 |
| Правая.Ru | Александр Елисеев | 03.11.2006 |
Надо сказать, что Пушкин выразился совершенно точно. Любой бунт не имеет никакого смысла, причем для самих же бунтарей. Он вовсе не приводит к смене общественного строя, что сразу же обесценивает (если только здесь вообще можно говорить о цене) его громадные жертвы. Ни разинщина, ни пугачевщина не изменили лик России — что бы там ни писали советские историки. Зато они принесли очень много смертей, страданий и разрушений.
Иное дело революция. Вот тут уже имеет место быть слом прежнего общественного строя. Революцию можно проклинать, можно ею ужасаться, но нельзя не признать того, что в ней заложен великий смысл. И важнейшим «атрибутом» революции является манифестация — собрание или шествие масс, выдвигающих политические требования.
Тут, правда, нужно разобраться с тем, какую революцию мы имеем ввиду. Манифестации были порождены эпохой буржуазных революций, они стали реакцией фабрично-заводского пролетариата на ужасы раннего капитализма. Митинги и шествия рабочих свидетельствовали о новой, уже антибуржуазной революции. Ее должны были осуществить фабрично-заводские коллективы, которые покидали свои предприятия и выходили на улицу. Манифестация (manifestatio) с латинского переводится как «проявление». И точно — политические манифестации буржуазной эпохи были настоящим проявлением Фабрики, ее эманацией в уличное пространство. Целью пролетарской революции было преобразовать буржуазный порядок. И каждая страна рассматривалась в качестве капиталистической Фирмы, которую планировать перестроить в самоуправляемую Фабрику. Не случайно Ленин в свое время определил новый строй следующим образом — «общество, построенное как единая фабрика».
В России энергетика пролетарских шествий и митингов достигла такой концентрации, что фонтанировала Октябрьской революцией. И стараниями «инженеров», которые и взяли власть, из интернационально-рабочей партии государство стало огромной красной Фабрикой (правда, ее работники, бывшие крестьяне, во многом сохранили свое крестьянское мировоззрение).
А на Западе произошло нечто иное. Здесь уже победили иные манифестации, основу которых составили бывшие рабочие, потерявшие работу и желавшие снова стать фабрично-заводским коллективом — еще боле сплоченным. В большинстве своем эти безработные сплотились вокруг националистической рабочей партии (НСДАП), в результате Германия стала коричневой Фабрикой.
Обе революции, так или иначе, совершили общественный переворот. В России буржуазия была экспроприирована, в Германии — поставлена под жесточайший партийно-государственный контроль. И там, и там строй стал предельно индустриальным. Вся идеология и мифология, вся культура пролетарских империй оказались пронизана воинствующим индустриализмом, культом «стали и огня».
Альтернатива была налицо, но она оказалась недостаточно радикальной. Пролетарская революция смогла осуществить переворот в области отношений собственности, передав управление индустриальным гигантом из одних рук в другие. Но сама индустриальная природа общества осталась без изменения, более того, она даже усилилась. Во многом, именно это и предопределило крах двух проектов. Буржуазное общество оказалось гибче, оно сумело избежать многих крайностей индустриального механицизма, изрядно смазав и усилив машину фабричной эксплуатации. Но как бы то ни было, а фабрично-заводские, по сущности своей, манифестации сыграли огромную роль. Они существенно переформатировали индустриальное общество, и в этом был их смысл. И даже там, где «пролетарские» революционеры так и не победили, правящие элиты испытывали огромный страх перед разными формами манифестаций, что заставляло их постоянно смягчать прессинг индустриализма.
Но сегодня и сам индустриализм подошел к завершению. Возникает новое общество — постиндустриальное, информационное. В новом формате производство вещей все более сменяется производством информации. Эпоха заводов и офисов сменяется эрой индивидуальных компьютерных гнезд. Труд становится все менее фабричным, коллективным, он более уже напоминает надомный труд ремесленника. Или даже труд крестьянина, занятого на своем индивидуальном участке. Складываются предпосылки для новой, уже стопроцентно альтернативной революции — информационной. Она затронет уже не столько отношения собственности, сколько сам тип человеческой деятельности. Правда, эту революции правильнее было бы назвать консервативной революцией. Ведь преодолевая эпоху Модерна она, так или иначе, возрождает тот строй, который был до Модерна, во времена Традиции. (подр. см. Новое средневековье: каким ему быть?; Постиндустриальная монархия).
Очевидно, что вместе с индустриальной эпохой в прошлое уходит и эпоха манифестаций. Они становятся все менее осмысленными и действенными. Ранее сами марширующие массы предлагали обществу свой образ, свои смыслы. Теперь этот образ перехватывается электронными СМИ, которые могут как угодно искажать смыслы манифестантов. Тот, кто контролирует СМИ способен обесценить любое мероприятие, ибо массы поверят именно что средствам массовой информации. Таковы обстоятельства раннего этапа информационного общества.
Дальше, конечно же, произойдут существенные изменения. Компьютеризация и интернетизация общества позволят ограничить, а затем и ликвидировать диктатуру СМИ. И главные массовые акции будут проходить именно в пресловутом «виртуальном пространстве». (Что не обязательно предполагает виртуализацию самого человека, как индустриальный труд вовсе не обязательно предполагал его механизацию.) Какие они примут формы — сегодня можно только гадать. Может быть, действенным орудием станет какая-нибудь Интернет-стачка или же массовое голосование в Сети. Все еще только начинается, и любой прогноз будет более чем туманен.
Но одно можно сказать с полной уверенностью — уличные манифестации свою роль утратили. И это особенно видно на примере России (на Западе кое-что еще продолжается по инерции). У нас был период всплеска уличной активности, который занял несколько лет — с 1989 по 1993 годы. Судя по всему, тогда общество просто-напросто выпустило пар, который десятилетиями сдерживали коммунисты. Далее начался перманентный «застой», который не нарушали даже разнообразные политико-экономические кризисы (1996, 1998, 1999 гг.). Многие радикалы скорбят по этому поводу, сваливая все или на «коварство властей», или на «апатичность масс».
На самом же деле все эти массовые улично-площадные мероприятия элементарно устарели. Поэтому от них и несет таким абсурдом, отсюда все эти склоки, а также нелепости с идеей «манифестировать в метро». Националисты, которые грезят о разных маршах, просто не понимают того, что индустриальная эпоха прошла. Поэтому, кстати, у нас до сих пор и нет сильного национального движения. Вместо того, чтобы сосредотачивать свои усилия по развитию Интернет-проектов, готовясь к завтрашней сетевой консервативной революции, русские маршевики тратят бездну времени и сил для раскрутки бесперспективных уличных шествий.
Впрочем, «бесперспективных» — это еще в лучшем случае. Существует опасность того, что уличные выступления могут принять характер бунта. И это очень вероятно, если учесть, что постиндустриальная эпоха воспроизводит многие реалии того традиционного общества, которое было до Модерна. А значит, она может воспроизвести и средневековые разрушительные бунты. (Кстати, в Европе сейчас как раз и начинается эпоха бунтов, которые приходят на смену манифестациям. Яркий пример — выступления мигрантов во Франции. Это весьма показательно, если учесть, что «афро-азиатские» бунтари принадлежат к тем архаичным общинам, которые сохранили огромное количество традиционных черт.)
Бунт — «бессмысленный и беспощадный» — способен только дестабилизировать ситуацию, но никак не изменить ее к лучшему.
Многие наши радикалы надеются родить «новый порядок» из хаоса уличной «революции». Однако хаос может только раздробить старый порядок на кучу таких же порядков. Он чреват расколом страны, который приведет к образованию десятков банановых республик. В них все отрицательные черты нынешнего строя только усилятся. Сейчас есть определенная система сдержек, когда центр вынужден (хотя бы в интересах самосохранения) сдерживать аппетиты многих региональных элит. Но когда этот противовес исчезнет, тогда мы получим самую настоящую вакханалию хищнических и компрадорских сепаратизмов.
С игрой в митинги пора заканчивать. Играть в нее так же опасно, как есть просроченные консервы. Опасно — и не вкусно.
