 |
| Православие и современность | Елизавета Глинка | 12.08.2006 |
Как часто нам нет дела до чужого горя! Жестокие и немилосердные, мы в большинстве своем равнодушны к страданиям других людей. По крайней мере, до тех пор, пока мы молоды, сильны и благополучны и пока живы и здоровы все наши родные и близкие. Но где-то в глубине души мы все-таки понимаем, что так будет не всегда. И возможно, что эти рассказы о последних днях жизни обитателей хосписа заставят многих остановиться, задуматься и по-иному взглянуть на свою жизнь.
Варежки
Январский яркий день. Крохотная комната в коммуналке в центре города. Даже не знала, что такие остались. Длинный коридор с перегоревшими лампочками, заставленный всем — от стиральных машин до пыльных лыж в чехлах.Лидия Александровна, 68 лет. Живет одна. Родственники есть, но отношений с ними не поддерживает.
— Не хочу им мешать. Всю жизнь я кому-нибудь мешала. Потому одна. Сложилось так. Я библиотекарь. Почти сорок лет на одном месте.
Она попросилась в хоспис не сразу. Мы встречались с ней раз в две недели, говорили о том, что ее волновало — нет, не о болезни. О каком-то племяннике Мишке, который должен закончить институт, о газетах, которые становились все дороже, а значит, были недоступными для маленькой пенсии. Больше всего говорила о церкви рядом с домом, прихожанкой которой она была. Посты и праздники — вечерние службы, литургии и постоянные молитвы — это и было ее жизнью.
Она попросила встретиться с ней около храма. Было очень холодно, я выскочила из машины и увидела ее, замерзшую, в поношенном пальто с меховой опушкой и платке, повязанном поверх старой шапки. Увидев меня, она замахала руками, на которые были надеты две вязаные варежки разного цвета.
— Идите, идите, Петровна! Давайте я вам храм покажу. Замерзли?
Я дрожала от холода, и она сняла с себя варежки.
— Наденьте. Я сама вязала. А потом по одной потеряла — но они теплые.
В храме она преобразилась — стала радостной, смелой, проходя вперед и освобождая место: «Поближе к алтарю, чтобы батюшку слышать». С ней здоровались и спрашивали о здоровье.
— Все слава Богу. Вот, с доктором пришла, — улыбалась она.
Через несколько дней мы перевезли ее в хоспис. Утром она хотела пойти умыться — встала и упала. Сестры прибежали позвать меня.
— Лидия Александровна…
— Петровна, миленькая, слабость такая сильная. Все плывет. Господи… Страшно.
Она ушла за несколько минут. Очень сильно плакал священник-монах, которому она исповедовалась. «Кроткая она была женщина. Мученица».
В ординаторской у меня остались ее варежки — бежевая и зеленая.
Миша Неверицкий
Дважды пересмотрела историю болезни: указан возраст — 29 лет. А выглядел, как подросток. Опухоль средостения, трахеостома. Трубка была с голосовым клапаном, поэтому Мише удавалось говорить с нами.— Я ничего не успел, Петровна. Не женат, не образован, не обеспечен. Все суетился. Мать жалко.
Дома у него оставалась слепая мать, которую он ограждал от любых переживаний.
— За что ей такое? Она родила меня поздно, почти в сорок с лишним. Не звоните ей часто. Не мучайте.
Мать, конечно же, знала, но по негласной договоренности они оба не упоминали ни о диагнозе, ни о прогнозе. Ее два раза приводили в хоспис. Видимо, она ослепла не так давно, потому что ходила плохо и целиком зависела от проводника. Проводником был ее старший сын. Приходил он редко. Вернее, почти не приходил.
— Мама, вы как там без меня?
Не оставлял и нас своими заботами. Кормил рыбок и птиц и звал меня к телефону, если я была не в отделении.
— Вот чего все носитесь, Петровна? Ходить надо, не бегать.
Глядя на Мишу, я поражалась его умению радоваться. Его радовало ну буквально все — и снег, и утро, и даже обычное: «Привет, Миша, как ты сегодня?».
Он сам спросил меня, сколько осталось.
— Немного, Миш. Совсем немного.
Заплакал.
— Матери не говорите…
Он вытер глаза и, перейдя на «ты», попытался что-то сказать еще. Не получилось. Взял бумагу, размашисто написал: «Чего сидишь — попа зови скорее!!!».
Ушел он тихо. Так же, как и жил.
Он один из тех, с кем мне очень хочется встретиться там, куда они уходят, и сказать: «Привет, Миш, как ты?».
Страстная Пятница
Вот уже третий год с наступлением Страстной Пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было 13 лет.Его отец — православный священник в селе под Киевом. Узнав о болезни сына (а мальчик заболел, когда ему было два года), отец дал обет. Он оставил светскую работу и посвятил себя служению Церкви. Закончил Духовную академию и был рукоположен. Приход ему достался маленький и заброшенный. Своими руками восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.
Жила семья недалеко от хосписа, в служебной однокомнатной квартире, которую семья получила от ЖЭКа, в котором отец Георгий работал дворником. За 20 долларов в месяц и жилье.
Мальчик был измучен болезнью, слабенький, но очень мужественный. Он редко плакал, мало просил, и единственным из его капризов было: «Попить с Петривной чаю». Он приглашал меня в палату, мы договаривались о времени, и с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и церковные дела в Песковке. Игорь говорил только по-украински и учил меня языку.
В Чистый Четверг Игорь объяснял мне, что надо обязательно хорошо умыться с раннего утра — обязательно холодной водой — и что нужно найти самую холодную воду в хосписе. Мы объехали на его коляске все раковины и нашли «самую холодную» в ординаторской. В пять утра, как рассказали сестры, он плескался в раковине. Отец вместе с другим священником причастил его и украсил палаты вербой. Семья готовилась к Пасхе.
Отец Георгий тратил по три часа в электричках, добираясь до храма. Вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.
Так было и в Страстную Пятницу.
С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у постели Игоря, когда началась агония. Я взяла ее за руки, и мы держались друг за друга некоторое время после того, как он перестал дышать. Таня не плакала, мы долго сидели обнявшись и молчали.
Я долго набирала номер отца Георгия, чтобы сказать ему о том, что Игорь ушел. Трубку взяла какая-то женщина и сказала, что отец Георгий выносит Плащаницу и подойти не может. После службы кто-то привез его на машине попрощаться с сыном.
Хоронили Игоря в воскресенье под «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!».
Отец Георгий продолжает служить в том же храме в Песковке. Он приезжает в хоспис — днем и ночью, когда есть нужда в нем — и причащает умирающих детей, утешает родителей и исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает, так как, проведя с ним время, родственники больных не хотят других священников. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Несмотря на то что у меня есть земля в Киеве для похорон бомжей, он готов на своем церковном кладбище хоронить их.
Совсем недавно я узнала о том, что ни один из тех, кого он окормлял в хосписных палатах, не знает, что у отца Георгия здесь же три года назад умер маленький сын.
Санёк
В хоспис его привезла железнодорожная милиция. Окровавленный — сопротивлялся при «доставке», с огромной распадающейся опухолью слева на шее. В кармане держал газету со статьей обо мне. Статья эта, собственно, и послужила причиной конфликта. Открылось кровотечение, кто-то пожаловался в милицию, и гражданина Григорьева, 1958 года рождения, судимого, без определенного места жительства, арестовали. В отделении он развернул газету и потребовал привезти его в хоспис: «Петривна меня возьмет. Вот тут написано. Разойдитесь! !!». Ему не поверили, завязалась драка. Он их убедил. Привезли, минуя приемное, сразу в палату.Первая фраза, которую он мне сказал, заключалась в том, что он убийца. В контексте: «Не нравится — не бери». Отсидел 15 лет за убийство отчима. После освобождения бомжевал. В палате был один, но, так как был человеком общественным, в ней только ночевал, часами просиживая в холле хосписа. Несмотря на то что я разрешаю курить в палате, выходил на лестницу, без стука в ординаторскую никогда не входил и за обедом или ужином приходил непосредственно к кухне, хотя еду больным сестры развозят по палатам. Ложку носил в кармане, вилкой не пользовался. Говорил на фене, от него я услышала не только сами блатные слова, но и их толкование. Даже органы имеют на блатном языке свое название. К примеру «репа», «бубен» и «макитра» — это голова, а «свекла» — это сердце. И то, и другое у него болело. Я не спрашивала у него, как он попал в тюрьму. Он отчего-то решил рассказать сам. Спросила, не хочет ли он исповедоваться священнику.
— Поп у тебя, Петривна, хлипкий какой-то. Не внушает… Я не раскаиваюсь. Сволочь он (отчим) был редкая, беспредельщик. Мать в гроб уложил. Вкуриваешь (понимаешь)?
Он сидел около церкви во время службы. Ставил свечки, когда никого не было рядом. Но от «попа» упрямо отворачивался. Пришлось понять, а что мне оставалось делать?
— Хата у тебя грамотная, но к Пасхе я от тебя уйду. Свободы хочу.
Санёк был самым политизированным. Обо всех политических течениях на Украине узнала от него. Жить не мог без газет, буквально умоляя принести ему все, что можно читать. Читал медленно, очень внимательно, вставляя смешные комментарии, особенно по депутатам Верховной Рады. Хотя и от российской политики в стороне тоже не оставался. Жириновский был у него «бакланом». Тогдашнего премьер-министра Украины величал «дешевым фраером», Януковича — «честным пацаном», заседания — «гнилыми базарами» и «шоблами».
Санёк умер ночью, от кровотечения. Всё закончилось минут в пять. Он даже не успел испугаться.
В тумбочке нашли записную книжку и бумажную иконку Николая Чудотворца. По той же записной книжке нашли и сокамерника, который не опустился после тюрьмы и едва сдерживал слезы, забирая «Сашку» в последний путь. Он оплатил его похороны. Вот только не было места, где закопать его. Я купила землю на кладбище недалеко от Киева, где сейчас хороним хосписных бомжей и малоимущих, не имеющих своего места. На первой могиле хосписного кладбища стоит крест, на котором написано «Александр Григорьев».
Его последним желанием было сфотографироваться «в натуре с тобой, Петривна, и шобы висело это не на доске „Их разыскивает милиция“, а где-нить еще. Я тебя обниму, Петривна!».
Людка
Она поступила из родильного дома. А туда — с вокзала. Бомжиха с тридцатилетним стажем.Людке было около сорока лет. Никаких документов при ней не нашли, кроме справки из железнодорожной милиции о том, что у гражданки Иванченко Людмилы Владимировны документы утеряны. Дежурный доктор позвонил мне и намекнул: «Вы сами с ней пообщайтесь, раз их так любите. А меня — увольте».
Обритая под ежик молодая женщина. Выглядит моложе обозначенных в истории болезни лет. Высокая, я едва доставала до ее плеча. Плачет. Осторожно пытаюсь заговорить.
— Вы кто?
— Людка.
— Почему плачете, Люда?
— Домой хочу.
— А где вы живете?
— На вокзале. Не на помойке. Чего пристали?
— Вы полежите у нас, пока не остановят кровотечение. А потом посмотрим.
— Таблички хоть отдайте, — разрыдалась она в голос.
Иду в приемное. В грязном узелке — картонные таблички «Помогите собрать на операцию», «Погорельцы», «Помогите похоронить отца». Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.
Кровила она сильно. В роддом с вокзала отвезли, оттого что другие обитатели вокзала решили, что у нее выкидыш. Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости — всей ее натуре претило пребывание в «режимном учреждении», как она нас называла.
— Я, Петривна, долго тут не могу. А на вокзале лет с 10−12. Мать умерла, потом отец дом поджег по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.
— Ты мать помнишь?
— Помню, — плачет.- Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.
После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды. Спрашиваю. Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Говорит, что похоронила рядом с матерью. Вымысел у бездомных часто перемежается с правдой, поэтому на правдивый ответ рассчитывать особо не приходится.
— Ты что, ездишь на кладбище?
— Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас все, как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область — оттуда мы.
— А муж был у тебя? Ну, отец ребенка кто был?
— Да так, не стоит говорить о нем. А замуж я не могу, документов нету.
— Как ты жила?
— Как все.
Понимаю, что разговорить ее не удается, и встаю.
— Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу, вся такая страшная.
Приношу ей свою помаду.
— Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад еще торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.
— Люд, а ты знаешь, что с тобой?
— По-женски что-то. Может, климакс.
— Ты хочешь знать свой диагноз?
Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:
— А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?
Я была не готова к такому ответу.
— В твоем случае ничего не изменится.
— Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.
Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного какое-то понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.
— Людка, а ты любила?
— Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.
— Почему на картошку?
Людка плачет опять.
— Дом нашел, брошенный, около Прилук. И ушел. Картошку сажать. А мы вместе жили.
— На вокзале?
— Вот ты говоришь: «На вокзале, на вокзале». А я не пью, не курю, — при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе. Я почувствовала себя падшей. Правда.
— В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.
— А где?
Людка поправила рукой свой обритый ежик волос, тряхнула плечами и гордо ответила:
— В зале повышенной комфортности. Слыхала про такой? Ну, типа бизнес-класс. Володька-мент меня туда пускал. За две гривны.
— А ты там долго… жила?
— Три года почти.
— Так он под Прилуки поехал?
— Ну. Я бы пешком ЗА СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ пошла, да не дойду теперь, — Людка плачет опять.
Она ходила в хосписную церковь на все службы, пока не слегла совсем. Готовилась пойти к нынешнему мэру Киева с абсолютной уверенностью, что он даст ей квартиру в городе. Маленькую, но свою.
Перед смертью она не могла говорить. В палату к ней мы вошли вместе со священником, который причащал больных в отделении. Людка из последних сил головой показывала на Чашу.
— Причаститься хочешь?
Она кивнула и облегченно закрыла глаза.
Я похоронила ее рядом с Саней Григорьевым.
Алиса Емельяновна
Они были очень похожи внешне — мать и дочь.Инна защитила диссертацию уже во время химиотерапии по поводу рака груди. Мама, Алиса Емельяновна, приехала из Бердянска на празднование защиты и осталась с дочерью. После химиотерапии ремиссии не наступило. Инна медленно слепла из-за метастазов в мозг, и когда мы пришли на первый осмотр, могла видеть только тени вместо наших лиц.
Алиса Емельяновна заменяла ей глаза и подробно описывала то, как мы выглядим и во что одеты. Инна смеялась и говорила, что это не так уж и важно.
Когда Инна потеряла речь, то за нее стала говорить Алиса.
— А вот сейчас бы Инночка сказала, что не хочет переворачиваться.
— А Инночке бы не понравилось, что мы кормим ее пюре. Она больше любит целые яблоки. Но больше всего она любит черный виноград. Да, доча?
Это был такой диалог, который она поддерживала сама с собой в течение всего дня.
Для меня остается загадкой, какими силами она одна — не отдавая в хоспис, дома — переворачивала ее, мыла и кормила. Медсестра, приходившая каждый день, только помогала уколоть ее и дать лекарства — все было сделано до прихода.
— Что я могу? Молиться и быть с ней.
На вопрос, трудно ли ей, она отвечала, что не трудно, труднее больной Инночке.
— Да и муж мой — отец ее — в Бердянске горькую глушит. Бог судья, но Инночка расстраивается.
Около кровати стали появляться книги — сказки и истории, Алиса читала ей их ночами.
— Я хочу, чтобы она слышала мой голос. Вдруг ей станет страшно?
Не знаю, когда она спала и спала ли вообще. Всегда подтянутая, аккуратно одетая, она встречала нас около дверей и сразу говорила:
— Инночка, доктор пришла. Сейчас мы все расскажем и покажем.
— А я Вам пожалуюсь, вчера мы не поели хорошо. Видимо, не нравится ей, что я приготовила.
Так прошло несколько недель. Соседка позвонила в хоспис и сказала, что Инна, скорее всего, умерла, так как не дышит.
Мы примчались так быстро, как могли. Алиса сидела рядом с ней и пела колыбельную про волчка, который утащит за бочок.
Она пела долго, гладя Инну по голове.
После девяти дней мать пришла в хоспис и принесла альбом с Инночкиными фотографиями — от крестин до болезни. Передо мной стояла старая, худая женщина в черном платке. Это ужасно, но я ее просто не узнала.
— Надо жить, доктор. Все равно надо жить. Инночка ругалась, когда я плакала.
Она попросила осмотреть и ее один раз. Что-то в груди. Внешний вид того, что я увидела, не оставлял иллюзий.
Она прошла через то же, что и Инна. Даже по срокам приблизительно одинаково. Прооперировали мы ее в Киеве. Она уехала помогать беспутному мужу в Бердянск, чтобы он не был один и не спился окончательно.
Четыре года подряд Алиса приезжала в хоспис из Бердянска летом, приносила любимые Иннины конфеты и разговаривала с теми матерями, дети которых были в хосписе.
Ни одной жалобы. Ни одной просьбы.
— Что наша жизнь? Хлопоты одни…
А этим летом она не приедет. Вчера я об этом узнала.
Мой Кулибин
Настоящая фамилия была другой. Но все звали его Кулибиным за изобретательность и руки, которые могли починить все — от фильтра для аквариума до сломанной двери в палате. А был он Сашей Худяковым, 48 лет. Долго лежал дома, потому что боялся оставить одну совсем старенькую маму. Мама жалела его и говорила, что справится сама, но Саша не верил и отказывался ложиться в хоспис. Говорил он плохо — в трахее стояла трубка — и для того, чтобы сказать, он зажимал ее пальцем.Мы приходили к нему в странную квартиру, в которой на столе громоздился «вечный двигатель» — труд всей его жизни; диссертация по какому-то важному вопросу физики, которую он защитил лет десять назад; трехлитровая банка, в которой лежали старые советские деньги вперемешку с украинскими купонами; паяльник, отвертки, какие-то неизвестные приборы со стрелками и карамельки, которые он покупал для мамы. И большой список телефонов сотрудников какого-то НИИ, в котором он работал до закрытия из-за недофинансирования. Он пальцем показывал на фамилии и имена и ждал, что они придут к нему. Была картонная папка с веревочками, на которой было написано «ИДЕИ». Внутри лежали статьи и письма к бывшим коллегам с просьбой опубликовать их. Коллеги не отвечали, но он не обижался. Были и два диплома о высшем образовании — физика и историка, но почему-то нигде не нашлось места, где он мог бы применить свои таланты.
В его квартире все двигалось и включалось при помощи приспособлений. Свет зажигался не от выключателя, а от кнопки на столе, и даже форточка имела какое-то приспособлен ие для того, чтобы не надо было тянуться наверх. Свои изобретения он дарил всем, кого знал. Сотрудникам, соседям, друзьям. Его считали чудаком и фантазером.
Так как возможности общения словами были ограничены, он писал записки на всем, что придется — на фантиках, обрывках бумаг и даже на ладони. Своей семьи у него не было.
— Не любил, — говорил он.
…Он различал персонал по шагам и всегда знал, кто идет.
Так как любимцем отделения он стал сразу, медсестры и няньки приносили ему сладости. Кто-то принес мед в сотах. Он пожевал его и подавился. Сине-черным вывалился из палаты и буквально упал ко мне на руки. Даже не помню, как сообразила выдрать трубку из разреза на трахее и сунуть ее под кран. Помню только его глаза. Когда он продышался, я накричала на него и заплакала. Он опустил голову и ушел в палату. Вернулся с запиской в руках: «БОЛЬШЕ МЕДА ЕСТЬ НЕ БУДУ».
А потом я купила первый оксигенатор в хоспис. Худяков сидел перед ним час и смотрел, как работает эта машина, благодаря которой можно получать кислород из воздуха, а не из кислородной разводки на стене. Крутил, пробовал на себе и долго о чем-то думал. Спросил, кто сделал машину. Ответила, что не знаю. Кто-то в Швейцарии. Он просипел: «Спасибо хочу. Сказать хочу». И написал на листочке: «От всего человечества — спасибо». Именно так.
На этом же генераторе кислорода он и пролежал последние три недели. Аппарат этот был один, но я отдала его задыхающемуся моему Кулибину. Однажды он разобрал его, сняв внешнюю крышку. Нянька увидела и пригрозила пожаловаться. Он быстренько собрал обратно.
В выходной позвонила дежурная медсестра и сказала, что Саша смотрел телевизор и вдруг попросил отвезти его домой. Оказалось, что он выиграл в телевизионную лотерею 50 гривен и хотел отдать деньги своей матери. Он отвез. Больше они с мамой не виделись.
Помню его исповедь. Пять листов мелким почерком. Писал всю ночь, утром, узнав по шагам священника, отдал ему и дополнял его чтение своим хриплым «Каюсь, отче!».
…Одышка нарастала, но он регулировал поток кислорода и писал, что все будет хорошо. А одним утром я пришла и увидела в ординаторской этот оксигенатор. С него были сняты трубки, и был наклеен пластырь о проведенной санобработке. 9 сентября. 2 утра.
И никто больше не узнавал меня по шагам.
Юра Васильев
Ушел тихо. Поел, заснул и не проснулся. Просто перестал дышать. Как будто никому не хотел мешать.
Ощущение, что держала на руках Ангела.
…Юрочку похоронили сегодня. Маленький Ангел обрел последний дом около храма. Господи, упокой младенца.
И не Промысл ли Божий в том, что 9 дней будет на Рождество?
Матери больных
Я пишу обо всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей — от младенчества до пятидесяти лет.До поступления их детей к нам на лечение было испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела — список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.
Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами, — направление в хоспис.
Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата — посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только для себя матери хосписных больных никогда и ни о чем не просят. Это единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям — не могу: я не знаю, какими словами воспользоваться.
Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда их дети были маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенки, как будто качают ребенка на руках.
С маленькими они слиты настолько воедино, что говорят: «Мы поели, поспали, пописали…»
«Не плачь, мама!» или: «Не плачьте, мамо!» — так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают слезы и больше при детях не плачут.
Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.
После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и на похороны. Я помню одну мать, чей сын умер, и она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие.
Она написала под диктовку слова: «Прошу не вскрывать тело моего сына…» — и сказала:
— Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу…
Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней. Подписывают сзади — Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря.
Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память об их детях. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено…
Подробнее о киевском хосписе можно узнать по адресу в интернете: www.valehospice.org.
http://www.eparhia-saratov.ru/cgi-bin/print.cgi/txts/journal/articles/02society/118.html
