«Есть художники известные, есть стремящиеся к известности, а есть не менее талантливые, но о которых мало кто знает. К таковым и принадлежит Василий Рубцов, — говорит Ирина Евтихиева, искусствовед, специалист по иконам. — Он довольно долго живет в Томске, но за это время не снискал шумной славы, хотя мог. Мне в нем глубоко импонируют постоянные искания: искание себя, искание себя в Боге, искание смысла жизни. Часто художники осваивают какую-то одну методику, какое-то виденье мира и эксплуатируют это всю жизнь. Рубцов не таков: он постоянно ищет себя, но не с позиции своего „я“, даже не художнического „я“, — он ищет свое место в мире, которое определено ему Господом». В основу нашего очерка лег рассказ Василия Рубцова о самом себе. Василий Михайлович Рубцов родился в 1962 г. в селе Красное Белгородской области. Учился в Иркутском училище искусств, Дальневосточном институте искусств. С 1986 г. живет в Томске. Преподает в вечерней художественной школе, в колледже культуры и искусства. Автор десятков живописных полотен. Участвовал в росписи Троицкой церкви и церкви Благовещенья Богородицы (в пос. Тимирязево). Участник многих региональных и областных выставок. Работы находятся в частных коллекциях в России, США, Германии, Корее. Я не хотел быть художником Все идет из детства. До пяти лет я жил без родителей в селе Красное Белгородской области (название произошло не от советов, оно исконное: Красное как красивое, и село действительно очень красивое). В школьные годы прошел множество кружков: рисование, моделирование, потом как-то оказался в художественной школе. Но художником я быть не хотел, пошел с одним желанием: научиться рисовать. И вот как судьба повернулась: ребята, с которыми учился, мечтали стать художниками, но приобрели другие профессии, а я рисую до сих пор. По окончании школы с благословения и по требованию своего преподавателя поехал поступать в Иркутское училище искусств. Выдержал большой конкурс — семь человек на место. Учиться пришлось у разных художников, может, потому и я разный такой получился. С первого курса взяли в армию. Шел с удовольствием, надоела жизнь на гражданке. Поначалу скрывал, что художник, но потом пожалел, что сразу не сказал, уж после пришлось служить полковым художником, и огромное количество набросков, рисунков привез из армии. Служили мы в Маньчжурских степях, в 50 километрах от границы с Китаем — великолепные, красивые места. Придя из армии, я еще поучился чуть-чуть в училище и бросил. Я всегда отдавал предпочтение многофигурной композиции, за что постоянно попадало. Были и такие преподаватели, дай Бог здоровья им, которые говорили: «Как можно первокурснику позволять выполнять столь сложные работы?..» Уехал я к себе на родину, в деревню, дедушка еще жив был, и там в очередной раз забросил этюдник и краски, твердо решив: не быть художником. Но долго не вытерпел. Накупил красок, за два месяца подготовился и поступил в Дальневосточный институт искусств. «Творчество потом» В институте я пробыл недолго, ехал с одной целью: нужен был рисунок, хороший классический рисунок. А мне там пытались вдолбить: творчество потом, сначала научись рисовать. А у меня уже в то время было много творческих работ. В институте мы, шестеро молодых художников, создали объединение, которое позже называлось бы неформальным; мы его назвали «Лик шести». Мы все учились у разных педагогов, поэтому были очень разные, и было чем друг друга обогатить. Если позволишь, расскажу о Максе Ванданове, человеке, дружба с которым оказала на меня огромное влияние. Он бурят по рождению, но по воспитанию, даже скорее самовоспитанию, чисто европейский человек. Я часто бывал у него дома, его мать — прекрасная женщина. Он подкидыш, она его нашла у себя на крылечке. Макс был очень талантлив, трудолюбив до необычного. После окончания института его направили в Бурятию, где ему пришлось очень тяжело. Он там оказался и чужой среди чужих, и чужой среди своих. Но потом Красноярск отдал ему должное, и последние годы он преподавал уже в Красноярской академии художеств. У меня сохранилось много его работ, он вообще был первоклассный художник и человек исключительной доброты. А погиб он странно. Поехал мать хоронить, и самого нашли в тамбуре поезда убитым. Как она его подкидышем нашла, так они всю жизнь вместе и прошли. После института я поехал в Новочеркасск к другу. Хороший, красивый город, там донское казачество, я ведь и сам казак, мне это все близко. Нашли мне хорошую работу. Но не смог осесть там, опять потянуло на родину, в село Красное. Здесь уже в аварию попал. Мы с дядькой ехали на мотоцикле со свадьбы. Разогнались сильно. Там два поворота скрытых, в один-то мы вписались… Только успел сказать: «Дурак, погаси скорость». Меня привел в себя стон: «Васек, Васек, помоги». А дядьке раскаленные трубы упали на ноги и жгут. Я вскочил, злой, потому что мне так хорошо было лежать, до сих пор помню это состояние, и с легкостью поднял этот тяжеленный мотоцикл и поставил в сторонке. После этого случая я несколько лет спиртного в рот не брал. А дядька потом все равно погиб. Лет через семь под косилку попал, весь покалечился, но выжил. А потом уже, не знаю как — мне писали, я к тому времени уехал в Томск, — доконала косатая. Смотрю я однажды: открытка из Томска с адресом подруги (моей теперешней жены), взял, переписал, потом по случаю написал ей. Вот благодаря этому и оказался здесь. О картинах Замысел «Колоколов» возник при странных обстоятельствах… Был я… одним словом, не совсем здоров, сидел, ждал кого-то. У меня в ушах зазвучали колокола, композиция сразу пришла как единое целое. Прибежал в общежитие, как-то переборол похмелье, набросал эскиз будущих «Колоколов», маленький такой, на картонке. Потом с него картину сделал, детали проработал, а так все и осталось, как первоначально увидел. «Шествие» профессор Зуев купил. Но купил не сразу. Сначала посчитал, что дорого. Прошло года четыре — я ведь не стремлюсь расставаться с картинами, они у меня десятилетиями стоят, — потом специально приехал, нашел меня. Чем-то она ему запала в душу, отложилась. Ее я тоже сразу увидел воочию, ничего не менял: что попытался менять, все хуже было (я бы сейчас, наверно, испугался, если б ко мне пришло такое: толпа безликих несет крест, на котором висят повешенные). Помню, тоже прибежал в мастерскую — слава Богу, у меня мастерские всегда рядом с домом, — быстро-быстро намалевал эскизик, а потом за полгода уже работу сделал. «Пророка» я пишу уже лет десять и еще не докончил. Трудно писать. Представь! Прийти светскому художнику к канону иконописца — естественно, задумаешься. Картина постоянно изменяется, мы растем с ней вместе. В «Пророка» вошел весь мой первый томский этап, примерно с 87-го по 95-й год, он полностью воссоединился в одной работе. До него была картина «Вечная формула», которая стала ключом ко всем следующим работам. Ее быстро забрали, я потом жалел, что отдал: очень ее не хватало. Если говорить о самом физическом письме, то «Пророк» не так много времени взял, а вот внутренне… Вся сложность в левой, демонической части картины: я тогда не был подготовлен, чтоб ее закончить. Мой бывший ученик, теперь он иконописец, недавно в письме напомнил известное речение: «Падать — это человеческое, а не вставать — уже сатанинское». Каждый художник по сути все время ищет свой канон. Кому-то посчастливилось, он сделал его очень рано и дальше работает. Трудно сказать, по какому пути я завтра пойду. Столько ходов… Для меня важна идея, а как она воплощается, какими средствами… это сама рука подсказывает. В последнее время я отдаю предпочтение беспредметному или абстрактному искусству. Почти в каждой работе у меня есть эти завихрения. Они появились еще во Владивостоке. Но постоянно они стали проявляться только после аварии — я их сферами называю. Что это такое? Художник не все может объяснить, что через него написано. Как-то я рассматривал картину Босха, где ангелы души праведников в рай уносят. Так вот, они примерно по такому же тоннелю идут, только не столь четко прописанному. О влияниях сейчас судить сложно, просто скажу, кого люблю из художников. Это Врубель, это, естественно, Рублев, но он для души. Иванова очень люблю. Меня обвиняли, что в моих картинах много Филонова. Но это неверно, я к нему быстро охладел. Тяжелый, очень сложный художник. Еще, пожалуй, важно указать Шишкина. Из советского периода ближе всего Пластов. Иконы В иконописи важен полный отказ от себя. Светские картины все-таки держатся на эгоизме, на самости художника, от этого ни куда не денешься. Иконы — наоборот: в них автору полностью нужно от себя отрекаться. Врубель — это не отречение, это отдельный остров, страдальческий. При всем том, что он и сегодня остается одним из любимых моих художников, я понимаю, почему нельзя было оставлять его росписи во Владимирском соборе: демонизма в них много. За что бы он ни брался, разве что исключая некоторые портреты, везде у него проявляется это начало. А в иконе «все просто», там четкая и ясная идея. В светском искусстве как затянулось время, так изменилась и идея. При работе над «Пророком» мне очень помогло, что идею я схватил ту, которая вечна. В иконе — неизменность, вечность идеи, истины. Я не могу о светской идее сказать: это истина. Как писано в древнерусском уставе иконописцев: «дана мера, а ляпота своя». На сколько у тебя намолено перед тем, как ты взялся писать, насколько ты почувствовал эту истину, настолько она и откроется тебе. А потом она и людям через художника открывается. Да, мы на земле, мы пишем для людей, но естественно устремляемся туда, к Нему. Когда понимаешь, что все от Бога, то все что угодно можно писать, и легко и просто писать. Ты тогда не копируешь тот мир, а изучаешь его, как ученый. Никто не запрещал изучать мир, который создан Творцом. Я благодарен судьбе, что смог прийти к иконописанию. Вообще хочу к простоте прийти. Чтоб как можно короче путь был от внутреннего видения идеи своей до воплощения ее в работе. Сократить этот период до предела. Томск
