Великая? Безкровная? Русская?

Часть 1

Слово к читателю

Исполняется 90 лет февральской «великой безкровной революции», а в действительности- клятвопреступного бунта 1917 года.

Вот так-то и не стало нас на карте…
Коль жить невесело- с тех дней спроси!
Цветная жизнь была- а в черно-белом марте
Царя отняли у Руси.
Как ни мешайте на палитре краски,
Как ни усердствуйте- все черно-белый вихрь
Ходить кругами будет в страшной пляске,
О мастера дорог кривых1).

Да, что бы ни говорили, именно тогда, 90 лет назад, начался наш полет в бездну, не прекратившийся и до сих пор…

* * *

Кругом измена и трусость, и обман!
Стыд и позор!

Эти слова Царя мученика из Его дневника 1 и 2 марта огнем горят и сегодня в небе России…

Предали все: дворяне и крестьяне, армия и гвардия. И Русская Православная Церковь в лице ее иерархов, священников и прихожан не оставалась в стороне…

По словам о. Павла Флоренского, из его письма от 23 июня 1917 г. архиепископу Антонию (Храповицкому), прежнюю Церковь сменила новая — хамократическая (1). Да и какая иная приличествовала режь-публике2) временщиков?

С насильственным уничтожением Самодержавия в России (видимой Константиновой Империи) завершалась и Константиновская эпоха Вселенской Церкви, начавшаяся с тех пор, как Господь наш Иисус Христос, истинный Царь Царей, вписался в Римскую власть.

И дух суровый византийства
От Русской Церкви отлетал3).

Напоминанием об утраченном (укором нашей совести) и о том, что возвращение всё еще возможно, — является Державный образ Пресвятой Богородицы. Вот почему одни чтут эту икону особо, а другие (за невозможностью убрать с глаз долой) пытаются, где удастся, забыть.

* * *

Безспорно, были и разрушители Российской Империи по определению- народ-богоубийца, всыновившийся диаволу (Мф. 27, 25), закваска мировых катаклизмов, а также и его извечные подручные: масоны, ростовщики-банкиры, вольнодумцы, безбожники-атеисты, либералы, коммунисты и социалисты всех мастей.

И всё же не следует забывать: разрушители не преуспели бы, если бы мы сами не открыли им ворота…

Вспомним в связи с этим слова хора пришлых людей из первого действия оперы М. П. Мусоргского «Хованщина"(2):

Ох ты, родная матушка Русь, нет тебе покоя, нет пути,
грудью крепко стала ты за нас, да тебя ж, родимую, гнетут.
Что гнетет тебя не ворог, знай, чужой, непрошенный,
а гнетут тебя, родимую, все ж твои робята удалые…
Потому-то всё и свершилось слишком быстро и легко. Еще В.¦В. Розанов говорил: Россия слиняла в три дня.
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!4)
Всё это мы прошли?.. Проходим?.. Или это нам всё еще предстоит?..

Пусть каждый поразмыслит над всем сказанным, пусть прочтет и последующий текст, обдумает содержащиеся в нем малоизвестные, а то и вовсе неведомые факты и сам наедине с собственной совестью решит, как ему дальше жить со всем этим, что ему делать…

Мы дети страшных лет России
Забыть не в силах ничего5).

Заговор висельников

Видимым центром противоправительственного, антирусского заговора была Государственная дума Российской Империи, члены которой именовали себя тем не менее не иначе, как «последним оплотом порядка"(3). «Тут был, — по словам известного адвоката Н. П. Карабчевского, — центр, гвоздь Синая и таинственные еще пока, под облачной завесой, скрижали «нового завета"(4). По мнению М. М. Пришвина, сие учреждение представляло собою «жерло вулкана"(5).

Всё это верно, если иметь в виду лишь видимое место действия. Историки уже давно пришли к выводу: «Вопреки послефевральскому мифу о «руководящей роли» Думы в перевороте, политики осознавали, что в реально сложившихся условиях она не является ни инициатором, ни лидером стихийного массового выступления"(6).

Да, не на площадку народного райка следует смотреть, а прежде всего на конкретных людей прямого действия (политиков, общественных и военных деятелей), а за ними попытаться разглядеть руководящие ими, остающиеся в тени, реальные силы: носящий международный характер финансовый, промышленный и торговый капитал, диктующий свою волю в том числе и через масонские ложи. Инструмент и направляющая воля. Слуги антихристовы и его непосредственное окружение.

Истории потребен сгусток воль
Партийность и программы-
безразличны6).

По позднейшему (1939 г.) признанию одного из самых видных масонов России Н.¦В. Некрасова (секретаря Верховного совета Великого Востока народов России), «в момент начала Февральской революции всем масонам был дан приказ немедленно встать в ряды защитников нового правительства- сперва Временного комитета Государственной думы, а затем и Временного правительства. Во всех переговорах об организации власти масоны играли закулисную, но видную роль. […] В формировании состава Временного правительства масоны принимали деятельное участие и оказали большое влияние, так как они сумели проникнуть во все организации, участвовавшие в формировании правительства"(7).

* * *

Выступая на втором после возобновления работы Государственной думы заседании 15 февраля 1917 г. (еще до переворота), Керенский призывал депутатов: «…Если вы вспомните историю власти за эти три года, вы вспомните, как много здесь говорилось о «темных силах»; и эти разговоры о темных силах создали союз юных наивных мечтателей с политическими авантюристами. И вот эти «темные силы» исчезли. Исчез Распутин! Что же, мы вступили в новую эпоху русской жизни? Изменилась ли система? Нет, не изменилась, она целиком осталась прежней…"(8)

Это полное цинизма заявление со всей очевидностью показывает истинные цели участников травли Г. Е. Распутина: не он им был нужен, нужна была голова Царева, при жизни Покровского старца до которой было не дотянуться.

Но продолжим откровения Керенского, обозначившего в своем выступлении с думской трибуны ближайшие цели заговорщиков:

«…Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало, героическими личными жертвами тех людей, которые это исповедуют и которые этого хотят! Как сочетать это ваше убеждение, если оно есть, с тем, что отсюда подчеркивается, что вы хотите бороться только «законными средствами»?! (В этом месте Милюков перебил меня, указав, что такое выражение является оскорблением Думы.) Как можно законными средствами бороться с теми, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом?.. С нарушителями закона есть только один путь- физического их устранения.

Председатель Думы в этом месте спросил, что я имею в виду. Я ответил: «…я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима».

Председатель Думы позднее распорядился об исключении из стенографического отчета о заседании моего заявления, оправдывающего свержение тирана. Когда мои слова передали Царице, Она воскликнула: «Керенского следует повесить!»

На следующий день или, быть может, днем позже председатель Думы получил от министра юстиции официальное заявление с требованием лишить меня парламентской неприкосновенности для привлечения к судебной ответственности за совершение тяжкого преступления против государства.

Получив эту ноту, Родзянко тотчас пригласил меня в свой кабинет и, зачитав ее, сказал: «Не волнуйтесь. Дума никогда не выдаст вас"(9).

Рассмотрим реакцию на заявления Керенского властей. Со вторым заседанием Государственной думы, по словам главноуправляющего государственным здравоохранением Г. Е. Рейна, «совпало заседание Совета Министров. Припоминаю, что во время обсуждения какого-то дела входит камер-лакей (это было строжайше запрещено) и докладывает министру земледелия А. А. Риттиху о вызове его по телефону из Думы по важному экстренному делу. С разрешения Председателя, А. А. Риттих вышел из зала и, возвратясь через несколько минут, бледный, взволнованным голосом сообщил, что сейчас с думской кафедры Керенский произносит речь. Обратившись к министерским местам, этот оратор говорил приблизительно следующее: «Теперь мы будем обращаться не к вам, а к Тому, Кто вас назначил, и будем говорить не словами, а действиями».

Выслушав принесенное А. А. Риттихом известие, большинство Членов Совета настаивало на том, чтобы Председатель возбудил против А. Ф. Керенского судебное преследование за призыв к насильственному перевороту. Для этого, в виду депутатской неприкосновенности, необходимо было прибегнуть к перерыву занятий Государственной думы. По этому поводу подобные разъяснения были представлены присутствовавшим на заседании Государственным секретарем С. Е. Крыжановским7)).

Сильно встревоженный, князь Н. Д. Голицын проявил безпримерную нерешительность8)). Он нашел нужным, предварительно принятия столь решительной меры, потребовать у председателя Думы подлинную, не процензурированную стенограмму речи Керенского. Хотя многие Члены Совета и доказывали, что и без стенограммы можно установить наличие преступного посягательства в словах Керенского, который выступал в открытом заседании в присутствии членов Думы и многочисленной публики на хорах, но князь Н. Д. Голицын остался непреклонным. […]

С своей стороны, [министр внутренних дел] А. Д. Протопопов, тоже не отдававший себе вполне отчета в сущности положения, не держал Председателя Совета Министров в должной мере в курсе внутренней политики и донесений Охранного отделения. Отсюда, очевидно, проистекал тот непонятный оптимизм, который князь Н. Д. Голицын сохранял чуть ли не до последних дней пребывания у власти. Даже резкий, оскорбительный для Правительства отказ М. В. Родзянки в доставлении просимой стенограммы не изменил его примирительных настроений. В конце концов речь Керенского не заставила его использовать имевшийся у него подписанный Государем Указ о перерыве заседаний Думы. Таким образом, Правительство еще раз, в исключительно серьезную минуту, расписалось в своей слабости.

То же повторилось в Совете Министров, когда немного позже обсуждалась речь Ф. И. Родичева, который, с присущей ему склонностью к громоносным эффектам, сравнил внутреннее политическое положение с тою эпохою, когда под Москвою сидел «Тушинский вор"… Столь же безучастно прошло и открытое революционное выступление Чхеидзе. Все ограничилось распоряжением по военной цензуре о воспрещении печатания этих резких ораторских упражнений. А между тем опубликование вслед за заседанием 15 февраля Высочайшего Указа о перерыве занятий Государственной думы и арест вожаков уже не оппозиции, а революционного заговора в лице Керенского, Чхеидзе, Родичева и других, мог бы произвести отрезвляющее впечатление и, быть может, предотвратить февральские и последовавшие за ними октябрьские дни…"(10)

Эта попытка не удалась, как и несколько более ранняя, предпринятая по инициативе министра юстиции Н. А. Добровольского. Предварительно он прибег к консультациям со своими бывшими сослуживцами: депутатом 4 Государственной думы А. А. Ознобишиным и прокурором Петроградской судебной палаты Л. А. Шульгиным (первый был в свое время Гродненским предводителем дворянства, второй там же прокурором, оба были однокашниками по Императорскому училищу правоведения. Сам Николай Александрович, напомним, был в то время Гродненским губернатором).

«В последний день масленицы» 1917 г., стало быть 12 февраля, писал А. А. Ознобишин, «после обеда Добровольский пригласил меня в кабинет для совещания. Оказалось, что правительство, сильно встревоженное все усиливающимся народным волнением и в особенности агитационною деятельностью левых думских ораторов, предположило принять энергичные меры и в первую голову хотело арестовать главных лидеров, начиная с истеричного Керенского, влево, всего около десяти человек. Добровольский просил меня, по старой нашей дружбе, высказать совершенно откровенно мое мнение. Мне показалось чудовищным посягнуть на депутатскую неприкосновенность вообще, а арест «кликуши» Керенского в частности казался мне нежелательным еще и потому, что арест окружил бы его ореолом мученичества и вызвал бы усиление народного волнения, тем более, что врачи психиатры несомненно признали бы Керенского нервнобольным и его пришлось бы из-под ареста выпустить, что только осложнило бы положение, поэтому следовало бы его прежде всего немедленно освидетельствовать. Добровольский наоборот считал арест Керенского и компании и содержание их в Петропавловской крепости единственною радикальною мерою, а на случай выхода революции на улицу заявил, что правительство готово дать самый решительный отпор и что пулеметы готовы. На мое возражение, что если арестовывать Керенского, Скобелева и Чхеидзе, то почему оставлять на свободе Милюкова, Родичева, Шингарева, Шульгина и графа Бобринского, усердно расчищающих путь к власти не только для себя, но и для Керенского, Скобелева, Чхеидзе и других, — Добровольский возразил, что Милюков, Шульгин и прочие названные мною депутаты являются все-таки монархистами и порядочными людьми, которые во время войны не допустят до открытой революции, и что Протопопов, несмотря на свое личное нерасположение к Шульгину, графу Бобринскому и Милюкову, тоже высказался против их ареста. С ними всегда можно будет договориться, а с Керенским, Чхеидзе и Скобелевым никогда.

Прокурор Петроградской судебной палаты Шульгин высказался, как и я, вообще против ареста кого бы то ни было из членов Думы, полагая, что в происходящих событиях виноваты не одни лидеры, а все левые фракции Государственной думы и вообще ее нынешнее большинство, т. е. весь прогрессивный блок, а потому единственным справедливым способом воздействия он признал немедленный роспуск Государственной думы. Этот роспуск обезкуражил бы главных думских лидеров, лишил бы их возможности выступать с зажигательными речами от имени фракции или прогрессивного блока, стоящего за спиною, и облегчил бы возможность обезвредить особенно настойчивых агитаторов путем ареста, в качестве обычного гражданина, а не неприкосновенного члена Государственной думы.

Добровольский был явно недоволен мнением моим и мнением Шульгина. Он как бы предчувствовал, что Керенский скоро сменит его на посту министра юстиции и причинит непоправимый вред России, однако Добровольский был видимо поколеблен в своей решимости арестовать Керенского. И если Керенский в свое время, к сожалению, не арестовал Ленина, то Добровольский, отчасти по моей вине, к сожалению, не арестовал Керенского"(11).

О подоплеке всего этого дела с предполагавшимися арестами заговорщиков рассказал думцу Н. В. Савичу директор Департамента полиции ген. Е. К. Климович (12). Правда, разговор этот имел место уже на борту одного из последних отправлявшихся из Новороссийска в изгнание пароходов с русскими беженцами «Св. Николай"…

На основе привлечения новых, но главным образом в результате переосмысления давно введенных в научный оборот документов (13) современными отечественными исследователями изучено имевшее место перед переворотом сотрудничество т. н. Прогрессивного блока Государственной думы с деятелями последнего Императорского правительства, являвшимися, по сути, пятой колонной тех, кто осуществил в 1917 г. в России государственный переворот.

Говоря о «наметившемся еще до переворота стремлении кабинета князя Н. Д. Голицына и лично премьера к соглашению с Прогрессивным блоком», петербургский историк С. В. Куликов приводит список т. н. «прогрессивной группы» в правительстве, в которую, по его мнению, входили: министр финансов П. Л. Барк, военный министр ген. М. А. Беляев, управляющий Министерством путей сообщения Э.¦Б. Войновский-Кригер, морской министр адмирал И. К. Григорович, министр земледелия А. А. Риттих, государственный контролер С. Г. Феодосьев и министр торговли и промышленности кн. В. Н. Шаховской. Возглавлял ее министр иностранных дел Н.¦Н. Покровский (14).

За сохранение существующего строя, кроме министра Императорского Двора гр. В. Б. Фридерикса, стояли А. Д. Протопопов, управляющий Министерством юстиции Н. А. Добровольский, управляющий Министерством народного просвещения Н. К. Кульчицкий, обер-прокурор Св. Синода Н. П. Раев и главноуправляющий государственным здравоохранением Г. Е. Рейн (15).

Премьер-министр кн. Н. Д. Голицын, без каких-либо полномочий со стороны Государя, 25 февраля «выступил инициатором переговоров между Правительством и Думой"(16). При этом от реальной работы им был фактически незаконно отстранен Г.¦Е. Рейн и всеми возможными способами устранялся А. Д. Протопопов (17).

На собранном премьер-министром частном заседании кабинета лидер «прогрессивной группы» Н. Н. Покровский высказался следующим образом: «Господа, по моему мнению, нам остался единственный выход: немедленно же всем отправиться к Государю Императору и молить Его Величество заменить всех нас другими людьми. Мы не снискали доверия страны и, оставаясь на своих постах, ни в коем случае ничего не достигнем». Это означало «замену существующего кабинета «министерством доверия», что по существу вело к «немедленному введению парламентаризма по рецепту Прогрессивного блока"(18). С возражениями- при всеобщем одобрительном молчании — выступил один А. Д. Протопопов (19).

Тем не менее в вопросе уличных безпорядков все министры были едины: им должна была быть «противопоставлена сила» и «решительные действия"(20). Более осторожным был кн. Н. Д. Голицын, старавшийся подчеркнуть грань между Думой и улицей и ратовавший «за достижение компромисса с оппозицией». О своем «полном желании» такого соглашения заявили почти все министры, кроме А. Д. Протопопова. Большинство министров высказалось в пользу принятия «всех мер, чтобы Дума продолжала работать», а также за то, чтобы «склонить Прогрессивный блок к примирению"(21).

К переговорам с думцами члены кабинета приступили 26 февраля. Председатель Государственной думы М. В. Родзянко посетил премьер-министра кн. Н. Д. Голицына и военного министра ген. М. А. Беляева. Одновременно Н. Н. Покровский и А. А. Риттих на служебной квартире министра иностранных дел принимали В. А. Маклакова, Н. В. Савича, П. Н. Балашева и секретаря Думы И. И. Дмитрюкова.

В. А. Маклаков заявил, что необходима отставка «не отдельных министров, а всего кабинета». Новый кабинет должен быть составлен из «людей, пользующихся доверием страны». Во главе правительства должен был стать начальник Штаба Верховного Главнокомандующего ген. М. В. Алексеев (впоследствии рассматривалась и другая кандидатура на этот пост: ген. Н.¦В. Рузский). Это была своего рода «либеральная диктатура» при фактическом введении парламентаризма в России (22).

При этом для составления кабинета ген. М. В. Алексееву В. А. Маклаков просил дать «срок самый короткий: три дня. А на три дня прекратите заседания Думы; в данной обстановке собрания Думы принесут только вред. Через три дня пусть новый кабинет явится перед Думой и изложит программу». Перерыв в работе Думы, по мнению Маклакова, был «совершенно необходим во избежание эксцессов: слишком много накопилось там горючего материала"(23).

В ходе переговоров выяснилось, что министры готовы были дать много больше того, на что рассчитывали думцы. Если В. А. Маклаков вел речь о «министерстве доверия», то члены кабинеты готовы были на «ответственное министерство». «Единственным выходом» для них представлялось «немедленное формирование ответственного пред Государственной думой министерства» и «передача власти правительству, вышедшему из состава законодательных палат"(24).

Вечером 26 февраля, собравшись у кн. Н. Д. Голицына, министры, будучи уверенными, что выполняют пожелания, высказанные депутатами, с которыми они встречались днем, приняли решение о перерыве занятий Государственной думы. «Таким образом, — подчеркивают исследователи, — перерыв занятий Думы не только не имел репрессивного подтекста, но и находился в полном соответствии с политикой Н. Д. Голицына, направленной на достижение компромисса Правительства с Прогрессивным блоком"(25).

В течение следующего дня 27 февраля кн. Н. Д. Голицын несколько раз связывался с председателем Думы М. В. Родзянко, заявляя: «Я больше не министр, я подал в отставку»; что его примеру последовали «все члены правительства». Родзянко сообщил об этом депутатам, приводя им слова премьера, якобы сказанные ему: «Мы уходим и поручаем все Государственной думе"(26). По словам депутата Думы Б. А. Энгельгардта, было «известно, что почти все министры подали в отставку, за исключением Протопопова и Беляева, о местонахождении которых ничего не известно"(27) (этим двоим впоследствии и отомстили за испытанный тогда страх9))).

На первый взгляд всё шло как по маслу. Однако «улица» (и те, кто невидимо стоял за ней) неожиданно спутали карты. Взбунтовались волынцы. В этих условиях все те, кто был причастным к переговорам с министрами, оберегая свою репутацию, «дистанцировались от акции [перерыв занятий Думы], которую возбужденное общественное сознание квалифицировало как репрессивную"(28).

Заслуги перед новым строем «прогрессивной группы» были оплачены. Эти министры «либо не арестовывались, либо вскоре после ареста освобождались. […]…В борьбе с революцией Царское правительство потерпело полное поражение. Но перед тем, как уйти с политической арены, оно сделало все возможное, чтобы максимально облегчить появление на ней новой власти, родившейся в недрах Прогрессивного блока. В том, что данное утверждение лишено какой бы то ни было иронии, состоит, пожалуй, самый большой парадокс Февральского переворота"(29).

Но далее о судьбе, которую уже после переворота готовил висельник Керенский со товарищи деятелям Императорского правительства.

Пока Керенский выступал 2 марта перед Советом, П. Н. Милюков в Екатерининском зале Таврического дворца обратился к народу: «Я только что получил согласие моего товарища А. Ф. Керенского занять пост министра юстиции в первом общественном кабинете, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым"(30) (кстати говоря, одновременно с одобрением пленумом Петросовета вступления Керенского на пост министра как бы «получал признание и самый кабинет"(31)).

Одновременно с объявлением об амнистии 2 марта Керенский информировал депутатов Совета об арестах царских министров: «Товарищи, в моих руках находились представители старой власти, и я не решился выпустить их из своих рук. (Бурные аплодисменты и возгласы: Правильно)"(32). В тот же день вечером в речи в Екатерининском зале Таврического дворца перед солдатами и гражданами Керенский заявил: «Товарищи, в моем распоряжении находятся все бывшие председатели советов министров и все министры старого режима. Они ответят, товарищи, за все их преступления перед народом согласно закону (возгласы: безпощадно). Товарищи, свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась старая власть. Без суда никто подвергнут наказанию не будет. Всех будет судить гласный народный суд"(33). «Заявление Керенского о возмездии царским властям и о почете царским арестантам, — вспоминал очевидец, — произвело, несомненно, большой эффект и подняло настроение до энтузиазма"(34).

Это вполне соответствовало настроением взбунтовавшихся толп.

В те дни к Думе все шли и шли возбужденные люди, требуя немедленного суда над пленниками новой власти. Да что там суда… «Да здравствует революция! Смерть арестованным!" — было написано на транспарантах (35).

5 марта в адрес министра юстиции была направлена телеграмма от крестьян: «Курагинское общее собрание протестует против выезда Николая Романова с супругой в Англию без суда ввиду доказанности измены Отечеству. Комитет безопасности удивляется суду над Сухомлиновым, если допускаются исключения для глав, которые должны ответствовать больше. Конституционные гарантии для бывшего царя, нарушившего конституцию, недействительны. Призываем поддержать требования: предателя Николая с супругой безпристрастному Керенскому суду"(36).

Ссыльные из Минусинска требовали: «Безпощадно душите гидру реакции во всей стране, дабы она не воскресла"(37).

«Я знаю врагов народных и знаю, как с ними справиться"(38), — не без пафоса заявляет на подобные «народные» волеизъявления Керенский.

Позднее один из делегатов Петросовета, выступая в защиту Керенского, так и говорил: «…Если бы, действительно, Керенский не вошел в министерство, не взял бы этого портфеля и без согласия Исполнительного комитета, то что было бы тогда с этим министерством?.. Там был бы московский депутат Маклаков, но если бы это было так, разве были бы арестованы все лица, арестованные сейчас, и было бы сделано то, что сделал Керенский, наш Керенский?"(39)

(Говоривший так, разумеется, не знал, что Керенский был лишь исполняющими руками тех, кто, оставаясь в тени, действительно был направляющей волей. И в этом смысле, если бы на место, занятое деятельным Керенским, был поставлен «смирный» Маклаков, член той же самой масонской ложи, то поступал он бы точно также…)

* * *

Напомним первые шаги заговорщиков. Речь пойдет не о Думе, ибо не она была реальной движущей силой, прикрывая собою эту силу и мозговой центр, планировавший атаку на власть. Пусть и характеризовали потом аресты царских сановников как «передачу Думе ее врагов"(40).

Накануне переворота «массовых организаций ни у большевиков, ни у меньшевиков… не было, влияние тех и других было слабое. Не лучше обстояло дело и у третьей социалистической организации- у социалистов-революционеров"(41), — так со знанием дела писал, оценивая создавшуюся в Петрограде к февралю 1917 г. ситуацию, человек хорошо информированный- один из лидеров партии эсеров (член ее ЦК), масон с 1909 г. В. М. Зензинов (1880−1953).

В такой обстановке, по свидетельству В.¦Б. Станкевича (1884−1969), поручика Царской армии, трудовика и масона, впоследствии члена исполкома Петросовета, в конце января месяца ему «пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота». Продолжающаяся война «не поколебала общей решимости покончить с безобразиями придворных кругов и низвергнуть Николая. В качестве кандидатов на престол назывались различные имена, но наибольшее единодушие вызывало имя Михаила Александровича, как единственного кандидата, обезпечивающего конституционность правления"(42).

26 февраля, по словам В. М. Зензинова, «вечером на квартире у А. Ф. Керенского (на Тверской) по его приглашению состоялось совещание представителей некоторых левых общественных группировок и организаций. Такого рода совещания за последние недели (или вернее- дни) происходили несколько раз […] Таких «информационных совещаний» в предфевральские дни было четыре; три совещания происходили на квартире у Горького (ни Керенский, ни я на них не были), это- четвертое и последнее- состоялось на квартире у Керенского10). На нем присутствовали (я твердо помню), кроме А. Ф. Керенского, меня и пришедшего к концу совещания Н. Д. Соколова- Эрлих, Александрович и Юренев11)); возможно, что были также Знаменский и Березин, но я в этом не уверен. […]

По идее и задачам совещание это должно было иметь важное значение- оно претендовало некоторым образом как бы на роль генерального штаба революции, который должен был принять весьма ответственные решения. […]

Мы (А. Ф. Керенский, Г. Эрлих и я) единодушно говорили о необходимости влиться в события, постараться воздействовать на движение, придать ему более определенный политический смысл и направление, добыть средства для создания техники по изданию листков"(43).

«В 6 часов вечера 26 февраля (старого стиля) на квартире у Керенского, — вспоминал другой очевидец, — состоялось совещание представителей всех революционных организаций, носившее, по-видимому информационный характер. Когда был поставлен на обсуждение коренной вопрос, какой тактики держаться дальше, только один голос (если память мне не изменяет- представителя большевиков) требовал немедленной организации вооруженного восстания, все остальные находили его не отвечающим положению"(44).

На совещании у Керенского мы… единодушно отметили исчезновение филеров, следивших за нами раньше, и учли это как отрадный признак"(45).

«Видя упадок настроений в рабочих массах, — писал, имея в виду воскресный день 26 февраля, один из Царских министров, — и опасаясь победы Правительства над смутою, «Тайные Силы» почувствовали необходимость принять решительные меры для скорейшего торжества задуманного ими дела. Все усилия были сосредоточены на войсках. Ночью с 26 на 27 февраля наиболее опытные и предприимчивые агитаторы проникли в казармы и сумели поднять настоящий солдатский бунт. Во имя этой задачи все средства оказались приемлемыми, а обещания безграничными. Говорилось и о быстром прекращении революционным правительством «кровавой бойни», и об обязательстве не посылать на фронт восставшие части Петроградского гарнизона (что и было официально закреплено затем распоряжением Временного правительства). Указывалось солдатам, что при слабости существующей власти не следует опасаться репрессий, доказательством чему служил пример 4-й роты Павловского полка, в которой зачинщики бунта не были расстреляны, как это требовалось по закону. Поддерживалось ли подстрекательство и денежными аргументами, пока еще точно не выяснено, но известно […, что касса тайных сил принимала немалое участие в подготовке революционного взрыва. Посулы и обещания упали на благодатную почву… […] Взбунтовавшиеся запасные батальоны вышли на улицу и вместе с рабочими и чернью, которые вооружились из складов разгромленного ими арсенала, почувствовали за собою силу"(46).

На следующий день, 27 февраля, был опубликован подписанный за два дня до этого указ о роспуске Государственной думы. Дума этому приказу не подчинилась, положив начало государственному перевороту.

Государственный переворот

«27-го, — рассказывал А. Ф. Керенский, — меня разбудили в 8 часов и сообщили, что в Думе получен указ о роспуске и что восстал Волынский полк. О роспуске мне сообщил Некрасов; я побежал в Думу и с тех пор в продолжении 5 дней домой уже не возвращался"(47)."Не могу не отметить, — писал М. В. Зензинов, — что активную роль (чисто технически) сыграл в этот момент А. Ф. Керенский, который по получении в Думе указа о роспуске самовольно нажал звонок, созывавший всех депутатов на заседание. Собравшиеся по этому экстренному звонку депутаты объявили открытым «частное совещание членов Государственной думы» и решили созвать совет старейшин. Совет старейшин, собравшийся в экстренном заседании и ознакомившись с указом о роспуске, постановил: «Государственной думе не расходиться- всем депутатам оставаться на своих местах» (т. е. не разъезжаться из Петербурга)"(48).

И в данном случае автору, считавшемуся, по словам Н. Н. Суханова, «рупором, энергичным (закулисным) помощником и верным оруженосцем» Керенского (49), можно верить, ибо далее Зензинов ссылается на солидный источник информации: «Передаю эту подробность со слов генерала А. И. Спиридовича, начальника секретной охраны Императора Николая 2 с 1906 г. по осень 1916, прочитавшего 14 марта 1952 года, незадолго до своей смерти, публичную лекцию в Нью-Йорке о «Февральской революции 1917 года» и впервые об этом факте сообщившего"(50).

Днем 27 февраля председатель Государственной думы М. В. Родзянко отдал категорический приказ, чтобы находившийся в Таврическом дворце военный караул «не оказывал бы сопротивления и не пускал бы в ход оружие"(51). Этот приказ (напомним, отданный человеком военным) был доведен до начальника караула прапорщика 86-й пешей Вологодской дружины М. К. Медведева в следующем виде: «Охранять и поддерживать порядок словами убеждения и не прибегать ни в каком случае к действию оружием"(52). В два часа дня 30-тысячная революционная вооруженная толпа подошла к Думе. Начальник караула исполнил полученный приказ в точности: оружие не применял, отказавшись пропустить подошедших в здание. Один из штатских выхватил револьвер… Раздалось несколько выстрелов… Пролилась первая кровь «великой безкровной"12).

Вот как описывал впоследствии этот эпизод оказавшийся как раз в это время в думском лазарете один из депутатов: «…Окна лазарета выходили в садик, со стороны главного подъезда; чрез открытые, как всегда, ворота железной решетки, отделяющей здание Думы от Шпалерной улицы, въехали два украшенных красными флагами грузовых, на которых находилось человек двадцать вооруженных людей, напоминающих рабочих. Остановив автомобили у думского подъезда, люди эти бросились на дежурившего у входа часового и разоружили его; из бокового флигеля Думы выскочил офицер, начальник караула, с остальными солдатами, но прежде чем растерявшийся офицер успел что-либо предпринять, он был дважды ранен и упал на землю; немногочисленный караул сопротивления не оказал и вооруженные люди проникли в здание Думы. Раненый офицер был внесен в думский лазарет; он оказался прапорщиком запаса, служил до призыва чиновником в Государственном банке, по политическим убеждениям был кадет"(53).

Вскоре после выстрела в дверях появилась фигура Керенского (это он был «руководителем восставших солдат», призвав восставшие войска идти в Таврический дворец (54). Таким образом, один запрещал стрелять, а другой призывал революционные массы: типичная, привычная думцам провокация).

«…Начался томительно-мучительный для одних и возбуждающий для других подход войск к Думе, — так оценивал создававшуюся не без его активного участия ситуацию А. Ф. Керенский.- […] Я считал, что войска должны были подойти к Думе. Послал через товарища за Волынцами. […] Подошли войска; я увидел, что тут стоят в нерешительности, там стоят. Я решил с этим покончить. Подошел к ним и приветствовал их"(55).

«Граждане-солдаты, — прозвучал в морозном воздухе скрипучий голос Керенского, — приветствую вас, поднявших свое оружие в защиту прав народа и свободы!"(56) Так пало средостение между толпами восставших солдат и рабочих и думцами-переворотчиками.

«Великая заслуга Керенского, определившего отношение к восставшим войскам, которые он горячо приветствовал и толкнул в определенном направлении"(57), — заявил позднее думец и масон М. С. Аджемов.

Далее, по словам Керенского, он «предложил» мятежным солдатам «изобразить из себя 1-й караул. Тут произошла комическая сцена: мне пришлось их вести.

Когда войска подошли, то это было уже решительно для всех. Надо отдать справедливость и исторически признать заслугу, что в руководящих кругах Думы не нашлось попытки противодействовать совершившемуся. Ведь вначале предполагалась не революция, а переворот типа дворцового. Возможность такая была, но у тех, кто должен был это произвести, не хватило решимости; и, не решившись, натолкнулись на это. Психология была подготовлена. Они приняли для них менее приятное, но, во всяком случае, неизбежное"(58).

Одновременно с проникновением в Таврический дворец революционной толпы было образовано и само мятежное правление.

Согласно воспоминаниям кн. С. П. Мансырева, частное совещание депутатов в полуциркульном зале началось в четвертом часу 27 февраля (59). Решение об образовании комитета происходило «наспех» и именно в тот самый момент, когда из соседнего круглого зала были явно слышны «крики и бряцание ружей» прорвавшихся во дворец мятежных солдат (60).

Исследователи отмечают это вторжение в Таврический дворец вооруженных толп как переломный и решающий момент в «психологическом настрое» думцев (61).

Первое название органа переворотчиков- «Комитет членов Государственной думы для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями» (это потом он стал называться Временным комитетом Государственной думы).

Депутат М. М. Ичас вспоминал, что тогда «удивился такому длинному названию». Ему объяснили: «Это важно с точки зрения уголовного уложения, если революция не удалась бы"(62).

Опытные интриганы понимали, что в случае чего рискуют своей головой и пытались заранее подстелить себе соломку…

«Душа заговора»

Ближайшие часы, однако, наглядно продемонстрировали, где в действительности была сосредоточена в то время реальная власть и кто ее персонально представлял.

«Фактически руководство перешло к нам (я, Чхеидзе, Скобелев, Некрасов [все вольные каменщики!- С. Ф.] и левая часть блока), — без каких-либо обиняков утверждал еще в начале июня 1917 г. А.¦Ф. Керенский.- […] Нашей группой выдвигалось предположение о выступлении группы, которая бы организовала министерство. То есть о министерстве тогда еще не думали, а о создании Центра. […] Тут каким-то образом сложилось так, что ко мне стали обращаться, считая меня почему-то в центре всего. […] Моя работа протекала в те дни немного вне Совета. Я был в Центре"(63).

В. М. Зензинов на склоне лет писал: «Не боясь впасть в преувеличение и не предаваясь каким-либо личным пристрастиям, следует признать, что в этот день и в последующие душой событий был, несомненно, А. Ф. Керенский"(64). И далее: «…На гребне поднявшейся революционной волны в эти дни оказался именно А. Ф. Керенский. Его имя, во всяком случае, тогда было у всех на устах, к нему все апеллировали вне Думы, когда речь шла о каком-нибудь решительном действии, рвавшем с прошлым. Он же в эти дни был и реальной связью между восставшей улицей и вступившей на путь революции Государственной думой"(65). «Все обращались к нему за распоряжениями, все искали его- и он появлялся всюду, забыв о еде и сне"(66). Это же через 40 лет после свершившихся событий подтверждал их участник, оставшийся на родине: «Все распоряжения об аресте генералов, министров и прочих преступников […] исходили от […] Керенского"(67).

Четыре месяца спустя А. Ф. Керенский, вспоминая день 27 февраля, говорил: «К концу дня, когда меня спросили, кого арестовывать, я дал адреса. Первый- Щегловитова"(68) (это еще одно свидетельство, что к перевороту готовились загодя. — С.¦Ф.). Подтверждение этому заявлению нашлось в повременной прессе того времени: «Когда в Думу пришли первые революционные полки, когда они бродили по Таврическому дворцу и спрашивали: «Что нам делать?» […] Керенский немедленно вытребовал «своих» офицеров.- Вы спрашиваете, что Вам делать?- обратился он к солдатам, вынимая лист бумаги с адресами всех представителей старой власти.- Вот вам, офицеры, и работа. Идите, немедленно арестуйте сторонников Престола и приведите их сюда"(69).

«…В три часа, — записала в свой дневник 28 февраля известная масонка и журналистка А. В. Тыркова-Вильямс, — слышала я, как небольшая группа, опять-таки штатских людей, отдавала приказы об аресте членов правительства"(70).

Вот и верь после этого словам о стихийности признанных западных знатоков русской истории, утверждающим, что «насилие толпы в дни Февраля не было организовано никакой революционной партией или движением. Это была, вообще говоря, непосредственная реакция на кровавые репрессии 26-го февраля, и выражение давно ощущаемой ненависти людей к старому режиму"(71).

Однако поговорим далее о том, что было реально.

Действовавший с утра 27 февраля как военный руководитель переворота Керенский к 7 часам вечера преобразовал свой «штаб» в Военную комиссию Временного комитета Государственной думы. «В здании Государственной думы, — писал очевидец, — отдельные комнаты постепенно занимались отдельными комиссиями, разными лицами. Комнату N 41 отдали только что созданной «Военной комиссии», куда вошли Керенский, Мстиславский (Масловский), Филипповский, Пальчинский…"(72) (трое из четверых- масоны.- С. Ф.).

Через несколько часов, в ночь с 27 на 28 февраля, состоялось объединение Военной комиссии ВКГД с «повстанческим штабом» Петроградского Совета рабочих депутатов («советским штабом восстания»). Керенский продолжал вдохновлять ее работу (73). «Я там тоже сидел, — отмечал А.¦Ф. Керенский, — мне пришлось это дело ставить. Работа Военной комиссии началась и развивалась вне всякой зависимости от Совета рабочих и солдатских депутатов"(74).

Создан был этот орган, прежде всего, «для руководства операциями против полиции» («разгрома полицейских центров царизма в Петрограде»)(75). Во главе этой комиссии 28 февраля был поставлен член Государственной думы 4 созыва октябрист и масон полк. Б. А. Энгельгардт, с 1 по 2 марта ее возглавлял А. И. Гучков, а с 3 марта вплоть до 14 апреля А. С. Потапов (76). Именно эта комиссия ранним утром 28 февраля отдала приказ о разоружении всех полицейских участков (77).

Решение о взятии власти в свои руки, напомним, Временный комитет Государственной думы (чьим органом и была Военная комиссия) принял в период с 11 до 12 часов ночи с 27 на 28 февраля. «Отрешить от должности Царских министров, — говорилось в постановлении ВКГД, — и, впредь, до образования нового правительства, назначить для заведывания отдельными частями государственного управления комиссаров из состава Государственной думы"(78). Таковых комиссаров в правительственные учреждения было направлено 17.

Уничтожение контрразведки

Кроме сановников, полицейских и жандармов направляемая Керенским Военная комиссия отдавала приказы и об арестах контрразведчиков. Это особая и вовсе неисследованная тема (79).

Уже 28 февраля в 10 час. 45 мин. Б. А. Энгельгардт подписал приказ вооруженной группе из 50 человек арестовать контрразведывательное отделение при штабе Петроградского военного округа (ул. Знаменская, д. 41, кв. 8) и начальника этого отделения полковника Отдельного корпуса жандармов В. М. Якубова (1868-?) (Фонтанка, 54)(80).

Арестам подвергались не только контрразведчики, но и все лица, заподозренные в связях с ними.

Разгром контрразведки был целиком на совести Военной комиссии Временного комитета Государственной думы и лично Б.¦А. Энгельгардта. В связи с этим на заседании Петросовета 1 марта последний был даже заподозрен в пособничестве немцам (81).

2 марта новый председатель Военной комиссии А. И. Гучков отдал приказ об аресте прапорщика П. Я. Логвиновского13)), члена «комиссии Н. С. Батюшина», состоявшей при контрразведывательном отделении штаба Северного фронта и занимавшейся расследованием злоупотреблений тыла (82) (комиссия, в частности, была известна своими обысками и арестами деятелей торгово-промышленного мира, а также обысками и выемками в банках). Любопытно, что тем же днем (2 марта) датирован приказ об аресте Логвиновского Высшей следственной комиссией за подписью М. Ю. Джафарова на том якобы основании, что прапорщик имел «отношение к делу Манасевича-Мануйлова"(83) (как видим, переворотчики уже тогда стали искать подходы к делу о Г. Е. Распутине. И.¦Ф. Манасевич-Мануйлов был известен как лицо весьма близкое Царскому Другу). 5 марта прапорщика Логвиновского освободили, но 8 апреля вновь арестовали по приказу начальника штаба Петроградского военного округа от 7 апреля (84).

Понять, что в этом случае пытались прикрыть пришедшие к власти люди, в какой-то степени можно из анонимной записки бывшего сотрудника контрразведывательного отделения при Штабе Петроградского военного округа на Мойке, написанной в апреле 1917 г. и опубликованной в 1924¦г. П. Е. Щеголевым в его журнале.

Судя по ней, русские спецслужбы внимательно наблюдали за еврейскими и «банковскими делами», за организацией забастовок на Путиловском и Обуховском заводах, обладая там сетью филеров («собственным сообщением с фабрик»); расследовали пожары на заводах «от невыясненных причин"(85).

Особое безпокойство вызывал «прошедший на своем веку огонь и воду», заведовавший в отделении делами заводов и фабрик П. В. Гусев. Петр Васильевич, по словам автора записки, проявил себя как «враг народа и всякой политической свободы», держа руку на пульсе забастовочного движения (86).

П. В. Гусев пользовался поддержкой начальника отделения капитана Сергея Алексеевича Соколова (учителя одного из Великих Князей и завсегдатая привилегированного Императорского яхт-клуба)(87).

Контрразведчики, по словам анонима, «вызывали директоров завода (иногда это делал и Соколов) и «советовали» повысить заработную плату; эти «советы», особенно инженерам-евреям, делались в такой форме, что не последовать им не было возможности. После первых удачных вмешательств Соколов нашел, что таким образом можно быть ликвидатором большинства забастовок; он стал интересоваться забастовками, вмешиваться в них по своему усмотрению; «агитаторов» он высылал из Петрограда и сдавал в солдаты, а предпринимателей заставлял угрозой повышать расценки"(88).

В записке говорилось о некоторых документах, хранившихся в архиве контрразведывательного отделения (разумеется, не о самых важных): дела о взрывах на Пороховых заводах, о пожаре на Шлиссельбургском пороховом заводе, о забастовке 1915 г. на Путиловском заводе. Наконец, постоянно пополнялись особые «списки лиц, проходивших по делам к.-р.» («Соколов распорядился о занесении в списки с краткой характеристикой и с указанием страницы «дела» всех без исключения фамилий, попадавшихся в делах», без различия общественного и какого-либо иного положения)(89).

Временщики опасались не столько пресловутого «германского следа», сколько соединенного «союзнического» (прежде всего, английского) и русского «освободительного» (самого широкого политического спектра).

Думаю, не один из новых власть имущих облегченно вздохнул, узнав об уничтожении архива контрразведки. В первые дни после переворота «неизвестные лица» сожгли к.-р. отделение"(90).

Весьма информированный современник утверждал, что германский агент Карл Гибсон, «выскочив на свободу при февральском перевороте, первое же, что сделал, это привел толпу и ворвался с ней в помещение контрразведки под предлогом, что пришел громить «охранку"(91). Прежде всего, он разыскал свое дело и «унес его с собою». Тем временем подстрекаемая им толпа «переломала шкафы, сожгла и перервала много бумаг, разбросала по полу до 300 тысяч регистрационных карточек, хранившихся в алфавитном порядке"(92). Доставленные в Таврический дворец контрразведчики были «намеренно представлены как политические агенты Охранного отделения». Современный исследователь приводит настоящую фамилию Гибсона- Рейнсон (93).

Однако далеко не со всеми структурами контрразведки обходились столь круто.

28 февраля был арестован начальник Петроградского Морского контрразведывательного отделения (Каменноостровский пр., д. 1, кв. 38) полковник И. С. Николаев, освобожденный 1 марта по личному указанию Керенского (94).

Одной из важнейших контрразведывательных структур вне театра военных действий было Центральное военно-регистрационное бюро (Дворцовая пл., д. 10), подчинявшееся Отделу генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба. Пост генерал-квартирмейстера с июля 1916 г. занимал генерал-майор Генерального штаба М. И. Занкевич (1872−1945). Исследователи отмечают его «особую роль» в перевороте. «А. И. Гучков говорил, что у него с М. И. Занкевичем были настолько «добрые отношения», что он делился с А. И. Гучковым секретной информацией. 27 февраля А.¦И. Гучков, как один из руководителей революции, встречался с М. И. Занкевичем. Речь шла о поведении начальника войсковой охраны в условиях вспыхнувшего солдатского восстания. Судя по словам А. И. Гучкова, М. И. Занкевич не собирался проводить против восставших каких-либо активных действий"(95).

Банды Керенского

Вернемся однако в Таврический дворец.

«Перед Таврическим дворцом, — по словам очевидца, — тысячами толпились восставшие солдаты, ожидая приказов только что назначенной Военной комиссии Думы. Время от времени из здания выходил очень возбужденный прапорщик и кричал ожидавшей толпе, что желающие участвовать в занятии той или иной железнодорожной станции или правительственного здания должны заявить об этом. Затем несколько десятков человек собирались вокруг «лидера» группы и быстро уходили с ним в том или ином направлении"(96).

Так сбивались шайки и для ареста людей. Причем приказы об этом Керенский отдавал устные. На всякий случай: нет бумаги- нет и улики…

Н. Н. Суханов приводил впечатления социалиста А. А. Никитского от первых революционных дней в Петрограде, которые тот получил не только на улицах столицы, но и по информации, поступавшей в градоначальство: «…В городе «анархия идет полным ходом»; грабежи, убийства, безчинства продолжаются по-прежнему; самочинные аресты распространились свыше всякой меры; надежной, дисциплинированной силы для водворения порядка нет никакой…"(97)

В воспоминаниях вполне сочувствовавшего перевороту секретаря гр. Л. Н. Толстого Вал. Булгакова, оказавшегося в Петрограде 27 февраля, содержатся уникальные свидетельства очевидца:

«…Ночь с 27-го на 28-е число носила до известной степени решающий характер для судеб революции. В эту ночь, как передавали, происходило повсеместное избиение полицейских. Один из них был убит под нашими окнами"(98).

Вот что вскоре рассказал ему студент-технолог, работавший в военной комиссии. «По его словам, из 7000 городовых, числящихся в Петрограде, за дни революции убито было около половины. Трупы городовых и по сие время плавают в Обводном канале, куда их бросали. Особенно много избито полицейских в ночь с 27-го на 28-е февраля. В эту ночь была устроена «экспедиция» для борьбы со сторонниками старой власти, и он сам участвовал в этой экспедиции. Она тронулась на автомобилях из двора дома N 5 по Знаменской улице. Оттуда одних пулеметов вывезли не менее 100. Все движение, по словам студента, организовали Александр Федорович Керенский и Николай Семенович Чхеидзе, — он так и говорил, полностью называя обоих революционных деятелей. И в голосе его слышалась прямо нежность, благодарная, преданная нежность, когда он говорил, Керенский и Чхеидзе, по выражению юного революционера, «направили в русло ярость толпы"(99).

(Ровно через девять лет, в 1926 г., один из этих канализаторов народной ярости- Чхеидзе- в парижской больнице для бедных располосует себе бритвой горло…)

Накануне отъезда в Москву, в первые дни марта 1917 г., В. Булгаков зашел в парикмахерскую. «Брадобрей, услуживавший мне, мальчик лет 16−17, с веселой словоохотливостью поведал во время работы, что он ездил на одном из революционных автомобилей, когда избивали полицейских. Главный бой произошел на Гончарной улице. На их автомобиле было убито человек 13, тогда как они убили стражников человек 50.

— Я сам двух убил, — весело говорил мальчик.- И наобум не стрелял, а метился!..

[…]…Ужасно было и то, что рассказывал мальчик, и особенно эта наивная гордость его, как хорошим делом, участие в убийстве людей"(100).

Вот несколько картинок с натуры:

27 февраля. «- Эй, фараоны! Конец вам!- кричали из толпы. […] Продолжали вспыхивать перестрелки. Люди впадали в истерику от возбуждения. Полиция отступала"(101).

Из дневника Д. В. Философова: «…На дворе шум. Подхожу к окну- группа солдат и штатских (рабочих) с ружьями. Один солдат, по-видимому, пьяный, выстрелил куда-то наверх. Оказывается, у нас во дворе живут двое городовых. Солдаты требуют их выдачи. До сих пор это длится. Все стоят. Изредка кричат ура!"(102)

Дневниковая запись М. М. Пришвина за 28 февраля: «Две женщины идут с кочергами, на кочергах свинцовые шары- добивать приставов"(103).

Вторая половина дня 28 февраля. «Чувствовалось, что положение сильно ухудшилось: улица, узнав о роспуске войск, хозяйничала уже непосредственно у Адмиралтейства. Слышались радостные крики «ура», — пальба шла вовсю. Пули щелкали по крышам и по двору. Из ворот бросился ко мне с исказившимся от страха лицом какой-то человек […]

— Я- жандармский офицер из наряда… спасаюсь от толпы… они едва не растерзали меня… я спрятался к дворнику… он дал мне шапку и пальто… они сейчас ворвутся и прикончат меня… спасите…"(104)

«С Лиговки валит толпа: масса солдат и черных фигур мальчишек и штатских. Ведут высокого жандарма в форме. К ним кидаются с Невского все, лезут к жандарму, стесняют движение толпы. Наконец, шествие останавливается. Крики. Вновь тронулись. Гляжу: позади жандарма поднимается винтовка и медленно, тяжело опускается прикладом на голову несчастной жертвы революции. Шапка слетает с жандарма. Рука с винтовкой замахивается и опускается еще раз. Жандарм останавливается, оглядывается, что-то говорит и, кажется, крестится. Его, видимо, готовы убить. «Зачем остановился? Зачем остановился? Иди!" — хочется крикнуть несчастному"(105).

«Поворачиваю на Дворцовую площадь. Только что прошел арку Генерального Штаба, как снова- шествие. С площади ведут представителя ненавистного толпе племени «фараонов»: вот он идет- высокий, рыжеусый, тоже в черном пальто нараспашку, с расстегнутым воротником белой рубашки. Толпа бежит за ним и злорадствует. Один солдат забегает вперед и замахивается"(106).

«В доме N 93 на Мойке взяли городового. Он не стрелял, а только квартировал здесь. Отряд матросов повел его в направлении к центру города.

— Не люблю фараонов!- сказала вслед девочка лет тринадцати, стоявшая у подъезда соседнего дома, где она, по-видимому, заменяла швейцара"(107).

«…Все было тихо до вечера, — заносил в дневник в ночь с 27 на 28 февраля писатель А. М. Ремизов.- Около семи началась стрельба и продолжалась всю ночь и почти весь вчерашний день. […] Искали по чердакам этих городовых… Стреляли ребятишки, дурачась"(108). И на следующий день (1 марта): «Всё городовых ловят"(109).

Из дневника ген. Ф. Я. Ростковского за 1 марта: «Вывешено объявление с фотографиями городовых и надписью: вот, кто пил нашу кровь…"(110)

«Я вышел на улицу. На углу Эртелева и Бассейной я заметил большое кровавое пятно. Наш старый дворник Дмитрий Яковлевич Арефьев, видимо, содрогаясь внутренне, засыпал кровь песком… Кто ее пролил?"(111)

…Шел Великий Пост. «Хвосты» (искусственно созданные очереди за хлебом) в русской столице преобразились в народные гуляния. «Я был счастлив с этими толпами. Это была Пасха (!- С. Ф.) и веселый масленичный наивный рай», — так чувствовал утонченный эстет Виктор Шкловский. Громили магазины, полицейские участки, трамваи. Особенно любили забавляться с «малиновыми» (городовыми), убивали, спуская под невский лед. «Гуляющие», как бы играя, не только палили магазины, «спекулянтские» склады, суды, полицейские участки. Прямо на улицах, «во имя свободы», они устраивали ритуальные сожжения «врагов народа», выявленных сообща толпой, — их привязывали к железным кроватям, которые водружали на костер! А это можно рассматривать как подсознательную ретрансляцию архетипов языческой культуры, богатой на обряды «битья» неугодных идолов, сжигания, например, на масленицу, чучела уходящей зимы. Картину предания огню «символов старого порядка» они воспринимали не иначе, как буквальную иллюстрацию к распространенному клише- «жертва на алтарь революции"(112). А заодно с символами убивали людей.

«Те зверства, — свидетельствовал ген. К. И. Глобачев, — которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках. Я говорю только о Петрограде, не упоминая уже о том, что, как всем уже теперь известно, творилось в Кронштадте. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех безпощадно убивали. Одного, например, пристава привязали веревками к решетке и вместе с нею живым сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжелую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили на улицу, где он сейчас же умер"(113).

«Этим зверям, — подтверждал полк. Ф. В. Винберг, — петербургское население в массах своих деятельно помогало: мальчишки, остервенелые революционные мегеры, разные буржуазного вида молодые люди, бежали вприпрыжку вокруг каждой охотящейся группы убийц и, подлаживаясь под «господ товарищей», указывали им, где и в каком направлении следует искать последних скрывающихся полицейских"(114).

«Оправданием» этих убийств, стимулировавших широкое участие в поисках переодетых полицейских народа, были пресловутые «пулеметы», якобы установленные на крышах домов.

Д. В. Философов в дни февральского переворота был вследствие болезни прикован к постели. Тем интереснее его дневник, в который он заносил все доносившиеся до него слухи от постоянно приходивших и звонивших к нему людей. На примере этих записей хорошо видно, как лживые слухи порождали психоз, выводивший за скобки всякий здравый смысл. Хорошо видно также, что размеры «пулеметного кошмара» увеличивались одновременно с упрочением власти захвативших ее заговорщиков.

(27.2.1917): «На Знаменской ул., д. 3, революционеры реквизировали склад пулеметов"(115).

(28.2.1917): «На крыше нашего дома стал стрелять правительственный пулемет. […] Пулеметов на крышах много"(116).

(1.3.1917): «Телефон от Игоря, говорит, что на Исаакиевской площади пулеметный кошмар. Стреляют с Исаакиевского собора и Мариинского дворца. Брат Сергей говорит, что у Нарвских ворот пулеметы тоже, по его сведениям, неистовствуют. Будто бы «десятки тысяч» народа гибнут. […] Теляковский [директор Императорских театров] арестован, потому что на крышах дирекции расставлены были пулеметы, так же, как на Аничковом дворце. В Аничковом дворце был обыск, нашли склад пулеметов и много городовых"(117).

«Еще на Рождество после убийства Гришки говорили, что вся полиция вооружена пулеметами. […] Все эти пулеметы на крышах казенных зданий были заготовлены, очевидно, давно. Плохо информированные жандармы и полицейские продолжают геройски защищать старый режим, уже не существующий"(118).

Однако тщательное расследование, проведенное после переворота, ни к чему не привело. В начале апреля ЧСК, в надежде найти улики, обращалась к тем лицам, «которые в дни переворота обнаружили пулеметы на крышах и чердаках домов или задержали где-либо полицейских чинов вместе с пулеметами, явиться в возможно скорейшем времени для дачи свидетельских показаний» по адресу: Зимний Дворец, Советский подъезд, на Дворцовой набережной. Устные заявления принимались ежедневно, включая и праздники, с 11 до 18 часов. При этом особо подчеркивалось: «Сведений, опирающихся лишь на слухи и неизвестные источники, просят не сообщать"(119).

И действительно: басни были хороши для мемуаров, для обвинения реальных людей требовались еще факты. А их не было… Назначенный Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства специальный следователь В. О. Ювжик-Компанеец так ничего и не нашел (120). Не было обнаружено ни одного заслуживающего доверия факта. «…Никаких следов этого заготовления не нашли"(121), — писал о т.н. «протопоповских пулеметах» член ЧСК Ф.¦
И. Родичев.
Позднее, уже в эмиграции, сами февралисты приписывали это «воображению возбужденных масс». В настоящее время исследователями это квалифицируется как «психоз».

Но жертвы у этого психоза были самые что ни на есть реальные…

(Продолжение следует)

Сноски

1) Наталия Ганина.
2) Определение иеродиакона Гефсиманского скита Евфимия из его письма от 9 марта 1917 г.
3) Анна Ахматова.
4) М. Волошин.
5) Александр Блок.
6) М. Волошин. Россия (1923).
7) Ср.: «Наибольшее хладнокровие соблюдал Крыжановский, который, помню, говорил, что если бы послушались три дня назад и арестовали несколько десятков вожаков, в том числе несколько думцев, то ничего серьезного бы не произошло» (Савич Н. В. Воспоминания. СПб.-Дюссельдорф. 1993. С. 201).- С. Ф.
8) Ср.: «Кн. Голицын погиб вследствие недостатка инстинкта власти» (Савич Н. В. Воспоминания. С. 212).- С. Ф.
9) А ген. М. А. Беляеву еще и за то, что 26 февраля он «жег бумаги, секретные планы», чтобы, по его словам, они «не достались немцам» (Родичев Ф. И. Воспоминания и очерки о русском либерализме. 1983. С. 101).
10) «Организовано было информационное бюро, — рассказывал 5 июня 1917 г. сам Керенский, — в которое входили представители думских фракций: меньшевики, большевики, междурайонные партии от эс-эров до н-сов. Это Бюро собиралось. Мы организовывали совещания. Безпорядки ожидались раньше» (Николаев А. Б. А.Ф. Керенский о февральской революции // Клио. Журнал для ученых. 2004. N 3 (26). С. 110). В качестве комментария к последней фразе: «А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана. Он подарил мне свой рисунок и надписал: «В день Русской Революции». […])» (Ахматова А. Собр. соч. в шести томах. Т. 5. М. 2001. С. 179).
11) К. К. Юренев (1888−1938) — был представ

http://www.rv.ru/content.php3?id=6723