917. 17 марта. С. 3. (32) Там же. С. 97. (33) Там же. С. 97−98. (34) Святая Русь. Большая энциклопедия русского народа. Русский патриотизм. М. 2003. С. 584. (35) Ден Ю. Подлинная Царица. Воспоминания близкой подруги Императрицы Александры Федоровны. СПб. 1999. С. 180. (36) Верная Богу, Царю и Отечеству. Анна Александровна (Вырубова) — монахиня Мария. Автор-составитель Ю. Рассулин. СПб. 2005. С. 146. (37) Там же. С. 147. (38) Ден Ю. Подлинная Царица. С. 181. (39) Верная Богу, Царю и Отечеству. Анна Александровна (Вырубова) — монахиня Мария. С. 147−148. (40) Ден Ю. Подлинная Царица. С. 183. (41) Верная Богу, Царю и Отечеству. Анна Александровна (Вырубова) — монахиня Мария. С. 148. (42) Ден Ю. Подлинная Царица. С. 186. (43) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 10−109. (44) Верная Богу, Царю и Отечеству. Анна Александровна (Вырубова) — монахиня Мария. С. 148−149. (45) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 109−110. (46) Верная Богу, Царю и Отечеству. Анна Александровна (Вырубова) — монахиня Мария. С. 149. (47) Ден Ю. Подлинная Царица. С. 189. (48) Философов Д. В. Дневник (17 января — 30 марта 1917 г.) // Звезда. 1992. v 3. С. 150. (49) Граф Э. Беннигсен. Первые дни революции 1917 года // Возрождение. v 33. Париж. 1954. С. 122. (50) Там же. С. 78. (51) Гр. П. М. Дунин-Раевский. Из записок и воспоминаний о первых днях революции в 1917 году // Военно-исторический вестник. v 30. Париж. 1967. С. 16. (52) Кн. А. Щербатов, Л. Криворучкина-Щербатова. Право на прошлое. С. 31. (53) Арестованные // Русская воля. Пг. 1917. 11 марта. С. 5. (54) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 98. (55) Там же. С. 105. (56) Г. П. (Полк. Г. Г. Перетц). В цитадели русской революции. С. 103. См. также: Арестованные по распоряжению А. И. Гучкова // Новое время. v 14 729. Пг. 1917. 17 марта. С. 3. (57) Гр. П. М. Дунин-Раевский. Из записок и воспоминаний о первых днях революции в 1917 году // Военно-исторический вестник. v 30. Париж. 1967. С. 17. (58) Гр. П. М. Дунин-Раевский. Из записок и воспоминаний о первых днях революции в 1917 году // Военно-исторический вестник. v 29. Париж. 1967. С. 8. (59) Подробнее см. в кн.: Кобылин В. Анатомия измены. Император Николай 2 и генерал-адъютант М. В. Алексеев. Под ред. Л. Е. Болотина. Изд. 2-е СПб. 1998; Якобий И. П. Император Николай 2 и революция. Фомин С. В. «Боролись за власть генералы… лишь Император молился». СПб. 2005; Фомин С. В. Золотой Клинок Империи. Свиты Его Императорского Величества генерал от кавалерии граф Федор Артурович Келлер (1857−1918). М. 2006. (60) Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н. Д. Жевахова. Т. 1. С. 291. (61) Кригер-Войновский Э. Б. Записки инженера. С. 94, 95. (62) Алексеева-Борель В. Сорок лет в рядах Русской Императорской Армии. Генерал М. В. Алексеев. СПб. 2000. С. 474. (63) Официальное признание Временного правительства Англией и Францией // Известия Комитета петроградских журналистов. 1917. v 4. 1 марта. (64) Берберова Н. Н. Люди и ложи. С. 32.
