 |
| Русская неделя | Мирослав Бакулин | 13.09.2006 |
Как только мы отъехали от храма, нас сразу раскусили. Мы стали разговаривать и смеяться, обсуждать последние новости, потому что обычно видимся только за воскресным богослужением. Коротко нам объявили, что мы туристы, а не паломники, потому что паломники себя так не ведут. Мы-то думали, что паломничество — это путешествие, а в путешествии никогда не известно, что ты встретишь по дороге: не в самокопании человек вернее найдет себя, а когда забудется.
Объявленные безбожниками и нечестивыми туристами, мы присмирели. Мы стали скучны себе и решили бросить себя, а это решительный поступок — бросить. Окружающие нас люди тихо шевелили губами, уставившись в замусоленные молитвословы. Внутри этого бухгалтерского подсчета шел, видимо, неспешный разговор с Богом, хотя внешне это выглядело как самозаклинание, лишь бы не видеть летних лесных красот за окном автобуса. Но, как сказано, мы присмирели.
Руководитель нашей группы взял в руки микрофон и стал вещать. Он, по-видимому представлял всех нас людьми далекими от Церкви, и поэтому два часа терзал нас полной ахинеей, перемежая примерами из мультфильмов и сказок. В свое время он прославился тем, что на первой огласительной встрече с крещающимися он говорил о грехе аборта, а потом включал видеофильм «Безмолвный крик». При этом полузлорадно поглядывал на взрослых женщин, сидя рядом с телевизором, опершись на него локтем.
Два часа мучений (а динамик висел прямо у меня над головой) скрасились дружеской трапезой где-то на небольшой станции при дороге. В Верхотурье мы приехали 12 часов спустя отъезда из Тюмени. Шел легкий, мелкий как мучная пыль дождь. Автобус стал витать по крутым спускам и подъемам, в конце концов уткнувшись носом в колдобину. Нас высадили. Рядом стояла древняя заброшенная церковь. В ее пристрое на привязи кормились штук двадцать коз. Из пристроя шел густой козий запах. Паломники пешком двинулись к ветхому одноэтажному зданию, где мы должны были заночевать. В большой комнате определили 12 паломников мужского пола, где разместились и мы. Мы заняли себе места первыми, естественно в углу, естественно под иконами, чем вызвали к себе еще большее неприятие. Как-то вдруг эти одинаковые в своей углубленной религиозности и неприятию к нам люди вдруг потерялись и не знали, что делать. Кому-то не хватило места, кто-то размышлял о ночлеге на улице. Мы по просьбе матушки Л., местной распорядительницы, отправились в местный храм за постным супом и горячей водой для мытья посуды. Веселые девчонки на кухне хотели дать нам хлеба, но из маленького окошка в стене донесся утробный голос: «Нету. Нету хлеба». И мы пошли назад. После трапезы пустым супчиком, своим ходом, без паломников, мы отправились на осмотр Свято-Николаевского монастыря, где почивают мощи святого праведного Симеона Верхотурского. Монастырь встретил нас большим двором, двухэтажными постройками и Крестовоздвиженским храмом в псевдо-византийском стиле. Сначала мы зашли в Преображенский храм (мы приехали в канун Преображения, но не успели к вечерней). Старый храм, в котором три придела, основной придел зажат с двух сторон малыми приделами, располагающимися за мощными храмовыми колоннами и это отделяет саму службу от молящихся пространством нефа за колоннами. Здесь мы приложились к мощам преподобного Арефы Верхотурского. Здесь же нашли икону с мощехранительницей огромного количества святых, с радостью приложились мы к мощам Иоанна Златоуста, Василия Великого, Тихона Задонского и даже (о, радость!) великомученицы Варвары, небесного покровителя моей дочки.
Крестовоздвиженский храм оказался просторен и высок. Он был пуст, только у раки Симеона стоял монах. Как много, должно быть, он повидал на своем веку. Он открыл стеклянный покров раки, приглашая приложиться, и мы все оробели. У великой святыни всегда трепещет сердце. Вот, вроде бы, жил человек, шил шубы крестьянам, недошив, уходил, чтобы ему не платили за работу. Любил ловить рыбу на Туре. Помер, похоронили. А потом земля сама вытолкнула его гроб с нетленными мощами на поверхность, говоря: «Вот, глядите, светильник не ставят под кровать, но на подсвечник и светит всем в доме. Он пред Богом сиял своей праведной молитвой при жизни, так путь и после смерти посияет своими молитвами для вас, убогих и сирых». Поразило, что в покровце на главе святого было проделано отверстие, и прикладывались мы непосредственно ко лбу Симеона. Только Женька Федотов, совсем оробев, не позволил себе рассматривать, к чему он прикладывался. Из храма вынесли благодатный мир в душе и желание помолиться. Вечернее правило читали здесь же, у Никольской церкви, покрытой фаянсовым барельефом, сильно смахивающим на католическую лепнину. Изображены — Христос, Никола и Симеон. Кстати сказать, в Крестовоздвиженском весь иконостас — фаянсовый. Выглядит неплохо, но необычно, тяжеловато.
Пошли обратно, надо было располагаться на ночлег. Погуляли по одноэтажному Верхотурью. Городу 400 лет, но выглядит все как деревня. Странные указатели, типа «школа — монастырь».
Перед сном погрузились в тяжелую атмосферу дыхания 12 мужчин, наполненную неприязнью, что мы не молились со всеми. Еще рано вечером вырубили электричество (это местная традиция — экономят). В трапезной, у свечи, матушка Л. с видом азартного рыбака рассказывала руководителю нашей группы о каких-то немыслимых местных чудесах, бешено вращая глазами и размахивая руками, как после удачной рыбалки на запрещенном водоеме. Одинокие тени иногда сновали в единственный туалет, встроенный в сени, ощупью ища отверстия в полу, под которым была яма для нечистот.
Утром молились за праздничной Литургией, потом пили много чая в монастырском дворе. Эта новация нам очень понравилась. У нас в монастырях этого нет.
Днем нас возили в Меркушино — село, где, собственно, жил праведный Симеон. Здесь, в абсолютном захолустье, в ничтожнейшей деревеньке отгрохан невиданнейшей красоты и богатства храм с крытой анфиладо, соединяющий его с храмом древним, поставленном над могилой Симеона, из которой бьет чудотворный источник. Кругом карарский мрамор и позолота. Рака священника Константина Преображенского украшена малахитом, привезенном из Африки. Паникадило устроено из сотен лампад, заправленных маслом (как на Афоне!), ее зажигают, а потом поднимают с помощью механической лебедки. В старом храме прямо посредине иконостаса встроен небольшой, обрамленный красивым камнем вход ко гробнице Симеона. Туда спускаются паломники, прикасаются к резной крышке, под которой — бетонированная могила, наполненная живоносной водой. Воду эту раздают паломникам. Подивились, помолились, полежали на берегу мелководной Туры. Далее отправились к месту, где Симеон любил рыбачить, к его камню. Рядом с ним в чистом поле стоит большой металлический поклонный крест и деревянная церковь, построенная на средства местных силовиков (уважают!).
А далее прибыли к источнику на берегу Туры. Еще с 40-х годов он оказался на территории лечебницы для раненных воинов Великой Отечественной. Прямо на берегу стоит восстанавливающийся храм, а рядом с ним две странные постройки. Одна — это крытый колодец, откуда черпают воду, а другая — сарай, в котором этой водой обливаются. На берегу куча народа, обливающиеся в сарае бабы орут, наши паломники посмотрели на них строго, взглядом Дзержинского и молча отнесли их, как и нас, к туристам. Наши паломники обливаться святой водой не стали, так как руководитель намекнул им в автобусе, что причастившиеся люди мыться не должны, «а то всю благодать с себя смоют, и что, между прочим сестры Дивеевского монастыря, тоже после причастия не моются».
А мы набрали воды и вывалили на свои грешные головы по три ведра холодной, обжигающей агиасмы. Тело горело потом как после Крещенских купаний в иордани. По дороге в Верхотурье один мальчик поймал муху, на что его бабушка, уже переполненная почерпнутой благодатью, посоветовала муху не убивать, а поселить ее в спичечном коробке и подкармливать крошками. Муха кусала мальчика до этого, и он, в общем, собирался ее убить. Между ним и бабушкой завязался разговор о том, расплескивается ли благодать, если здороваешься с кем-то после причастия. Бабушка — интеллигентная дама — объясняла внуку, что после причастия нельзя мыться, здороваться, нельзя никого целовать, чтобы благодать не ушла, а если к чему-то прикасаешься губами, то это нужно сжечь. Не выдержав, я спросил, нужно ли жечь ложки после еды, на что мне ответили неприязненным взглядом, полным презрением к моей невоцерковленности: «Турист».
С конца вечернего богослужения мы решили сбежать и погулять по городу: слишком много нового кругом. Но Господь хотел нас видеть в храме: начался зверский ливень и мы зашли в древний Свято-Троицкий храм, который весь содрогался под раскатами грома, дождь стоял как стена, так что вода стала течь через крышу на чугунные плиты пола с громким звуком. На клиросе пели три девушки ангельской красоты, акустика удесятеряла их голоса, так что слышалось пение огромного хора. Пели изумительно душевно. В местом магазинчике мы купили книги, которые давно искали по мизерным ценам, они, видимо, здесь лежали с начала 90-х годов. Прихожан было несколько бабушек, да маленький мальчик, спящий на лавке. Одна бабушка стояла перед лавкой так, чтобы он не скатился во сне. Закончилась служба, закончился и дождь. Прозрачная вода колебалась в подставленных под дождевые струи тазах. Шаги гулко отдавались в храме.
Ночевали в удушливой братской атмосфере. Вечером руководитель посмотрел на нас с укором и потребовал, чтобы все паломники сдали пожертвование в размере 300 рублей за пустой постный суп и пшенную кашу, которым нас кормили монастырские сестры, когда ему кто-то робко намекнул, что общая сумма превысит 15 тысяч рублей, и что за эти деньги можно было питаться в ресторане, он намекнул: «А я говорю, сдавайте пожертвование». Сдали. В обратный рейс грузились в 4 утра, лил дождь, мы старались уснуть. Но руководитель очнулся и часов пять вещал о религиозной жизни, как он ее понимает. Дошел до того, что Христос спас всех людей, только потому, что смирился с волей Отца о себе, и что преподобный Серафим из неизвестно каких религиозных соображений никогда не топил печку. Сил терпеть уже не было, и когда мы уже въехали в Тюмень, я увидал на одной из улиц батюшку Е., простецкого, глубокого и мудрого, богомольного священника, которого мы все очень любим. Он шел в красивой русской косоворотке, широких штанах, заправленных в кирзачи, на голове его красовалась замусоленная скуфея. В руках он нес длиннющую доску. Я увидел его и вспомнил, что на свете остались еще нормальные люди, и что он — это знак того, что мы вернулись домой и что дома хорошо. Но наше ничтожество как туристов не отменялось.
