 |
| Столетие.Ru | Наталья Нарочницкая | 19.02.2007 |
Сегодня, 16 февраля, исполняется 100 лет со дня рождения одного из корифеев отечественной исторической науки, академика Алексея Леонтьевича Нарочницкого (1907−1989). Один из последних энциклопедически образованных историков, виртуозный мастер многопрофильного анализа, блистательный лектор, ученый мощного интеллекта и редкостной общегуманитарной эрудиции, учитель для сотен кандидатов и докторов наук, он создал свою научную школу. Его труды по истории международных отношений, внешней политике России признаны классическими, переведены на многие языки. Им как ученым, восхищались в Америке, Франции, Германии. Каким был в жизни выдающийся историк, как складывалась его судьба? Об отце рассказывает доктор исторических наук, депутат Государственнлй Думы Н. А. Нарочницкая. В сокращенном виде беседа публиковалась в «Литературной газете"(N 6, 2007). «Столетие» предлагает вниманию читателя полный текст.В 1937 году был репрессирован его брат — инженер-технолог Киевской электростанции Юрий Леонтьевич Нарочницкий. С тех пор ни моя бабушка — Мария Владиславовна, ни папа ничего не знали о его судьбе. С этого момента отец в течение двадцати лет был «братом врага народа» и постоянно был готов к аресту…
И на этом фоне отец, тем не менее, всю жизнь боролся против марксистского нигилизма по отношению к русской истории. Для Нарочницкого стремление восстановить преемственное отношение к русской истории составляло едва ли не главный смысл его жизни и исследований. Именно он стал формировать «школу» в изучении международных отношений, глубоко оппонирующую большевистской «школе Покровского» на фактах и документах. Отсюда — его концептуальные разногласия со многими историками и «администраторами» от науки, среди которых было немало его ярых недоброжелателей, даже при отсутствии личного соперничества. Многие его личные неурядицы, как и долгие препятствия в личной карьере коренились в том, что в нашей исторической науке вплоть до сегодняшнего дня школа Покровского сохраняет немало влиятельных последователей.
В начале 50-х годов, когда после национального подъема в годы войны началось возвращение к Энгельсовому презрению к России, была провалена одна его монография. Его обвинили в «обелении царизма» и недостаточной «революционной боевитости». В те же годы к отцу начал придираться заместитель директора МГПИ — сотрудник органов. Настал день, когда отец получил и официальный запрос — требование вновь «подробно рассказать» о брате. Мама вспоминает, как отец сидел в их комнате в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, а я, малышка, играла рядом. Вдруг у него вырвалось: «Загубил девочку!» Он говорил о маме, которая была на 14 лет его моложе, «Я загубил девочку, которая уже так страдала от немцев в концлагере!.. Тебя ведь тоже арестуют, а Наташеньку сдадут в детский дом… Я не имел права на семью!» Но через несколько дней умер И.В.Сталин… Многое о жизни отца еще не рассказано…
— Жена Алексея Леонтьевича была в немецком концлагере?
— Моя мама закончила перед войной Соболевское педагогическое училище, в 22 года была в Смоленской области директором школы. При немцах была разведчиком партизанского отряда, арестована СД, попала тюрьму, потом в концлагерь, бежала, награждена в декабре 1943 года медалью «Партизан Великой Отечественной войны». Ее еще не хотели принимать потом в аспирантуру из-за пребывания в «оккупации"…
С отцом они познакомились, когда мама училась в Московском государственном педагогическом институте.
— Вспоминал ли Алексей Леонтьевич детство? Как он стал историком?
— Детские воспоминания отца наполнены нежностью — это какой-то «Град Китеж"… Утопающие в мальвах крестьянские хатки, огромные «гарбузы», подпирающие плетни… Куличи, которые, кстати, у нас в доме пекли во все времена от Ленина до Горбачева, и теперь пеку их я. Тогда же, в детстве отца, самый большой кулич бывал с ведро, ибо «заводили тесто и пасху на триста желтков». А в доме часто обедал местный священник, по папиным впечатлениям — большой весельчак и жизнелюб.
Алексей и его старший брат Юрий учились в классической гимназии, которая, по мнению отца, давала лучшее гуманитарное образование, чем университет советских лет. О самой революции отец вспоминал лишь то, как во время бесконечных переходов из одних рук в другие у них на чердаке все время кого-то прятали — то евреев от петлюровцев, то кого-то от деникинцев, то кого-то от большевиков…
Кстати сказать, именно «ленинский», а вовсе не «сталинский» период, в который сгинул его брат, отец всегда считал самым страшным. В 20-е годы он наблюдал невиданное глумление над всем традиционно русским и православным. Запомнил на всю жизнь, как ежедневно ночью по улицам разъезжал черный автомобиль, в двери домов стучали и выводили оттуда гимназисток, инженеров, врачей… О сталинских репрессиях, сменивших сегодня почему-то забытые ленинские, он уже в преклонном возрасте язвил: «Вышинский — это же буржуазный ренегат — возродил такие архаичные понятия как мера вины и мера наказания! Разве революционная теория законности еще в 1917-м не объяснила, что человек не волен в своих поступках, ибо есть продукт социальных условий? Надо просто рассчитать, сколько представителей враждебного класса устранить на пути революции!»
Но Нарочницкий никогда не идеализировал и прошлое. Он не был ни монархистом, ни антимонархистом, хотя и багровел при мысли, что Л. Троцкий воображал стать «обвинителем» на «процессе Николая Романова"… Он полагал, что к началу ХХ века Россия нуждалась в глубокой модернизации, что монархия на глазах утрачивала творческий потенциал и связь с реальностью. Он не мог простить правящему классу, что «такое государство профукали!»
После революции вдова-учительница с двумя мальчиками едва сводила концы с концами. Одаренный юноша, читавший Шиллера по-немецки, Диккенса по-английски, Флобера по-французски и учивший наизусть «Записки о Галльской войне» Цезаря на латыни, даже не имел бы права поступить в высшее учебное заведение, если бы не работа матери в системе народного образования и участие в ликвидации безграмотности.
Но Нарочницкого мучили сомнения, стоит ли ему заниматься историей. Тон задавала школа М.А.Покровского, возглавившего Институт красной профессуры. Вульгарный социологизм доходил до пародии, Россия изображалась главным тормозом мировой истории, даже зачинщицей Первой мировой войны. Александра Невского, с горькой иронией вспоминал отец, называли не иначе как «классовым врагом», Наполеона — «освободителем», Пушкина — «камер-юнкером», Чехова — «хлюпиком» и т. п.
Колеблясь в выборе профессии, Нарочницкий начал учиться параллельно на двух факультетах Киевского университета — общественных наук и математическом. С его великолепными математическими способностями он вполне мог бы состояться в естественных науках. Лишь после третьего курса тяга к истории, и, может, желание как-то побороться за ее интерпретацию, окончательно пересилили. К тому же в конце 20-х годов наметилась некоторая «реабилитация» российского культурно-исторического наследия, которая выразилась в постановлении 1934 года.
Отец бедствовал вплоть до 50-х годов, был худой, жил в ужасных условиях, постоянно трудился сразу на нескольких работах. Умер академик в кооперативной квартире, так и не получив от государства «жилплощади». Хотя разные учебные заведения, включая МГИМО, еще до перемен конца 50-х охотно приглашали Нарочницкого как эрудита и талантливого лектора, долго он оставаться там не мог, все время грозило увольнение. Сам он горько признавался: «Чтобы меня с моей анкетой рассматривали хотя бы наряду с другими, я должен был знать и уметь в несколько раз больше других».
— Какую свою работу Алексей Леонтьевич считал главной?
— Работу «Колониальная политика капиталистических держав на Дальнем Востоке». Это около ста печатных листов — редкое, выдающееся исследование по объему, уровню теоретических обобщений, насыщенности фактами, привлеченным архивным материалам. Спустя 30 лет после выхода книги, отмечали, что она оставалась «непревзойденной по глубине исследования узловых проблем и актуальности научных результатов». Нарочницкий разработал направления и обозначил темы исследований для целого поколения науки в огромной сфере — «Дальний Восток в мировой политике за несколько веков».
Другие масштабные работы отца — по международным отношениям времен Французской революции и во время революций 1848 года в Европе. Вообще, он способен был браться за несколько широких направлений, такова была его гигантская эрудиция, накопленные знания в источниках, историографии. Как будто предвидя, что судьба балканских народов опять станет объектом геополитического соперничества, Нарочницкий начал заниматься международными отношениями на Балканах! Он неоднократно бывал в Югославии, Болгарии, Греции, возглавил Советско-югославскую комиссию историков. Он так любил Сербию, сдружился с легендой сербской истории, академиком Васой Чубриловичем — несовершеннолетним участником Сараевского убийства. В 1981 году он стал иностранным членом Сербской академии наук и искусств и его там до сих пор чтут.
Крупнейшей вехой в нашей исторической науке стал грандиозный проект публикации русских архивных документов внешней политики и дипломатии Российской империи с начала XIX века. Ответственным редактором издания сам министр иностранных дел А.А.Громыко утвердил Нарочницкого. Редкостный знаток архивных и печатных источников, владевший семью иностранными языками, отец с его скрупулезным отношением к документу и факту задал такую высокую планку, что после его смерти издание надолго застопорилось. Сам же он относился к таким знатокам хитросплетений политики той эпохи, что, как шутили, мог всегда сказать, что «имел в виду князь Меттерних каким-нибудь своим «якобы». Публикация документов первой четверти XIX века с его научными комментариями — при его жизни вышло 14 толстенных томов — признана ведущими мировыми научными центрами «образцовым изданием».
Вопреки сопротивлению ряда национальных элит и Отдела науки ЦК он задумал проект обобщения истории России и ее народов по регионам, а не по республикам, созданным в ХХ веке отнюдь не всегда по историческим и этническим границам. В итоге удалось незадолго до его смерти пробить с невероятным трудом двухтомную «Историю народов Северного Кавказа» (М., Наука, 1988), значение которой можно оценить только сегодня, когда Кавказ подожжен, мировое сообщество, как в XIX веке, «заинтересованно» пытается извлечь из этого геополитические выгоды, а борзописцы рассуждают об «имперской политике России».
У отца было множество учеников из глубинки, из советских республик. Какие только национальности, сегодня это уже «флаги» ни были «в гости к нам»! Бывшие аспиранты, кандидаты и доктора, заведующие кафедрами, ученики его учеников постоянно бывали у нас в гостях до конца жизни отца. Такие взаимоотношения профессора со своими учениками в настоящее время — большая редкость.
— Наталия Алексеевна, какие человеческие черты были характерны для вашего отца?
— За безупречным обхождением и галантностью «сэра Нарочницкого» (как его прозвали студенты за джентльменские манеры и пенсне) скрывался еле сдерживаемый мощный темперамент, острое переживание как больших событий, так и малых дел. Эта бьющая ключом внутренняя энергия была и даром, и неудобством. Часто он не удерживался от резких суждений и язвительных оценок…
Те, кто бывал у нас дома, знали, каким он был хлебосольным хозяином, весельчаком, обожавшим застолье, предпочитавшим отнюдь не уединение, а большой, живущий полной жизнью и множившийся чадами и домочадцами дом с детским шумом и запахом домашних пирогов. Все он делал с размахом — гневался и радовался, распекал и восторгался, ненавидел и любил. Ему совершенно не было свойственно уныние.
— Что думал Алексей Леонтьевич о тех изменениях в стране, которые происходили в последние годы его жизни, в 1980-е годы?
— Его личность была такой же сложной и многогранной, как и пережитый им век. Он олицетворял живую преемственность русского и советского.
Такое сочетание делало его не совсем своим ни для ортодоксов-коммунистов, ни для либералов-западников советского розлива 70-х и 80-х годов. Он не был диссидентом, но верен был не столько политическому институту-государству, как тому, что было преемственным и вечным, проходящим сквозь революции, смены строя. Ему так никогда полностью и не доверяли в Отделе науки ЦК, хотя уж именно он-то никогда не стал бы «добычей» иностранного «антисоветского влияния». Они ощущали, что причина такой неуязвимости коренилась вовсе не в «идейном коммунизме», а в чем-то другом, им непонятном, но нерасторжимо связующим его с жизнью государства, какие бы разочарования в нем он ни испытывал.
К перестройке его отношение было тревожно-двойственное. Он был из тех, кто без сожаления прощался с марксизмом, но не пережил бы распада и утраты исторического государства Российского. И Господь уберег его от этого. Он умер в июне 1989 года, роняя то ностальгическое: «Неужели я доживу, что улица моего родного Чернигова опять будет назваться бульваром князя Мстислава!», то обреченное: «Это же те же вернулись, что в 17-м… Государства не будет…»
Для него Россия в любом обличии и любом состоянии оставалась Родиной. В его сознании присутствовало живое чувство принадлежности и сопричастности не только и не столько к конкретному этапу или режиму в жизни своего народа, но и ко всей многовековой истории Отечества и к его будущему.
Беседу вел Алексей Тимофеев
http://stoletie.ru/russiaiworld/70 216 123 523.html
